– Не видишь, что ли, Димас опять в себя ушел. Положить ему на твои заигрывания, хоть на парте разложись, – усмехается в ответ Тоха.

– Разлягся, – тут же поправляет Роза, даже не думая расплетать узел из своих рук на Димкиной шее.

– Окно открой, душновато стало. – На этом остроты у Тохи заканчиваются, хотя в них он преуспел как никто.

В отличие от Розы и Димки, трещинок, с ходу бросающихся в глаза, у него нет. Но родители наградили Тоху кое-чем другим. Пожелтевшими рубашками, старыми отцовскими ботинками, котлетами в термосе. В довесок к этому у Тохи есть кое-что еще, не подаренное мамой и папой, но приобретенное. Церберский характер, оберегающий бедность от нападок. Хотя одноклассники зовут Тоху далеко не Цербером, а попроще – Псиной.

Но, как в стихотворении Маршака про багаж, собака подросла: Тоха вытянулся, сменил детскую округлость на привлекательную для девчонок подростковую угловатость, обзавелся улыбкой, от которой даже привыкшая к нему Роза иногда краснеет. Одноклассницы все еще кричат ему в спину оскорбления, но куда менее уверенно. У Тохи все еще котлеты в термосе, желтоватые рубашки, папины ботинки. Хотя он подрабатывает. Хотя может позволить себе что получше. Но, как говорит сам Тоха, на мангале вертел он статусность. И это звучит взросло.

– Опять Таська не спит? – интересуется Тоха, и ручка врезается теперь уже под не защищенную Розой лопатку Димки.

– Угу.

Тоха знает полуправду. Ту часть истории, в которой все обычно. А туманная истина клубится на задворках сознания.

– А ты не пробовал, там, сказку ей почитать? Или побеситься перед сном?

Раньше Тоха, единственный ребенок в семье, не придерживающейся заечно-лужаечной традиции, высказывался резче. Димка был его другом, Таська – лишь мешающим капризным недоразумением. Поэтому Цербер рвался наружу, чувствуя угрозу, пытался защитить того, кто об этом не просил, и очевидно ждал благодарности. Но вместо благодарности дело стремительно катилось к драке.

И в какой-то из дней благополучно докатилось.

Роза плакала, Роза кричала, Роза мяла свою короткую юбку, обещая позвать как минимум учителей. Конечно же, никого бы она не позвала, но Димка тогда боялся не этого. Он знал: если хоть раз ударит Тоху, то не остановится, пока не сломает ему что-нибудь. Поэтому он просто ждал. Таську следовало оберегать от настоящей опасности, а не от туповатого друга, который пытался «как лучше».

Тоха ударил первым. Вернее, Тоха просто ударил, а Димка так и стоял, сжав кулаки, будто по-страшному затупил. А ведь это он предложил побеседовать за школой, он первым скинул портфель в недавно раскатанный рулон зеленой травы. От влетевшего в живот кулака почти не было больно, но Димка все равно осел на бордюр. И услышал над головой почти испуганное «Ты че?». Тоха не собирался добивать ногами. Он вообще будто перестал понимать, что происходит. И, стараясь не выглядеть совсем уж по-идиотски, Димка в тот момент выдал что-то вроде:

– Я не брошу сестру одну. Но и друга терять я тоже не хочу.

– А ты у нас типа философ? – хохотнул Тоха, усаживаясь рядом.

И вместо честного «Нет, я бы просто взял вон ту палку и хреначил бы тебя по башке, пока что-то из этого – башка или палка – не сломалось бы» Димка ответил короткое:

– Типа того.

Вскоре Тоха – да и Роза тоже – сам познакомился с Таськой, робкой, но любопытной маленькой принцессой. Она напоила гостей понарошечным чаем из пластиковой посуды и утащила из холодильника вполне настоящие эклеры, за что получила нагоняй от мамы, специально отложившей шоколадные, свои любимые. А вот папа гостеприимной хозяйкой гордился. Возможно, потому что это были не его эклеры.

– Сегодня на площадку с ней пойдем. Буду ее раскручивать на качелях, пока не стошнит. – Димка пытается выглядеть бодрым, пусть и знает наперед: не сработает. И уж скорее стошнит его от постоянно мельтешащего Таськиного платья.

– Мне в детстве книжки помогали. Взрослые. Вроде Достоевского, – вклинивается Роза, прижав палец к губам. Она отступает, наконец дав Димке немного свободы. – Если мама хотела, чтобы я уснула, она брала русскую классику – и меня мигом вырубало.

– До сих пор вырубает, – усмехается Тоха, и Роза тут же лягает его парту. Та недовольно дребезжит, а вместе с ней подпрыгивают Тохины ручки и карандаши.

– И Достоевского попробую. – Будто это еда какая-то модная. Но не решающая проблемы.

Бессонница случалась и раньше – с тех пор как Таська начала ходить и совсем немного разговаривать. Причинами она щедро делилась с родителями, которые списывали все на ее богатую фантазию. А потом Таська потянулась к Димке, как к последнему защитнику, залепетала огрызками слов, пытаясь объяснить хоть что-то. Так Димка понял, что его мир был из мутного стекла. За которым пряталось то, чего он видеть определенно не хотел, но теперь уже не мог не замечать.

– Так что насчет праздника? – Роза возвращает его в реальность, плюхаясь на соседний пустующий стул. – Еще не думал?

– Да не до этого как-то, – вздыхает Димка абсолютно честно и вновь грызет уже изрядно потрепанную горькую попку ручки. – К тому же что тут праздновать?

Головой он понимает: если верить взрослым, у него скоро будет больше свободы, больше возможностей, больше – всего. Но как тут радоваться, когда все мысли заполнены желанием спать, Таськой и немецким?

– Ну тогда мы с Антоном что-нибудь придумаем. – От имени Тоша Тоха ее отучил быстро. Потому что Тоша – это тот, кого тошнит, не иначе. Звучит даже похуже Псины. Но Роза нашла не менее раздражающий аналог.

Ее слова не утешают. Под «чем-нибудь» может скрываться что угодно, вплоть до посиделок в подъезде с дешевым пивом. Хотя Димка не настолько плохого мнения о друзьях. Роза скорее предпочтет удивить кулинарными талантами, а Тоха по случаю еще-немного-и-шестнадцатилетия подарит на кровно заработанные что-то до одури символичное, что Димка будет хранить до конца школы точно: он еще не думал о том, как долго продлится их дружба. Он пока вообще предпочитает не смотреть так далеко вперед. Он чувствует себя страусом, который прячет голову в сырой цемент. Еще немного – и цемент засохнет, а Димка или не сможет спрятаться в очередной раз, или наоборот – застрянет. И непонятно, что хуже. С одной стороны, пройдет бессонница и станет на головную боль меньше – не слишком ли серьезно для Димкиного возраста? С другой – появятся новые проблемы, обыденные, приковывающие человека кандалами к реальному миру и постоянно напоминающие о себе. А Таська… кто будет защищать Таську?

Димка частенько задается вопросом: с чего он вообще решил, что шестнадцатилетие гильотиной отсечет его от детства? И не находит ответа. Будто это еще одна непреложная истина, которую никто не обязан ему объяснять. Димка просто ощущает ее. Он ожидает от взросления не того же, чего окружающие: про это он вдоволь начитался в поучительных подростковых книгах, написанных кастрированным языком, из-за чего предложения выглядят так, будто никого не желают обидеть. И больше не хочет заглядывать в них. Даже подаренную он благополучно отнес в библиотеку, чтобы разделить страдания со случайным мальчишкой, который вдруг захочет взять ее домой.

И если за эту пару недель появится кто-то, хотя бы отдаленно разбирающийся в проблемах взросления, – появится из-за границ стеклянного мира, – Димка сгребет в охапку все скопившиеся в голове «почему» и вывалит их, надеясь получить ответ. Пусть даже лишь один.

* * *

Посмотрев на ночь фильм ужасов, люди часто начинают бояться больше. Кажется, будто вся нечисть мира решает перебраться в их квартиры, притом на постоянное место жительства. О, как же они ошибаются. Она, эта самая нечисть, там всегда. И то, что человек не видит ее, никак не спасает от последствий. Это как если ты бегаешь в наушниках. Слушаешь звуки природы, отрезав себя амбушюрами от других звуков природы, и совсем не замечаешь мотоцикл, который мчит на полной скорости. Хороший вопрос, откуда в лесопарке взяться мотоциклу. Хороший, но ненужный. Гонщик собьет тебя, даже если ты так и не увидишь его. И только это имеет значение.

Поначалу Димке было сложно ужиться с этой мыслью. Сказалась детская остаточная наивность, диктовавшая ему поскорее зажмуриться, отвернуться. «Я этого не вижу, а значит, этого нет». Мантра, никак не влияющая ни на счета за квартиру, ни на чудовищ. Хотя по отношению к некоторым людям, например, она работает.

О том, что они, чудовища, существуют, Таська говорила с тех пор, как вообще научилась говорить. К тому моменту она уже уверенно исследовала квартиру на своих двоих и с непонятным Димке удовольствием закидывала бананы – да и другую еду – в брюхо стиральной машины. Впервые испугавшись ночью, Таська побежала будить маму и папу. Родители – две грозовые тучи – конечно же, подхватили Таську на руки, соорудили ей гнездо из одеяла в своей кровати, где вполне хватило бы места для еще одного маленького человека, и она задремала. Следующей ночью она свила себе гнездо сама и, забравшись в его мягкое нутро, задумчиво выдала:

– Не страшно! – ужасно исковеркав даже эти несложные слова.

Дальше гнездилась она каждый вечер и продолжала говорить – про длинных зубастых рыб, пауков с человеческими головами, мужчину с вывернутыми конечностями и маской вместо лица, – но уже с меньшим испугом, больше с интересом. Димка слушал вполуха, собирая портфель, пока сонная Таська перекатывалась на родительской кровати, которую по праву уже считала своей, но не запоминал. И ее это, кажется, вполне устраивало. Родители же хотели ее вразумить, но как-то не очень старались. Мама быстро обращалась знакомой тучей, а папа придумывал себе занятие – каждый раз серьезное, – которое засасывало его с головой, не давая отвлечься ни на минуту.

Это продолжалось недолго, до первой истерики. Не маминой, Таськиной. Хотя и мама была недалека от этого.

Таська снова начала бояться – сразу после того, как грозовая туча в форме мамы вернула пищащий комок в их с Димкой комнату. Страх накатывал волнами, под утро оставляя в напоминание о себе тревожных пенных барашков. Спокойная ночь – и вдруг очередной прилив, очередные крики, очередные слезы в глазах черничного цвета. Димка все так же слушал вполуха и обнимал, а вот мама свои уши с красивыми и явно дорогими цветочными сережками жалела, не позволяя заменить привычные украшения Таськиной чудовищной лапшой. И если мамина любовь была устройством на батарейке, то терпение скорее напоминало не самый вместительный графин. Тогда он разбился, расплескав содержимое, разметав острые осколки, которые задели, кажется, всех.

Таська выла сигнализацией – на разные лады, с короткими паузами-передышками. И было видно: это не попытка поставить в споре самую громкую в мире точку, а крик отчаяния маленькой девочки, которую не слышат и не хотят слышать родители, уставшие от бесконечных небылиц. Когда голоса не осталось – лишь хрипы вперемежку с кашлем, – Таська принялась плакать, мама – ругаться. Каждая отстаивала свою правду, абсолютно не желая выслушать чужую.

Раньше Таська легко забывала обиды, будто выкидывала за ненадобностью в мусорную корзину вместе с многочисленными фантиками, ведь мир дарил ей столько новых красок. Однако эта задержалась с ней надолго.

Мама давила Таську молчанием, а Димке и папе иногда бросала фразы таким тоном, будто они провинились не меньше. Таська отвечала тем же – упрямо сжатыми губами, нетронутой едой и отсутствующим взглядом: Таська спряталась от всех глубоко внутри себя. И о том, что она не знает, как выбраться, первым догадался Димка.

– Таська молчит, – сказал он однажды маме, на что получил вполне логичный, но такой сердитый ответ:

– И что? Пускай и дальше молчит. Может, думать научится.

А ведь Димке всегда казалось, что, когда тебе три, учить думать должны взрослые, а не бойкот. Возможно, Димка просто ничего не понимал в воспитании и, если он открыл бы рот и усомнился в правильности методов, мама непременно вразумила бы и его.

– Она и со мной молчит, – добавил Димка и ушел. На тот момент игра в молчанку шла уже третьи сутки.

Дальше были врачи разной компетентности, мамины слезы – по себе или по Таське? – и папины ложные заверения о том, что она все-таки хорошая мать. Димка не лез, Димка молчал вместе с Таськой, теперь походившей на очень большую куклу. Он попросту не понимал, что сказать девочке, вмиг утратившей интерес ко всему. Только ночью Таська порой ненадолго оживала, чтобы зарыться в угол, соорудив слабое подобие прежних гнезд.

Вскоре врачи вместе с родителями все же к чему-то пришли. Мама и папа заглянули в комнату Димки и Таськи с самыми серьезными лицами, похожими на две восковые маски, и сказали:

– Милый, твоя сестра болеет.

Димка удивился. Но скорее обращению, потому что милым он перестал быть лет этак в пять. А вот болезнь Таськи его, на тот момент почти пятнадцатилетнего, нисколечко не шокировала. Он догадался. Когда Таська растеряла все свои выученные буквы и слова.

– Чем? – ровно спросил тогда Димка, но родителей его реакция почему-то не устроила: мама скривилась, как если бы учуяла запах послефизкультурного носка, хоть и тщательно попыталась это скрыть.

– У нее проблемы… – Мама наверняка силилась найти нужное определение для сына, не ставшего даже наполовину взрослым.

– С головой, – помог ей папа, за что мама тут же толкнула его плечом. На мамином языке это значило «Не мог помолчать?».

– Ее можно вылечить? – Димка сидел за уроками, под конусом света от настольной лампы, и ждал, когда ему расскажут хоть что-то. Но родители явно щадили его детские чувства.

– Коне-ечно, – протянула мама. И это, естественно, была полуправда. – С ней будут заниматься врачи. И мы.

Внезапно в этом «мы» Димка заметил себя. Того себя, которому даже не сказали, что с Таськой и как ей помочь. Того себя, который и собственные-то проблемы решить не мог, а на него уже взвалили чужие. Того себя, которому… было четырнадцать, мама, четырнадцать лет.

Первые месяцы батарейка маминой любви казалась практически бесконечной, автозаряжаемой. Мама готовила фотогеничную еду, помогала Таське искать потерянные буквы, интересовалась Димкиной учебой и даже обнималась – чего давно уже не случалось. А если и случалось, то не с Димкой точно. Но Таська вновь теряла буквы, Димка не спешил откровенничать, а папа настолько привык к маминой заботе, что сменил руки на лапки – а уж ими ни посуду помыть, ни со стола убрать.

Что делал все это время Димка? Ходил в школу, оттирал чужие следы со своего портфеля (их стало значительно меньше в сравнении с прошлым годом), будто специально созданного, чтобы на нем топтались, и тоже занимался с Таськой. Настал его черед говорить, а ее – слушать. И делала она это, как ему казалось, с большим интересом.

Но вот мамина батарейка села. И мама вернулась к привычной жизни, вычеркнув слово «больная», стоявшее перед словом «дочь». У Таськи все еще были врачи – и один уж слишком навязчивый логопед, будто ненавидевший Димкину странную «р», – и лекарства тоже были. А Димке все еще никто не говорил, какой у Таськи диагноз и что с ним делать. Видимо, до понимания его Димка пока не дорос, хотя к пятнадцатому году и начал наконец вытягиваться, потихоньку нагоняя Розу – самую долговязую в классе.

Зато четырнадцати лет вполне хватало, чтобы взвалить на Димку ответственность, – и ее щедро вытряхнули ему на голову, с каким-то даже садистским удовольствием. Мама слишком хотела свободы, но могла получить ее лишь одним способом – забрав у кого-то. И Димка отдал свою почти покорно, выслушав перед этим утешительное «Но это же не каждый день». Легче не сделалось ни на грамм.

Так в его жизни стало очень много Таськи. Настолько, что она порой вытесняла все, кроме учебы. И пока мама обретала прежние интересы и друзей, контакты которых давно покрылись пылью, Димка только терял, по большей части – время. В какой-то момент ему даже показалось, что скоро он возненавидит Таську. Но этого не случилось. На нее вообще удивительным образом не получалось злиться.