Однако в сочном яблоке обретённого ею счастья всё же поселился крохотный червячок, который точил его сладкую плоть. Она ещё продолжала делать вид, что сердится, когда, разговаривая с матерью по телефону, старательно избегала упоминаний о Сашке. Но, сколько бы она ни изгоняла за двери сознания эту мысль, та всё равно топталась у порога, не давая забыть: она пожертвовала дочерью, чтобы устроить собственную жизнь. И можно строить сколько угодно предположений, как сложилось бы у Сашки здесь, в Питере, и была ли бы она ещё вместе с этим своим Славиком, но факт оставался фактом: дочь могла как минимум учиться в институте и иметь хоть какие-то перспективы.

Впрочем, Елена Степановна была не из тех женщин, которые способны предаваться самобичеванию, поэтому она подошла делу чисто практически. «Переживёт! – решила она в конце концов. – Я же пережила измену её отца, а у меня к тому же был ребёнок». Она посетила несколько своих любимых магазинов одежды и накупила Сашке обновок, постаравшись выбрать самые стильные. Не доверяя медлительной почте, передала посылку с проводницей поезда и сообщила матери номер вагона.

Встречать посылку, конечно, отправилась Саша. Получив от проводницы плотный, тщательно упакованный пакет, она уже шла к остановке автобуса, когда её окликнул знакомый голос. Она оглянулась.

В конце перрона, у перехода через пути, стоял Иван Ильич Дедов, или, как называли его в школе, просто Дед – учитель истории и руководитель её злосчастного класса. Сашино лицо изобразило некое подобие улыбки, и она сделала несколько шагов ему навстречу.

Иван Ильич выглядел озадаченным. Он возвращался из школы домой, когда увидел Сашу, идущую вдоль питерского поезда к выходу с перрона с увесистой сумкой в руке. Была середина октября, и ей полагалось находиться в Питере, где, как он знал, она собиралась учиться. Он не видел её с того самого памятного выпускного, но от кого-то из ребят её выпуска – кажется, от Букина, который навещал его в школе – слышал, что она не смогла поехать на вступительные экзамены из-за болезни бабушки. Однако, по его соображениям, теперь-то ей точно следовало быть там, а между тем она здесь, в Раздольном.

– Ты почему здесь? – спросил он, безотчётно глядя на неё с выражением отеческой тревоги. – Что-то случилось?

Теперь, когда она смотрела на него снизу вверх, он увидел, как она изменилась: на бескровном, осунувшемся лице горели одни глаза, и эти глаза теперь медленно наполнились влагой. Она всхлипнула и опустила голову.

– Саша, ну что? Ну?!

Он взял её за плечи, пытаясь заглянуть в глаза, прикоснулся к нежному подбородку – она резко мотнула головой, и Дедов почувствовал влагу на своей руке. Он огляделся. Парк! Там можно спокойно поговорить.

– Идём, – сказал он, увлекая её за плечи подальше от шумного вокзала. Взял из её рук сумку и вложил в холодную ладошку свой большой клетчатый платок – сколько раз за свою бездетную учительскую жизнь он проделывал это? В парке он усадил её на ближайшую ко входу скамейку и сам опустился рядом. Саша подняла глаза и взглянула на покрытый опавшей листвой склон перед собой. Её лицо исказила гримаса отчаяния, она прижала к губам руку, но это не помогло – она горько разрыдалась. Иван Ильич обнял её за худенькие, сотрясающиеся от горя плечи, и она уткнулась лицом в его пальто.

Гроза постепенно стихла, уступив место тоскливому серенькому дождю: слёзы продолжали медленно сочиться из глаз девушки.

– Ну? – осторожно произнёс Дедов. – Рассказывай! Почему ты вернулась?

Обессиленная рыданиями, она помотала головой.

– Я никуда не уезжала…

Эти слова прошелестели, как если бы их произвёл, опускаясь на землю, опавший лист. Но их смысл был равносилен грому.

– Не уезжала?!

Она опять помотала головой.

– Ты не… Но почему? И как твоя бабушка? Лёша говорил, она…

– С ней всё в порядке. Спасибо.

Иван Ильич подождал, но продолжения не последовало. Он накрыл своей большой рукой Сашину руку, теребившую на коленях влажный платок, и сказал требовательно, как на уроке:

– Так. Давай-ка всё с самого начала! Ты не поехала поступать в прошлом году, потому что…

Саша прерывисто вздохнула и начала, глядя в утоптанный гравий дорожки под ногами:

– У бабушки случился инфаркт. А мама уже оформила себе специализацию в Питере…

Она вздохнула и медленно, виток за витком, стала разматывать свою печальную сагу.

Когда она дошла до последнего письма Славика, её горло снова сдавил спазм, и она оборвала рассказ на середине фразы. Дедов почувствовал, как от усилий не расплакаться напряглись её плечи, и закончил за неё:

– Он больше не написал.

Она только кивнула, яростно прижимая к губам его скомканный платок, точно собиралась затолкать его себе в рот, как кляп. Он вздохнул и задумался. Всё это было до нелепости странно. Саша Рогозина, хоть и не была «блестящей» выпускницей, но, безусловно, одной из лучших в своём выпуске. Как минимум, заслуживающей шанса. Она никогда не мельтешила в первых рядах, среди так называемых «активистов», но он своим учительским чутьём видел в ней то, что, для себя, называл зерном творца. И этому суждено пропадать впустую из-за какой-то непостижимой комбинации случайностей?! Ладно, Славик: дело молодое, мальчишка. Хотя это странно и непохоже на него, но чего не бывает: увлёкся кем-то ещё. Но где мать, где отец этой девочки – этого ребёнка? Да, всё ещё ребёнка – которому приходится нести несоразмерную своему возрасту ношу…

Иван Ильич почувствовал, как Саша зябко поёжилась, и опомнился. Приступ горя измотал её, сжёг скудный запас тепла, который ещё тлел в её сердце, и теперь она отчаянно мёрзла.

– Ну, вот что, – заговорил он. – Пойдём на автобус, а то ты, чего доброго, простудишься. Но завтра я тебя жду, хорошо?

Саша посмотрела на него растерянно.

– В школе?

– В школе.

Она отвела взгляд и ничего не сказала, но он понял, что она не придёт: слишком многое в школе напоминало бы ей о Славике.

– Хорошо. Не надо приходить в школу. Ты знаешь, где я живу?

Она кивнула, но тут же помотала головой.

– Где-то в Посёлке?

– Да. – Дедов на секунду задумался. – Завтра в три часа я буду ждать тебя у перехода. Договорились?

Она взглянула на своего учителя с вялым интересом – слишком устала. Как это часто бывает после слёз, ею овладело безразличие. Хотелось как можно скорее попасть домой, закутаться в шерстяной плед и оцепенеть, затаиться в уголке дивана, закрыв глаза – путь бабушка думает, что она заснула. Саша послушно кивнула, но это не убедило Дедова, и, уже на остановке, когда подъехал её автобус, он повторил свою просьбу.

– Обещай мне, что придёшь! Я буду ждать.

– Хорошо, – пролепетала она послушно, – Я приду.

Только когда автобус уже отъехал и, описав круг по вокзальной площади, скрылся за поворотом улицы, Дедов заметил в своих руках сумку, которую забыл отдать Саше. Что ж, усмехнулся он, теперь-то ей точно придётся прийти. И, озадаченный, с нахмуренным лбом, развернулся к переходу.

Он шёл улицей Посёлка – расположенной за железной дорогой части Раздольного – первой улицей, проложенной здесь, когда стали строить дома. За несколько десятков лет, прошедших с той поры, когда здесь появились первые жители, Посёлок разросся, за старой его частью вырос микрорайон, потом другой. А в этой, ближайшей к путям части почти ничего не изменилось, разве что появился асфальт, да деревья, которые торчали тогда тонкими прутиками, заботливо подвязанными к штакетинам, теперь поднялись, и весь район утопал в зелени. Дедов шёл своими размашистыми шагами по дороге, нёс Сашину поклажу и, как это часто случалось, вспоминал своих приёмных родителей, простых людей, которые пригрели его, мальчонку, внезапно осиротевшего после ареста родителей. Времена были тоже непростые, но иначе, чем теперь. Матвеевы ходили по тонкому льду, усыновляя сына «врагов народа», но они ни разу не усомнились в том, как им следует поступить. И вырастили его наравне с собственными детьми, и образование дали. Он и представить не мог, чтобы Дуся с Батей оставили его на произвол судьбы. Что же должно было случиться с людьми, если в эти, пусть и не самые благополучные, но, в сущности, не особо опасные времена девочка, его ученица – одна из лучших! – при живых родителях должна была прозябать без всякой надежды на будущее?

Дома он выдвинул ящик стола и вынул из него картонную папку на завязках. В этой старой папке Иван Ильич хранил кое-что из бумаг, связанных со своим последним классным руководством – после Сашиного выпуска он не стал «брать класс», объяснив это возрастом: в его почти восемьдесят каждый год как подарок, и вероятность того, что он, приняв четвероклашек, сможет довести их до выпуска, неумолимо стремится к нулю. Но эту папку он не выкинул – просто не поднялась рука. Здесь хранились, в числе прочего, данные о родителях его ребят. Дедов пробежал глазами список. Вот: Мальцева Елена Степановна, но она сейчас недоступна; Мальцева Вера Сергеевна. Адрес, телефон. Та самая бабушка. И – между строчек, другими чернилами – Рогозин Алексей Михайлович (только адрес, без телефона). Поговорить бы с этим Алексей Михайлычем. Насколько было известно Ивану Ильичу, Сашин отец жил со своей новой семьёй тут же, в Раздольном, и работал в хирургическом отделении горбольницы.

Он полистал телефонный справочник, нашёл номер и набрал его.

– Хирургия, – ответил деловитый женский голос.

– Могу я поговорить с Алексеем Михайловичем?

– Одну минутку, – ответила неведомая ему женщина. Было слышно, как она спрашивает у кого-то: «Кать, Рогозин у себя?». Трубку, видимо, положили на стол – Дедов слыщал, как кто-то шелестит бумагами, как скрипит стул. Наконец там ответили.

– Да?

– Алексей Михайлович?

– Да.

– Это Иван Ильич Дедов, бывший классный руководитель вашей дочери…

– Да… Здравствуйте. – В голосе Рогозина слышался вопрос.

– Вы давно видели Сашу?

Его собеседник ответил не сразу.

– С месяц назад. Да, получается, что давно. – И он вдруг вскинулся: – С ней что-то случилось?

– Ну, как вам сказать… Вы вообще в курсе её дел?

– Смотря что вы имеете в виду…

– Вам известно, например, что Саша так и не стала поступать в институт?

– Конечно, из-за Веры Сергеевны. Из-за бабушки.

– Это в прошлом году. А в этом? – и, так как на том конце провода сразу не ответили, Иван Ильич продолжил. – Если вы, как говорите, видели Сашу около месяца назад, то должны быть в курсе того, что она опять не поступила в институт – не стала даже пытаться. Какие у вас с ней отношения?

Рогозин откашлялся.

– Думаю, что хорошие. Что всё-таки случилось?

Дедов чуть было не воскликнул: а этого вам недостаточно? Но он сдержался и продолжил ровным, насколько было возможно, голосом.

– Алексей Михайлович, простите, если вам это покажется неуместным, но судьба вашей дочери мне небезразлична, и я считаю себя обязанным это сказать. Сегодня я встретил её в городе и был очень удивлён, узнав, что она так до сих пор никуда и не поступила. Саша – одна из лучших учениц своего выпуска. И у неё сейчас непростое время. Я уже старый человек и, надеюсь, вы извините мне то, что я скажу. Как вы могли допустить, чтобы ваша девочка, с её способностями, была оставлена на произвол судьбы?

В трубке повисла тяжёлая пауза. Дедов ждал. Спустя какое-то время послышался шумный вздох, как бывает, когда воздух выпускают сквозь губы – «пфффф!» – и Рогозин заговорил.

– Да, вы совершенно правы. Это чудовищно несправедливо по отношению к Саше. Я говорил об этом Лене. Её матери, – уточнил он, – Но она считает, что я делаю из мухи слона. Это во-первых. А во-вторых, она заявила, что я не имею права вмешиваться в их жизнь, так как я их бросил.

Настала очередь задуматься Дедову.

– Понятно. – Он поколебался, но продолжил: – И всё же, Алексей Михайлович, я прошу вас с ней увидеться. Она сейчас очень нуждается в вашей поддержке. Кто-то должен объяснить ей, что жизнь не кончилась. И что она должна учиться дальше.

Рогозин помолчал, обдумывая услышанное.

– Конечно, – ответил он наконец. – Я с ней увижусь.

Дедов попрощался и повесил трубку.

Когда на другой день, ровно в три с минутами, он подходил к переходу, Саша была уже там. Как всегда в это время, там толпилось множество народу: приходили и отправлялись несколько поездов, люди спешили на пригородные электрички, сновали со своими сумками вагонные торговцы газетами и всякой мелочью. Но его взгляд сразу её нашёл. Она стояла чуть в сторонке и, на фоне всей этой суеты, поражала своей неподвижной одинокостью. Через мгновение и она увидела Дедова. Её нахмуренный лоб сразу разгладился, на бледное лицо легла тень улыбки – как солнце из-за тонкой пелены облаков – которая тут же погасла.

Они поздоровались.

– Ну, что, Саша. Сейчас мы пойдём ко мне в гости! Поговорим, а заодно ты заберёшь свою посылку.

– Так она у вас, – отозвалась девушка бесцветным голосом. – А я думала, что на лавочке её забыла.

Пока шли улицей Посёлка, молчали. Дома Иван Ильич взял у Саши плащ и выдал ей тапки – Катины, своей сестры, которая была частой гостьей в этом доме. Усадил за стол на своей кухне-веранде и поставил на плиту старый эмалированный чайник.

Снаружи заскулил и заскрёбся в дверь Челкаш, Дедов впустил его. Тот ворвался внутрь, яростно развеивая большим мохнатым хвостом запах осеннего дыма и холодной собачьей шерсти, облизал руки хозяина, обнюхал гостью и, исполнив этот ритуал, принялся шумно лакать из своей миски, после чего развалился у Сашиных ног. Иван Ильич тем временем поставил на стол вазочку с вареньем, хлеб, сыр и масло и принялся намазывать бутерброды. Закипел чайник. Заваривая чай, Дед заговорил.

– Этот дом мы построили, когда мне было лет двенадцать. До этого жили в городе. Моих родителей арестовали по доносу человека, которому уж больно глянулся наш дом, а меня приютили… соседи. Они и стали моей семьёй. Вырастили меня, как родного, я даже их фамилию носил, пока не пошёл паспорт получать. Но потом Батя мне сказал: твои родители, Иван, были честные и хорошие люди, их имя не должно пропасть. Вот так, Саша. У меня ещё есть сестра, Катя, и был брат, Борис, он погиб на фронте. Это его имя носит наша школа…

Сашины глаза, доселе вежливо-безучастные, изумлённо расширились.

– Борис Матвеев – ваш брат?!

Она несчётное количество раз выводила это имя, подписывая свои школьные тетрадки, и слышала его на всевозможных школьных мероприятиях, и знала наизусть историю его подвига, а оказывается, этот неведомый герой – брат Ивана Ильича!

– Да, – Дед нахмурился, – Борька. Мы вместе спали на топчане в чуланчике, где жили тогда его родители – ну, и мои потом тоже. Простые люди. Но великие, Саша! Ты и представить теперь не можешь, как они рисковали, пригрев сына «врагов народа»…

Дедов задумался. Саша тоже молчала. Потом вдруг спросила:

– А за что их… – но договорить не решилась.

– Арестовали? А ни за что! Был такой партийный деятель, Ивахнюк. Захотелось ему пожить барином, в большом красивом доме. И его выбор пал на дом моих родителей.

– Они были богатыми?

– Что? – Дедов озорно сверкнул на Сашу глазами и рассмеялся. – Да не особо. Мой дедушка был директором реального училища, теперь это железнодорожный техникум, а отец – инженером. Дом был просторный, целых шесть комнат, да и семья была большая… Внуки этого Ивахнюка и теперь там живут, все у меня учились. – Он взял большой ломоть хлеба с маслом, выложил на него полную ложку густого абрикосового варенья и протянул Саше. – На вот, попробуй. Варенье наше, из наших же абрикос. Сестра варила.

Саша приняла угощение и машинально откусила, чтобы не обидеть хозяина. Его рассказ взбудоражил её оцепенелое сознание, и, слушая его, она и не заметила, как съела весь бутерброд. Варенье оказалось очень вкусным (бабушка бы сказала: и-зу-ми-тельное!), его капелька стекла на руку, и она облизала пальцы. Иван Ильич лукаво улыбнулся и тут же спроворил второй бутерброд.

– Держи.

– Спасибо, – застенчиво улыбнулась Саша, – Правда, очень вкусное!

– На здоровье, – машинально ответил Иван Ильич, думая о чём-то своём. Он увидел, как его гостья заглянула в пустую чашку, и, не спрашивая, наполнил её чаем. И только после этого продолжил. – Но я вот к чему. Ты, пожалуйста, не думай, что я затащил тебя сюда, чтобы ты слушала мои старческие воспоминания…

Саша вскинула на него глаза.

– Да я и не… Иван Ильич, мне очень интересно, правда!

– Ну, ладно, ладно. Верю! – он причесал крупной пятернёй свою седую гриву. – Мои приёмные родители, светлая им память, отправили меня в университет, так как видели мою страсть к истории и книгам вообще. Они всех нас троих выучили, хотя было непросто. Борис закончил железнодорожный институт, Катя – иностранных языков, но это уже после войны было. Батя говорил: человеку не всё равно, чем свой кусок хлеба зарабатывать. Свою работу надо уважать! – Он помолчал, глядя на Сашу. – Я уважаю свою работу, Сашенька. Это Батя меня научил. Поэтому я не могу равнодушно смотреть на то, как пропадают результаты этой работы. Ты должна учиться дальше!

Саша в это время слизывала с руки большую янтарную каплю благоуханного варенья. Она так и застыла с прижатой к губам рукой. Дедов машинально протянул ей чистое льняное полотенце, но тут же сказал:

– Лучше вымой руки под краном, всё равно будет липнуть.

Она послушно встала и вымыла руки над старой эмалированной мойкой и только потом взяла полотенце.

– Ты ведь хотела поступать в Институт культуры, верно?

Саша медленно опустилась на стул и уставилась на свои руки, в которых держала полотенце.

– Да.

– Я не стану тебя спрашивать, почему ты передумала, о причинах догадываюсь… Но, Саша…рано или поздно тебе всё равно придётся где-то работать. Ты об этом думала?

Саша уставилась в окно, за которым сгущались ранние сумерки пасмурного дня. Она до сих пор не думала всерьёз о работе, хотя отдалённо и допускала такую возможность. Но потребности её теперь были настолько скромны, что поиски работы не были насущной необходимостью; поэтому все её силы уходили на зализывание ран. Однако теперь, когда слово было произнесено и она увидела свою ситуацию глазами другого человека, её саму удивила неопределённость собственного положения. В самом деле, не может же она вечно сидеть под крылышком у бабушки! Бабушка не настолько больна, чтобы находиться при ней неотлучно, к тому же внучкин унылый вид уж точно не прибавляет ей здоровья. А учитывая постоянно растущие цены, лишняя копейка будет совсем не лишней в их скромном бюджете.

– Но куда же я пойду работать? – Саша растерянно посмотрела на Дедова. – Я ведь ничего не умею…

– Вот! – воскликнул тот и удовлетворённо откинулся на стуле. – Это самое главное. Ты думала о том, чем бы ты хотела заняться?

– Ну… – Она сделала над собой усилие и, сглотнув, заговорила быстро, боясь снова расплакаться: – Раньше я хотела стать искусствоведом, организовывать выставки и музейные собрания, ездить по миру в поисках экспонатов и всё такое…