Доминик колеблется. Облизывает струпья на губах. Скребет щетину на подбородке. Хватается за дверной косяк; единственное, что заслуживает сейчас внимания, руки Доминика. Они перепачканы красным, мне даже начинает казаться – это кровь. Наваждение длится секунду, от силы – две; наличие крови объяснило бы все – и ввалившиеся щеки, и общую болезненность.

– Твои руки…

– Пустяки, – Доминик сглатывает слюну. – Я перевернул банку с краской.

Краска, ну конечно же! Кровь не может быть такой вызывающе яркой, такой однозначной, ее удел – приглушенность, ее удел – полутона. Я судорожно пытаюсь вспомнить, как часто Доминик прибегал к помощи красного (все его работы я изучила до последнего мазка) – ничего убедительного на ум не приходит. Аквамарин – да, кобальт – да, охра – да, умбра – может быть, но кармин никогда не был определяющим цветом Доминика. Доминик всегда его побаивался, всегда был осторожен с ним – и вот теперь, пожалуйста, – перевернул целую банку!..

– Сейчас не самое подходящее время для визита, Саша́.

– Вымой руки и приведи себя в порядок. – Так просто я не сдамся! – Мы подождем.

– Не стоит. Разве что потом. Позже.

Ситуация – глупее не сыскать, представляю, что думает о нас с Домиником Алекс. Специальный гость Алекс Гринблат, ради которого все и затевалось.

– Когда?

Я готова к любому ответу, «приходите вечером», «приходите завтра» – не самый шокирующий вариант, рано или поздно я дожму толстяка.

– Так когда?

– Никогда! – выдыхает Доминик и с треском захлопывает дверь.

Вот ублюдок!

– Что это с ним? – вяло интересуется Алекс.

– Понятия не имею. Причуды гения.

– Он грешил ими и раньше?

– Да нет. Доминик – милейший человек. Вполне адекватный.

– Я вижу. Попытайтесь поговорить с ним еще раз, Саша́.

Я с тоской смотрю на дверь, волшебным образом увеличившуюся до размеров крепостных ворот, – такая играючи выдержит любой таран. А стенобитных орудий у меня под рукой нет.

– Я подожду вас в номере. Поговорите с ним.

– Я не уверена…

– Вам он откроет. – Алекс делает ударение на первом слове. – Уж поверьте…

Он едва не добавил «спасителю мира», но вовремя ограничился «психологом со стажем», каждую минуту Алекс Гринблат открывается для меня с новой, неожиданной стороны. Я отдаю Алексу пакет с рыбой и с тоской провожаю взглядом его прямую спину. И снова сосредотачиваюсь на двери.

– Доминик?

– Да.

Как и следовало ожидать, Доминик никуда не делся – его сопение нестерпимо, к нему добавились хрипы и странное бульканье, неужели весь этот обвал звуков вызван инцидентом с перевернувшейся банкой краски?

– Я одна. Ты впустишь меня?

– Ты правда одна?

– Правда.

…Доминик прячет руки за спину, чтобы не смущать меня и себя заодно. В комнате царит страшный беспорядок, на полу валяется испачканная краской ветошь, постель не убрана, стулья опрокинуты. И только библиотека, занимающая одну из стен, дышит спокойствием. Совершенно машинально я ищу глазами франкоарабский словарь, это самый толстый том в библиотеке Доминика. Словарь на месте, только его сафьяновый переплет еще больше посерел от пыли.

– Что за представление ты устроил?

– Ничего я не устраивал.

– На кого ты только похож!

– Да ладно тебе, Саша́…

– Я предупреждала тебя. Алекс очень заинтересовался тем, что ты делаешь. Не поленился и прилетел в наше захолустье. – Я в сердцах машу рукой. – Как это понимать, Доминик?

– Мне нечего ему показать.

– Что значит – нечего?

– То и значит.

– А доски?

– Досок больше нет.

Смысл сказанного Домиником не сразу доходит до меня: расписанных досок для серфинга не меньше тридцати, а то и сорока, они не могли разом исчезнуть, они не могли оптом отправиться в прокат, их гибель в огне тоже представляется мне проблематичной – в этом случае сработала бы пожарная сигнализация.

Пожарная сигнализация в нашем отеле всегда была на высоте.

Обойдя Доминика, я направляюсь в комнату, которую до сегодняшнего дня занимали доски. И первое, что я вижу, – огромная карминовая лужа. Ее размеры поражают, одной банкой дело явно не обошлось. Все остальное поражает не меньше, пейзаж после битвы, да и только! Доминик не соврал, досок больше не существует. Вместо них по всей комнате валяются обломки, осколки, щепы – груда бесполезного дерева, еще недавно бывшего мечтами о Марракеше, Касабланке, Рабате. Рыбный рынок разрушен, тщательно выписанные тела женщин обесчещены и густо замазаны краской. Я чувствую, как на глаза наворачиваются слезы, – кто мог сотворить такое… такое… синонима произошедшему так с ходу и не подберешь, даже рейда во франко-арабский словарь будет недостаточно.

– Успокойся. – Голос подошедшего Доминика заставляет меня вздрогнуть.

– Успокоиться?

– Ты кричала.

Разве я кричала?

– Что это, Доминик?

– Ты же видишь…

– Нужно вызвать полицию.

– Полиция не поможет.

– Но… Может быть, хоть что-то уцелело…

Присев на корточки, я начинаю копаться в обломках, прикладывать их друг к другу, и это тоже разновидность пасьянса – хотя, в отличие от пасьянса Фатимы, мой никогда не сложится. Обломков так много, что ими можно было бы растапливать печь на протяжении нескольких дней, а то и недели. Если бы мы жили на севере. Но мы не живем на севере, от этого гипотетические поленья выглядят еще безнадежнее.

– Не стоит, Саша́… Оставь это.

– Я не могу… Не могу так этого оставить.

– Оставь. Я сам их уничтожил. Сам.

Слова Доминика настигают меня в тот самый момент, когда я безуспешно пытаюсь собрать лицо Девушки С Девятью Жизнями. Девушка – не марокканка. Европейкой ее тоже не назовешь: такого сумеречно-золотистого цвета кожи не существует в природе. Я была без ума от доски с Девушкой, я сфотографировала ее первой и первой же вложила в конверт с письмом для знаменитого галериста Алекса Гринблата. О предыдущих восьми жизнях Девушки мне неизвестно ничего, что касается девятой… Похоже, окончилась и она. Была насильно прервана.

Прервана. Насильно.

После чудовищного признания Доминика комната уже не кажется мне обычной комнатой при отеле. Она стала местом преступления, впору обклеивать вход в нее желтой лентой, снимать отпечатки, рыскать в поисках улик и вести пространные рассуждения о действиях серийного убийцы. Ничем не мотивированная жестокость, иррациональность мотива, вот что их отличает. От бойни, которая здесь произошла, мутит; от лужи, занимающей середину комнаты, тянет специфическим запахом крови, ее так много, что хватило бы не на девять – на девяносто девять жизней. А есть еще и другие жертвы. Девушку не воскресишь, и лучше не думать о ее последних минутах. И об ужасе, обрушившемся на ее сумеречно-золотистую кожу. Дополнительные подробности будут выяснены при вскрытии, но уже сейчас общая картина ясна: Доминик – убийца.

Самый настоящий маньяк.

– Зачем ты это сделал, Доминик? – прерывающимся голосом спрашиваю я.

– Мне они надоели.

Не слишком убедительно это прозвучало.

– Но зачем нужно было разбивать их? Таким варварским способом…

– Мне они надоели.

– Хорошо… Если уж они тебе надоели, ты мог бы сделать так, чтобы они не попадались тебе на глаза.

– Я должен был сослать их в багажный отсек? – У Доминика хватает сил отпускать сомнительные шуточки.

– Не обязательно. В конце концов, я… Я могла бы их приютить.

– Ты. А точнее – ты и твой дружок.

Доминик совсем близко, он нависает надо мной подобно горе, пологой, покрытой чахлым кустарником. Гигантские буквы на склоне составляют не традиционное марокканское «АЛЛАХ РОДИНА КОРОЛЬ», совсем нет:

«ТЫ. ТЫ. И ТВОЙ дружок».

Еще мгновение – и он ударит меня наотмашь. Или того похуже. После произошедшего с Девушкой я уже ничему не удивлюсь.

– Мой дружок. Отлично.

– Да, да, да.

– Вот что я скажу тебе: он мог бы стать и твоим дружком. Он мог бы многое для тебя сделать!

– Да, да, да.

– Он мог купить твою мазню. – Господи, неужели я сказала «мазня»? – Он отвалил бы тебе денег, приличную сумму…

– Да, да, да.

– …и ты расширил бы отель.

Чего только не пролепечешь, когда перед тобой маячит огромная, дурно пахнущая туша! Для расширения отеля понадобилась бы не одна сотня тысяч баксов, а Алекс не заикнулся даже о вшивом центе; да и собирался ли он вообще покупать доски?..

– Да, да, да, – не меняет интонации Доминик.

Он не слушает меня, не слышит. Его «да, да, да» лишено какой-либо осмысленности, оно призвано заглушить все мои выкладки, все призывы, все попытки наладить нормальный цивилизованный диалог.

– Замолчи, пожалуйста! – не выдерживаю я.

– Хорошо.

– Ты поступил неразумно, Доминик.

– Я поступил так, как посчитал нужным.

– Ты очень… очень меня подвел.

Лучше бы я не говорила этого.

Доминик пятится назад (обломки досок хрустят у него под ногами), оказывается в дальнем углу комнаты и уже оттуда принимается разглядывать меня.

– При чем здесь ты, Саша́? – произносит он после недолгого молчания.

– Ну как же… Ведь это я… я пригласила сюда этого парня! Я рассказала ему о том, какие необычные, какие удивительные вещи ты делаешь с досками для серфинга. И про то, что ты потрясающий художник… про это я тоже не забыла упомянуть. А ты – ты все разрушил. Выставил меня полной дурой.

– Ты из-за этого переживаешь? Из-за того, что я выставил тебя дурой перед каким-то индюком? Перед недоноском?

Он прав. Именно из-за этого я и переживаю. Истина (как и любая, застигнутая врасплох истина) выглядит почти непристойно. Ненависть к Доминику, проведшему сеанс разоблачения, вспыхивает мгновенно: а он еще имел наглость сделать мне предложение, этот трус, этот жирдяй, этот мешок с удобрениями! Мазила, неудачник, грязная свинья!..

– Ты ошибаешься, Саша́, – хрюкает грязная свинья. – Ты очень сильно ошибаешься.

– Нам не о чем больше говорить, Доминик.

Ослепленная ненавистью, я делаю то, что не должна была делать ни при каких условиях: я пинаю обломки, топчу ногами лицо Девушки С Девятью Жизнями, от которой еще недавно была без ума.

– Ты все разрушил! Разрушил!..

Доминик никак не реагирует на мою ярость. Он стоит в углу комнаты, с опущенными плечами, опущенной головой. Краска на его руках изменила цвет, теперь она вовсе не такая яркая, какой была вначале, наверное, то же самое происходит и с кровью, когда кровь становится воспоминанием.

Задерживаться здесь дольше не имеет смысла.

Я не жду, что Доминик окликнет меня, но он окликает:

– Саша́!..

– Я пришлю Фатиму, она все уберет.

– Это ты все разрушила, Саша́. Моя жизнь…

– Твоя жизнь – дерьмо!

Дерьмо. Le merde в чистом виде, без всякого вкрапления l’amour. Я торжественно провозглашаю это у входной двери, прежде чем захлопнуть ее за собой: что бы ни сказал сейчас Доминик – ответа я все равно не услышу, а все его слова, отскочив от дерева, к нему же и вернутся.

…Алекс должен ждать меня в номере, так было условлено.

Вместо этого я застаю его у стойки, он о чем-то оживленно болтает с Фатимой, флиртует с Фатимой, черт возьми, уж не ревную ли я? Фатима тоже хороша: никакой пресловутой восточной сдержанности, никакой пугливости, круглое голое лицо смеется, круглый голый рот приоткрыт – и наказание за вольность не предусмотрено: марокканцы чрезмерно либеральны со своими женушками, рано или поздно это вылезет им боком. Я всегда считала Фатиму красавицей, достойной лучшей участи, чем быть женой повара при отеле, но теперь могу с уверенностью сказать: здесь ей самое место. Что успел сказать ей Алекс? Что-то забавное – она снова улыбается, прикрыв ладонями подбородок, их тыльная сторона украшена татуировками из хны, это может впечатлить кого угодно.

Алекс тоже попался.

Не потому ли он лезет в карман за портмоне и вынимает оттуда очередную десятку? Просто наблюдать за этим – выше моих сил.

– Фатима! – окликаю я девушку. – Зайди к хозяину.

– Прямо сейчас?

– Прямо сейчас. Отнеси Наби рыбу и отправляйся к Доминику.

Ни на чем не основанная, никчемная ревность заставляет меня совершать одну глупость за другой. Я зачем-то повысила голос на Фатиму, зачем-то разговариваю с ней как с прислугой, хотя мы всегда были на равных. Женщины, помогающие мужчинам справляться с делами.

– Рыбу? – удивляется Фатима.

– Где пакет? – спрашиваю я у Алекса.

– Разве вы не видите?

Все правильно, я давно приметила и пакет, он стоит в ногах Алекса, слегка завалившись набок; прежде чем пакет перекочует к Фатиме, необходимо изъять из него ключ. Что я и делаю, затратив на это чуть больше времени, чем следовало бы: простые механические движения призваны вернуть мне покой и равновесие.

– Какая муха вас укусила? – интересуется Алекс, когда мы остаемся одни. – Набросились на бедную девушку…

– Вы должны были ждать меня в номере…

– А теперь бросаетесь на меня! Что-то произошло?

– Пока не знаю. Фатима вас удивила?

– С чего вы взяли?

– Вы отдали ей десятку. Я видела.

– Это внеплановая десятка. Я просто купил у нее одну вещь.

– Какую же?

Вместо ответа Алекс перегибается через стойку и собирает плотные кусочки картона, оставленные Фатимой: мимо меня проплывают обе половины лошади, и оба бабуша, и дворец Бахия.

– Я купил у нее карты для арабского гадания.

– И вы уже знаете, как ими пользоваться?

– Конечно. Это несложно. Я научу и вас.

В руках Алекса карты преображаются: теперь они кажутся мне старинными, едва ли не раритетными, десять евро за такой подарок судьбы – сумма явно недостаточная.

– Четырем сторонам каждой карты соответствуют половинки четырех предметов. Лампа, кальян, дворец…