Читать книгу «Куколка для монстра» онлайн полностью📖 — Виктории Платовой — MyBook.
image

Он ничем не может помочь мне, этот капитан, он знает обо мне не больше, чем я сама, – отпечатки пальцев не в счет, они ничего не скажут, во всяком случае, мне. Но ведь он чего-то хочет от меня, иначе зачем тогда весь этот разговор о тройном убийстве?

– Какого рода показания? – Я смотрю на него невинным взглядом страдающей амнезией. Черт возьми, я действительно страдаю амнезией, не стоит об этом забывать. Если не помнишь всего остального… – Показания о несчастном случае на шоссе?

– Это было все, что угодно, только не несчастный случай. У нас еще будет время поговорить об этом. И вам нужно хорошо подготовиться, чтобы выглядеть убедительной.

Он снова терпелив и снова ищет лазейку в высоком глухом заборе моей памяти, он собирается подкинуть в нее кое-что – кое-что из того, чего я еще не видела. Он извлекает на свет еще одну тоненькую пачку фотографических вещественных доказательств. И я рассматриваю их – вынуждена рассматривать по правилам игры, которые навязал мне капитан.

…Три варианта трех разных тел; я даже не пытаюсь сосредоточиться на лицах убитых, все они кажутся мне на одно лицо. Я безучастно отмечаю про себя, что у одного из трупов – аккуратная дырка в голове, у двух других разворочена грудь, раны беспорядочные, насколько я могу судить…

Насколько точно я могу судить?

– Ничего не можете сказать по этому поводу? – спрашивает меня капитан.

– Отвратительное зрелище.

– И больше ничего? – Ноздри его вибрируют.

Я могла бы сказать о том, что большое количество крови делает людей невыносимо грязными, их тела хочется сунуть под душ, и тогда – может быть – все образуется. Но я понимаю, что он ждет от меня совсем другого, и потому молчу.

– Значит, и этих людей вы не знаете? – Он продолжает настаивать.

– Нет.

– Что ж, очень жаль… Если что-нибудь вспомните… Вот номер моего телефона, – он вынимает из кармана заранее приготовленную визитку сомнительного качества и сует ее мне. Не глядя на нее, я машинально кладу визитку в карман халата. Чтобы тотчас же забыть о ней.

…Ничего, ничего не шевелится в стоячей мутной воде моего полумертвого мозга. Никаких зацепок. Почему, черт возьми, у всех этих милицейских фотографий такое отвратительное качество?.. И все равно я никогда не видела этих людей. Проклятый капитан, его присутствие изматывает меня, его фотографии убивают меня снова и снова; его каждодневное присутствие не дает мне забыть о себе… Это он, он во всем виноват…

– Уходите! Уходите, вы, милицейская ищейка!!! Уходите, слышите!..

Я бросила в него банку с цветами; я даже не помнила, как дотянулась до них, вырвавшись из цепких объятий каких-то трубок, которые сковывали меня. Вырвавшись из мерцающего света каких-то медицинских приборов, которые исподтишка все еще следили за мной…

Кажется, я потеряла сознание.

* * *

…Когда я пришла в себя, капитана в палате не было.

А на стуле, на котором еще совсем недавно сидел он, расположилась медсестра, птичка на жердочке. Та самая, что принесла мне цветы.

Кажется, ее зовут Анастасия. Настя. Я уверена в этом. Одно из немногих имен, в которых я уверена.

Несколько секунд я рассматривала ее, прикрыв глаза, – ничего особенного, это лицо вполне могло быть и моим собственным: я так же могла бы шевелить пухлыми легкомысленными губами, читая книгу.

А она читала книгу, птичка на жердочке. Книгу, слишком внушительную для ее легкомысленных губ.

Почему я знаю все о книгах, губах и птичках на жердочке – и не знаю самого главного?.. Почему никто не хочет помочь мне?

– Что вы читаете? – тихо спросила я медсестру.

От неожиданности она выронила книгу.

– Как вы себя чувствуете? – В ее голосе было больше участия, чем в голосе ведущего нейрохирурга с непроизносимым грузинским отчеством, и намного больше, чем в вибрирующих ноздрях капитана Лапицкого.

– Отвратительно. Гораздо лучше я чувствовала себя, когда была без памяти. – Что я говорю? Я ведь и сейчас без памяти, но не стоит об этом думать, иначе можно просто сойти с ума. – Так что вы читаете?

– Вообще-то эта книга для вас. Я принесла ее для вас.

Я совсем забыла, что мне уже можно читать; мне можно есть яблоки, очищенные от кожуры; мне можно общаться с врачами и представителями закона; мне скоро можно будет выходить на воздух – прямо под небо, которое я вижу в окно своей палаты каждый день.

– Мне не хочется читать. Но все равно спасибо. Вы очень добры.

По лицу медсестры пробегает тень застенчивого удовлетворения. Вместе со стулом она пододвигается к моей постели, заложив страницу книги забинтованным пальцем.

– Вы порезались? – так же участливо, как полминуты назад она, спрашиваю я.

– Пустяки. Просто собирала стекла…

Должно быть, это стекла от банки, в которой стояли цветы. Я смотрю на ту часть застеленного линолеумом пола, которая видна с моего места, и вижу еще не просохшее пятно и болтающийся в нем мертвый лепесток гвоздики.

– За цветы тоже спасибо.

– Их пришлось выкинуть. Но я принесу еще, если они вам нравятся.

– Мне они нравятся, – невозможно сказать ничего другого этой птичке на жердочке. – Не уходите. Посидите со мной.

Она никуда и не собиралась уходить – это было видно по ее лицу. Она была единственной, кто проявлял ко мне чисто человеческое участие. В этом участии не было профессионального любопытства врачей и оперативников; скорее – сострадание. С другой стороны – сострадание это тоже любопытство, но совсем иного рода. Оно может подразумевать и цветы, и книги, и даже забинтованный палец…

Несколько минут мы молчали – она разглядывала меня, а я – ее.

– Сколько вам лет? – спросила я.

– Двадцать один.

Интересно, мы ровесницы или я старше? Скорее всего – старше…

– А я? – Мне давно хотелось задать этот вопрос. – На сколько выгляжу я?

Она пожала плечами. Она не разбиралась в возрасте. Или просто жалела меня.

– Не знаю. Вам может быть двадцать. Или тридцать. Болезнь обычно меняет человека.

Очень дипломатично.

– Вы давно здесь работаете?

– Два года.

– И что, часто здесь бывают такие безнадежные случаи, как я?

– Бывают. Здесь все бывает. Поверьте, вы не самый безнадежный случай.

– А что говорят обо мне врачи? Я… Есть надежда, что все когда-нибудь встанет на свои места?

– Конечно, – медсестра оживилась, – вы только не волнуйтесь. Совсем не обязательно стараться вспомнить. В том смысле, если это доставляет вам постоянную боль… Лучше расслабиться, закинуть руки за голову и плыть по течению. Обязательно куда-нибудь приплывете.

– Что? Что вы сказали?

Неожиданно в самой глубине моей заснувшей души тенью мелькнула смутная, смазанная картинка – руки, закинутые за голову. Они покоятся на затылке. Это мой затылок и мои руки, запутавшиеся в моих волосах. Длинные волосы сменяются короткими, но мне кажется, что это не последнее и не самое главное изменение. Что-то происходило со мной в прошлой жизни, что-то заставило сменить длину волос – пронзительная, как молния, мысль мгновенно исчезает, так ничего и не высветив…

– Что с вами?! – Я слышу голос медсестры Насти. – Вы побледнели… Вы что-то вспомнили?

Ее рука касается моей, обнадеживающе обхватывает мою взмокшую ладонь: жест дружеского участия и острое желание стать единственной свидетельницей пробуждения сознания – все смешалось…

– Нет… Я не могу. Я не могу вспомнить…

– Тогда не стоит и пытаться, я же говорила вам. Все должно произойти само собой, если верить нашим врачам.

– А им можно верить?

– Вполне. У нас отличные специалисты. Вы можете на них положиться. Вы можете проснуться однажды утром и все вспомнить. Вы можете выпить стакан воды и все вспомнить. Вы можете увидеть носки чьих-то ботинок и все вспомнить. Вы можете услышать какую-нибудь мелодию и все вспомнить…

– Какую мелодию? – Я с надеждой посмотрела на нее.

– Лично мне нравится Эннио Морриконе… Эта тема из «Однажды в Америке». Вам нравится этот фильм?.. А книгу я действительно принесла вам.

– Спасибо, – я наконец-то сжалилась над наивной маленькой медсестрой, – давайте сюда вашу книгу.

…Ничто не могло ударить меня больнее, – книга называлась «Тайна имени». Самое актуальное название в моем положении.

– Ну и что я должна с ней делать? Прочитать от корки до корки?

– Вы можете найти имя, которое вам понравится. Которое вам подойдет, – медсестра постаралась быть убедительной, насколько вообще может быть убедительным младший медицинский персонал. – Не исключено, что выбранное имя окажется вашим.

– Обычно человеку не нравится его собственное имя. Впрочем, меня бы устроило любое. Любое, только бы оно оказалось настоящим.

– Давайте просто посмотрим, – она уговаривала меня. Легкомысленные губы уговаривали меня. Я впервые за восемь дней заметила, что глаза у нее разного цвета – один зеленый, а другой – карий…

– Как вы себе это представляете? Вы будете зачитывать имена вслух, а я должна постукивать хвостом на подходящее для меня сочетание букв?

– Примерно так, – она легко засмеялась. У нее был хороший смех. Я улыбнулась ей в ответ. – Можно начинать?

– Валяйте.

Она склонила голову над книгой, забинтованный палец пробежался по оглавлению. Все имена были расположены в алфавитном порядке, начиная с древнееврейских и древнегреческих; их носили миллионы женщин, которые прожили свою жизнь иначе, чем я. Их любили, их насиловали, их завоевывали; они рожали детей и давили виноград. Я знала о них все – и ничего конкретно. Я знала обо всем все – и ничего конкретно, и это сводило меня с ума. Холод пронизывал трубы моего позвоночника, заставлял их гудеть, как орган: должно быть – почти наверняка – я несколько раз прошла мимо своего собственного имени и так не узнала его, как не узнала всех мертвых людей на фотографии…

Все бесполезно.

– Хватит. Прекратите, – почти приказала я Насте.

– Хорошо. Если хотите – я уйду. Если так вам будет легче.

– Мне не будет легче в любом случае… Почему вы принимаете во мне такое участие, Настя?

Ее лицо сморщилось от жалости и сразу постарело на несколько лет. Даже глаза показались мне одинакового цвета: один стал темнее, а другой – светлее. Забавно, должно быть, иметь девушку с разными глазами. Интересно, что думает по этому поводу ее муж? Или ее парень…

– Не знаю. Я не умею объяснить, я только чувствую… Вы просыпаетесь утром или ночью совсем одна, в палате, в которой даже толком не закрываются двери… А в коридоре целую ночь горит свет… Я, например, вообще не могу спать при свете. Когда-то давно, еще в восьмом классе, я подцепила воспаление легких. Жутко неприятная болезнь, особенно если учесть, что ничего выдающегося с тобой не происходит. В больнице я тоже просыпалась по ночам и думала о разных вещах. О том, что полностью завалю алгебру. Больше всего почему-то я боялась алгебры, ну, как живого человека, который может мне чем-то угрожать… Потом я думала о маме. По сравнению с алгеброй это было безопасно. Потом – о своей собаке. У нас была замечательная собака, колли, она умерла от рака. Но тогда еще она была здорова, и я думала о ней, я очень ее любила… Потом о парне, который мне ужасно нравился – он единственный не дразнил меня за разные глаза… А вы? О чем думаете вы? Вы пытаетесь кого-то вспомнить – и у вас ничего не получается, – на глазах Насти показались быстрые легкие слезы, – значит, нужно, чтобы кто-то был рядом с вами… Чтобы вы не думали, что вы совсем-совсем одна…

– Можно я вас поцелую, девочка? – вдруг сказала я, и сердце мое сжалось от благодарности к медсестре.

Настя наклонилась, и я поцеловала ее в беззащитно-нежную щеку – единственный человеческий порыв за восемь дней кошмара; единственное, что оказалось в моем беспросветном настоящем.

– Все будет хорошо. Вы мне верите? – серьезно сказала она.

– Верю. Только я не одна. Кроме вас, меня навещают разные серьезные люди. Похоже, что у них накопились вопросы ко мне.

– Я знаю. Мне не нравится этот тип. Чего он хочет от вас?

Я вспомнила фотографии, которые мне показывал капитан Лапицкий; чего они от меня хотят – хороший вопрос. Чего хотят от меня трупы на снимках? Или они не могут простить мне, что я оказалась жива?.. Как только я вспомнила о крови на фотографиях, у меня разболелась голова, – если верить капитану, я была каким-то образом причастна к убийству. Вот только в роли кого я выступала? Куда и откуда шла женщина, которую капитан представил мне как меня самое?

– У вас есть зеркало, Настя? – дважды за сегодняшний день я попросила зеркало. И если струсила в первый раз, то теперь не собиралась отступать.

– Да. От пудреницы. Вас устроит? Вы ведь хотите посмотреть на себя, правда?

Правда, правда, девочка.

Настя вытащила из кармана халата пудреницу и протянула ее мне.

– Знаете, – бесхитростно сказала она, – я ношу зеркало в кармане уже неделю. Очень неудобно, у меня в пудренице защелка ненадежная… Но я ждала, что вы попросите зеркало. Я думала, вы сделаете это в первый день, как только придете в себя… но вы попросили только сейчас. Даже странно.

Действительно странно. Я вдруг поймала себя на этой мысли: почему я попросила зеркало только сегодня? Ни одна нормальная женщина так бы не поступила, она бы начала жизнь после комы с обнюхивания себя. Неужели в прошлом мне было так наплевать на свою внешность, неужели я так боялась ее? Или – наоборот – была так в ней уверена? Или – наоборот – не хотела иметь ничего общего с собой, сбросить ее, как змея сбрасывает кожу?..

– Скажите, Настя, я очень некрасивая? – спросила я медсестру, вертя в руках пудреницу и не решаясь взглянуть в нее.

– Я не знаю… – видимо, она была слишком молода, чтобы соврать мне. – Очень трудно определить сразу. Иногда вы кажетесь мне красивой. Когда не думаете о том, кто вы. Или когда вы не приходили в себя целых два месяца. Я видела вас. И думала – как жаль, что такая красивая женщина может умереть…

Я щелкнула замочком пудреницы и отчаянно-смело поднесла маленькое, запорошенное мелкой терракотовой пылью зеркальце к глазам. Сердце мое отчаянно колотилось – «возвращение памяти, возвращение прежней жизни может произойти внезапно». А хочу ли я знать о своей прежней жизни? Что, если глаза в зеркале скажут мне такое, о чем я предпочла бы никогда не узнать?

Но отступать было глупо – Настя, не отрываясь, смотрела на меня: будь ее воля, она бы сама влезла в зеркало, чтобы ничего не пропустить.

Ты слишком плохо думаешь о ней. Посмотри-ка лучше на себя… Ты делаешь это впервые за два месяца, и неизвестно, что тебя ждет…

Ничего необычного.

В зеркале не оказалось ничего необычного. Оно было слишком маленьким, чтобы вместить мое лицо, я увидела лишь глаза и часть носа – до тонких ноздрей. Его восковые крылья свидетельствовали лишь о долгом заточении в четырех стенах, не больше. Я провела по нему пальцем и прижала ноздри к выпятившимся губам – только для того, чтобы ощутить мой собственный запах, слишком ненадежный для того, чтобы что-то вспомнить. Я проделывала это неоднократно, наедине с собой; теперь – совершила то же самое в присутствии зеркала…

Ни запах, ни кожа никого мне не выдали.

Оставались только глаза, в которые я все еще боялась взглянуть. Я вдруг поймала себя на мысли: если бы они были такими же разными, как у медсестры Насти, мне было бы намного легче. Маленькая деталь, по которой кто-то может опознать меня, вызов симметричной природе человека.

…Но глаза были самыми обычными, только цвет был мутно-неопределенным – должно быть, оттого, что я слишком долго пребывала в беспамятстве. Свет не проходил в их глубину.

Или это они не выпускали свет из меня?

Они тоже стоят на страже. Все против меня. Вот и отлично.

Я вдруг отбросила жалкую чужую пудреницу в сторону, приподнялась и ухватила ничего не подозревающую медсестру за лацканы накрахмаленного халата. Но от этого мне стало только хуже. Выпустив гремящую, как жесть, ткань, я протянула Насте свои открытые ладони.

– Скажи мне, пожалуйста, чьи это руки?! Чьи они? Кому они принадлежат на самом деле?!. И эти глаза? – Я изо всех сил ударила себя по глазам. – Что они видели раньше?!. Скажи мне, что? Я больше не могу… Не могу так… Не могу, не могу…

Она крепко обняла меня за плечи, встряхнула и снова прижала к себе:

– Ну, успокойся, успокойся, прошу тебя… Прошу тебя… Все будет хорошо, нужно только подождать… Все обязательно вернется, вот увидишь… Ты проснешься и вспомнишь… Или вспомнишь просто так…

Ее руки очень хотели успокоить меня – и не успокаивали. Никто никогда не сможет меня успокоить. «Никто» и «никогда» – это единственные слова, которые принадлежат мне по праву.

– Все-все. Все в порядке, – мне стало стыдно за глупую, но неизбежную истерику, я молча высвободилась из рук медсестры. – Простите меня.

– Ничего. Хотите сигарету?

Сигарета. Это что-то новенькое. Я даже не думала о куреве (откуда только это слово – «курево»?), ни разу об этом не вспомнила…

– Хочу. Давайте сюда ваши сигареты.

Настя вытащила из карманов, казавшихся бездонными, целую россыпь сигарет. Удобно устроившись у меня в ногах, она аккуратно разложила сигареты перед собой – ни дать ни взять маленькая девочка с фантиками…

– Какие предпочитаете? – весело, даже чересчур весело спросила она.

– Все равно. Я даже не знаю, курила ли я когда-нибудь раньше.

– Вот сейчас и узнаем, – Насте очень хотелось поддержать меня. – Во всяком случае, одной вашей тайной станет меньше. Выбирайте – есть «Мальборо», «Житан» для особо продвинутых и «Беломор» для особо стильных…

– Даже не знаю.

– Или вот еще – гордость коллекции. Очень крутые сигареты, такие не продаются, их презентуют нашему Теймури в знак особой благодарности за удачно склеенные черепа. Я даже названия не могу прочесть. Берите…

– Теймури – это кто? – Я осторожно, двумя пальцами, взяла длинную тонкую сигарету и поднесла к лицу: ореховый запах мог бы пообещать мне что угодно.

– Наш ведущий нейрохирург. Мировой мужик. Это он вас собрал. Давайте я вам прикурю…

Настя щелкнула зажигалкой.

Ничего себе испытание. Я осторожно затянулась и тотчас же закашлялась. Очарование легкого орехового запаха сразу ушло, но я мужественно продолжала вдыхать дым и спустя минуту почувствовала себя лучше.

– Ну как? – спросила Настя, испытующе глядя на меня.

– По-моему, неплохо. По-моему, я была заядлой курильщицей, – я позволила себе улыбнуться, ведь еще никто не запрещал мне маленькие радости.

Голова с непривычки кружилась, я даже почувствовала легкое опьянение и стала исподтишка наблюдать за Настей, которая искусно выпускала дым через ноздри.

– Здорово у тебя получается, – одобрила я. – Теперь будем курить вместе…

– Я не против.

Мы рассмеялись, довольные друг другом.

– А теперь расскажи мне об этом твоем нейрохирурге, – должно быть, это тот самый врач с труднопроизносимым грузинским отчеством. Отчество было первым, что я не запомнила, но имя оказалось вполне ласковым, похожим на неумелую, но старательную трель флейты – «Теймури»… За неделю я уже несколько раз общалась с ним – обстоятельные разговоры с умолчанием диагноза и риторическими вопросами; невинные на первый взгляд ловушки – то, чего я боялась больше всего.

– Потрясный мужик! Умница и красавец, и потом, такая борода! Тебе нравятся бородатые грузины?

– Не знаю… – я действительно не знала.

– Первые полгода я пыталась его закадрить, но он неприступен, как витязь в тигровой шкуре. Ты почему улыбаешься?

– Не знаю…