Некоторое время оба мужчины смотрят вслед удаляющейся по коридору фигуре, вслед кошкам, семенящим по бокам от нее.

– Что она вам сказала? – спрашивает Икер у африканца.

– Попросила зайти к ней в номер перед сном, – простодушно отвечает тот.

– Зачем?

– Сказка на ночь для моей маленькой сестры. Это наша семейная традиция, но вряд ли она будет вам интересна.

– А язык, на котором вы говорили?..

– Русский. Моя мать была русской.

Странно слышать это от чернокожего человека, хотя… Кто их знает, русских? И разве сама троица не показалась инспектору странной? И кошки… Как бы ни старался Субисаррета думать о них, как о безобидных домашних любимцах, после того как он заглянул в глаза одной из них, – ничего не выходит.

– Я слышал, с вашей матерью произошло несчастье.

– Мне бы не хотелось это обсуждать.

– Я понимаю, простите…

…Номер, который занимает саксофонист, – точная копия номера с убийством. Разница лишь в том, что пространство выглядит более обжитым: тройная фотография на тумбочке у кровати, она забрана в рамку из красного дерева и больше всего напоминает маленький переносной алтарь. У стены с узким окном стоит раскрытый чемодан, а маленький стеклянный столик полностью занят чехлом от саксофона.

– Администратор сказал мне, что у вас произошел конфликт с убитым…

– Это нельзя назвать конфликтом. Меня попросили не играть на саксофоне по вечерам, и я всего лишь выполнил просьбу.

– И больше вы не встречались с соседом из номера напротив?

– В тот вечер мы виделись первый и последний раз.

– А как прошла сегодняшняя ночь? Ничто вас не беспокоило? Может быть, посторонний шум?

– Ночь прошла прекрасно. И шума было предостаточно, учитывая, что я провел ее в клубе… Э-э… «Эль Пахарито», вот как он называется.

«Эль Пахарито». Птичка.

Название ни о чем не говорит инспектору, ведь он не любитель увеселений, тем более ночных. К тому же ему тридцать пять, а не двадцать, как этому сопляку, и трястись на танцполе в столь почтенном возрасте было бы глупо. Конечно, он осведомлен о бурной ночной жизни города и в начале своей сан-себастьянской карьеры даже принимал участие в облавах на продавцов травки и экстази, подвизающихся при клубах и дискотеках, но «Птичка» в списке сомнительных заведений точно не фигурировала.

– Меня пригласили выступить там с программой, – уточняет Исмаэль. – Это джазовый клуб. Он открылся совсем недавно.

Джазовый, да. Икер мог бы сообразить и сам, учитывая саксофон на столике. И название – оно наверняка не случайно: Чарли Паркера, великого джазового саксофониста, тоже звали пташкой, нетрудно предположить, что и интерьер новоиспеченного клуба украшен его фотографиями… А в углу стоит старенький джукбокс, время от времени выплевывающий Чарли, и Диззи^[8], и Сэчмо^[9], и Джона Колтрейна. И – о, счастье! – никакой Жюльетт Греко.

Все это «Джаззальдия».

Именно она заставляет инспектора Субисаррету думать о гениях джаза, в то время как он должен думать о преступлении, совершенном на противоположной стороне коридора.

– Когда вы вернулись?

– В начале седьмого утра. Добрался сюда на такси и еще успел переброситься парой слов с портье на ресепшене…

– Тем, что сидит сейчас внизу?

– Нет.

Ночного портье зовут Виктор, именно на его смену пришлось убийство, именно его ждал к восьми администратор Аингеру. Но Виктор не явился, и ни один его телефон не отвечает.

– Кажется, того звали Виктор. Во всяком случае, именно это имя было написано у него на бэйдже.

– И о чем вы говорили с Виктором?

– О том, что Сан-Себастьян – лучший город мира, о чем же еще? Он посоветовал мне пару модных мест, рассказал, чем пляж Ла Конча отличается от пляжа Сурриолы, и еще про Аквариум.

– Про Аквариум?

– Портье – фанат Аквариума в Океанографическом музее, насколько я понял.

– И любитель поговорить?

– Беседа не заняла больше трех минут. После этого я поднялся к себе в номер.

– Никого не встретили на лестнице или в коридоре?

– Нет.

– Все было тихо?

– Да.

– А потом?

– Потом я лег спать и проснулся около полудня. Принял душ, оделся и отправился в город. А до этого созвонился со своими… Они, в отличие от меня, – жаворонки и уже успели нагуляться, прежде чем я присоединился к ним. Мы вместе позавтракали. Вернее, я позавтракал, а они пообедали. Потом мы отправились в Аквариум.

– По совету Виктора?

– Аквариум значился у нас в программе еще до Виктора. Моей маленькой сестре чрезвычайно нравится все, что касается обитателей подводного мира. И она очень хотела посмотреть на знаменитый туннель с рыбами. И на акул.

– А кошки?

– Кошки?

– Кошки посетили Аквариум вместе с вами?

– Они остались в номере.

Остались в номере, как и положено домашним животным. Субисаррета чувствует странное облегчение: не стоило ему так демонизировать хвостатых. При всей своей экзотичности они всего лишь существа, полностью зависимые от человека. И зло, которое они могут причинить, строго регламентировано: царапины, укусы, на худой конец – лишай; да и ворота в преисподнюю охраняют вовсе не кошки, но кто конкретно – Икер позабыл.

– Не накладно путешествовать с таким зоопарком?

– Мы привыкли. – Черный принц крови снисходительно улыбается. – И потом, это кошки, а не тигры.

– Очень красивые создания.

– Ориенталы.

«Ориенталы» – вот как называется эта порода. Не мешало бы запомнить. Заглянуть в Интернет при случае, чтобы узнать повадки ориенталов, а заодно поискать информацию о цвете их глаз.

– Она тоже очень хороша…

Икер снова отвлекается от магистральной темы разговора. Хотя и разговаривать больше не о чем: эту ночь принц провел в клубе (наверняка найдется сотня свидетелей, которые смогут это подтвердить), он не видел и не слышал ничего подозрительного по возвращении в «Пунта Монпас», беседа с Виктором на ресепшене крутилась вокруг самых незатейливых туристических тем. Так почему бы теперь, когда профессиональный интерес инспектора удовлетворен, не поговорить о личном?

– Она?

– Женщина, которая опекает вашу сестру. Она ваша родственница?

– Она больше чем родственница. Она многое сделала для нашей семьи. И продолжает делать. У нас особые отношения, но я не намерен это обсуждать.

То, что это «особые» отношения, ясно по прикроватному алтарю. По трем фотографиям в деревянных рамках. На двух из них сняты те, с кем Икер уже успел познакомиться: русская Дарья, ангел и сам Исмаэль (кошек на снимках нет). Один из снимков сделан на открытом воздухе и полон солнца; за спиной троицы просматривается большой приземистый дом, слишком мрачный для солнечного дня. Второй снимок можно назвать интерьерным, и на нем нет уже Исмаэля, только ангел и русская. Русская сидит в высоком кресле с резной спинкой, ангел устроился у нее на коленях. Обе делают вид, что читают книгу, но не забывают при этом исподтишка поглядывать в объектив. Третья фотография (она черно-белая и расположена в центре) резко контрастирует с остальными. Если два других снимка мог сделать кто угодно, пусть даже и кошки, то в этом явно прослеживается рука мастера. Настоящего художника. И объектом приложения его сил стала женщина. Лет тридцати пяти – сорока, очень красивая: перед фотографической, без всяких следов ретуши, красотой этой женщины меркнет и сходит на нет полузабытая красота Лусии и всех девушек, которых знал или когда-либо видел Икер. Даже русская, о которой инспектор неотступно думает, даже она не в состоянии тягаться с женщиной со снимка. Хотя… Они чем-то похожи. Вот только чем? Короткая стрижка, высокие скулы, нежный овал лица – на этом сходство кончается. И… начинается сходство с кошкой. Той самой, чей янтарный взгляд так испугал Субисаррету. Нынешнее внезапное открытие пугает не меньше, от него ломит затылок, а по спине бегут мурашки. Вот черт, за сегодняшний вечер Икера с переменным успехом одолевали самые разные (в основном детские) страхи, но этот страх сильнее всех остальных, вместе взятых. От лица женщины веет опасностью, но это не опасность капкана, из которого всегда есть шанс вырваться. Это опасность зыбучих песков, в которых можно пропасть навсегда.

Наверное, это и есть мать девочки и юного саксофониста, – вот первая мысль, пришедшая ему в голову.

Хорошо, что она умерла, – вторая.

Все последующие мысли не имеют никакого значения, ими Икер пытается защититься от ощущения собственной ничтожности: только ничтожный человек может радоваться чужой смерти, если, конечно, речь не идет о кровном враге. Женщина со снимка – никакой не враг, всего лишь несчастная мать двоих детей, она погибла насильственной смертью. «Ее убили», – вот что сказал Икеру ангел. Возможно, люди, совершившие это злодеяние, думали так же, как инспектор, с поправкой на время: «Хорошо бы ей умереть». Вот и случилось то, что случилось. А он, полицейский, сам того не желая, оказался на одной волне с убийцами, и это удручает больше всего.

– Во время того недоразумения с саксофоном вы общались с соседом по-английски? – говорит Субисаррета, чтобы хоть как-то отвлечься от неприятных мыслей, которые вызвал портрет.

– Естественно.

– Никакого акцента вы не услышали?

– А должен был?

– Я просто задал вопрос.

– Нет, никакого акцента я не услышал. Это важно?

– Может быть. А может быть, и нет.

Любимая фраза Альваро. Ее брал напрокат сам Субисаррета, и не где-нибудь, а в Брюгге. Но с тех пор прошло два года, и все это время фраза пылилась в глубинах Икерова сознания, ни разу не востребованная. С чем связано ее возвращение? С трупом Кристиана Платта в красной пижаме или с обитателями номеров двадцать семь и двадцать девять?..

– Вы когда-нибудь были в Брюгге, Исмаэль?

В отличие от русской, африканец не медлит с ответом ни секунды:

– Мой первый опыт публичных выступлений связан с Брюгге. Прошло не очень гладко, но Брюгге мне понравился.

– И как давно вы были в Брюгге?

– Это имеет какое-то значение? В позапрошлом году. Май или июнь, точно не вспомню, но было довольно тепло.

– А… ваша семья?

– Мы почти никогда не расстаемся, и Брюгге не стал исключением из правил.

Позапрошлый год. Май или июнь. Не исключено, что художник Альваро Репольес и саксофонист Исмаэль находились там в одно и то же время. В одни и те же дни. Или день. И Исмаэль был там не один – с русской Дарьей, которую он зовет Дарлинг. С сестрой и кошками. Но главное – с русской, а она сказала инспектору, что знать не знает ни о каком Брюгге.

Почему она солгала?

Быть в Брюгге — не преступление. Не постыдный факт биографии, который необходимо тщательно скрывать от посторонних глаз. Наоборот, Брюгге – самая настоящая жемчужина в коллекции воспоминаний любого путешественника. Из Брюгге тащат все, что под руку подвернется: тонны фотографий и видеозаписей, рекламные проспекты, сувенирные кружки, брелоки, магниты на холодильник, футболки с надписью «I LOVE BRUGGE»; кружева и шоколад местного производства. Со временем кружева желтеют, а шоколад покрывается белесым налетом, что делает воспоминания о Брюгге еще более щемящими. Даже Икер, приехавший в Брюгге совсем не как турист, не удержался от покупки дурацкого магнита и набора открыток «Западная Фландрия». Открытки, правда, таинственным образом исчезли, а магнит Икер снял с холодильника сам.

Чтобы мысли о пропавшем Альваро не мозолили глаза всякий раз, когда нужно достать пиво.

– Вы действительно никогда раньше не видели Кристиана Платта?

– Кто это? – недоумевает Исмаэль.

– Человек, которому мешал ваш саксофон. И которого убили.

– Вот как? Надеюсь, вы не ищете связь между этими двумя событиями?

– Нет. Просто спрашиваю, не виделись ли вы раньше?

– Я же сказал, в тот вечер я видел его в первый и последний раз.

– Может быть, в Брюгге?

– Определенно нет.

– Хорошо. Имя Альваро Репольес ни о чем вам не говорит?

– Никогда о таком не слышал.

– Альваро Репольес. Художник.

– Увы.

– Он – один из лучших современных художников Испании. – Неуклюжий реверанс в сторону друга: Альваро, будь он жив, только поморщился бы от подобных высокопарных высказываний.

– Живопись не мой конёк, инспектор. Сожалею.

Ни о чем он не сожалеет, этот принц крови. Он улыбается, как и положено принцу, – сдержанно и снисходительно одновременно. И Субисаррета готов поклясться: он уже видел эту улыбку. Вот только где? Не мешало бы отделить ее от лица и рассмотреть пристальнее. Альваро – тот просто перенес бы ее на холст, в блокнот, изменил бы до неузнаваемости, сделал предметом. Или камерой хранения других предметов. Чье первоначальное предназначение позабыто напрочь, как первоначальное предназначение красной пижамы. Теперь это – новая кожа маленького Борлито, которую в трех десятках кварталов отсюда сдирает сейчас судмедэксперт Иерай.

– О живописи вам лучше поговорить с Дарлинг… С Дарьей. Она частенько покупает картины и уже собрала неплохую коллекцию. Но честно говоря, подписи «Альваро Репольес» я не видел ни на одном из полотен. Думаете, стоит на него раскошелиться?..

В ожидании ответа Исмаэль дергает себя за мочку уха. И этот жест тоже знаком инспектору, ну конечно!.. Второй джаззальдийский вечер! Мальчик-саксофонист, выступавший на разогреве у роскошных толстух из «Чикаго Блюз»!.. Он был по-настоящему хорош, особенно импровизацией на тему классической «’Round Midnight», Икер даже почувствовал комок в горле и подумал тогда… Что он подумал?

Этого мальчишку ждет большое будущее.

И мальчишка так же дергал мочку уха в перерыве между «’Round Midnight» и какой-то сентиментальной, чуть сладковатой балладой. Впрочем, к лежащей на поверхности сладости примешивалась подспудная горечь, и Икер подумал тогда… Что он подумал?

Этот мальчишка не очень счастлив.

А еще Субисаррета почему-то решил, что саксофон – не союзник мальчишки. Слишком разговорчивый малый, слишком доверчивый. И если бы мальчишка вдруг решил скрыть какую-то тайну, связанную с ним самим или с кем-то другим, саксофон обязательно бы выдал его. Вывел на чистую воду. Впрочем, эта мысль оказалась мимолетной и была немедленно унесена потоком музыки, и больше не возвращалась. А потом Субисаррета и вовсе переключился на чикагских пухлых очаровашек. Но мальчишку-саксофониста он все же запомнил.

– А ведь я видел вас, – говорит инспектор Исмаэлю. – Позавчера. В театре Виктории Эухении. Вы отличный музыкант.

– А вы любитель джаза? – Улыбка принца, несмотря на лестный отзыв Икера, не претерпела существенных изменений. Она остается все такой же снисходительной и сдержанной.

– Можно сказать и так. Стараюсь не пропускать джазовые вечера, особенно в период «Джаззальдии». И хотел бы получить ваш автограф.

– Мой?

– Ну да. Вас ждет большое будущее.

«Инспектору Субисаррете с наилучшими пожеланиями. Исмаэль Слуцки» – именно такая запись появляется в истрепанном рабочем блокноте Икера спустя несколько минут. Почерк у Исмаэля – сплошное загляденье, все буквы ровные, приятной округлости. И – в качестве бонуса – инспектор получает еще маленький рисунок, прилепившийся к имени саксофониста: круглая рожица с характерными африканскими губами и вовсе не характерными ушами – треугольными, как у кошек-ориенталов. Рисунок довольно тщательно прорисован, что говорит о том, что Исмаэль Слуцки пока еще не привык раздавать автографы. Чуть позже, когда «большое будущее» наступит, Исмаэль, скорее всего, будет обходиться лишь губами (без рожицы) и росписью (без всяких пожеланий). И почерк изменится в худшую сторону, что и понятно: когда ты нарасхват – каждая минута приобретает ценность. И тратить их на экзерсисы для множества поклонников – непозволительная роскошь.

– У вас красивая фамилия, – замечает Субисаррета.

– Это девичья фамилия моей матери.

Икер невольно бросает взгляд в сторону фотографического алтаря и тотчас же сталкивается со взглядом самого Исмаэля.

– Это она? Та, что в центре?

– Да.

– Красивая женщина. Очень красивая.

– Да.

– Я слышал, она… погибла?

– Да.

– Мои соболезнования. Надеюсь, те, кто совершил это, наказаны.

– Да. Но легче от этого не становится.

– Я понимаю вас. Я тоже потерял мать. Правда, много лет назад и при других обстоятельствах. Но легче от этого не становится, вы правы.

Исмаэль Слуцки слишком занят собой. Своим прошлым, своей семьей, своим саксофоном, чтобы интересоваться личной жизнью незнакомого ему инспектора полиции. Но это даже и хорошо, ведь спроси он у Икера, что именно случилось с его матерью, пришлось бы выкручиваться и врать. Икер точно не знает, жива его мать или нет. Она оставила семью, когда ему не исполнилось и двух лет, сбежала в Аргентину с профессиональным танцором. Таким был итог посещения танцевальной студии, где танцор обучал всех желающих аргентинскому танго. Поначалу от матери приходили письма: у нее все в порядке, она почти счастлива, а абсолютно счастливой ей мешают стать мысли о малютке Икере, она думает о нем денно и нощно, но сейчас нет никакой возможности забрать его. Затем письма сменили открытки без обратного адреса, которые приходили раз в месяц, затем – раз в два месяца, затем – только на Рождество. Правда, однажды мать расщедрилась на небольшую бандероль с матросским костюмчиком для Икера, платком из органзы для бабушки и трубочным табаком для деда. Костюмчик оказался мал и навсегда был похоронен в бабушкином шкафу, а все остальное пришлось кстати.

Уже после смерти деда и бабки, разбирая вещи, Икер нашел тот детский костюм и платок – в него были завернуты письма и открытки. Перечитывать всё он не стал, ограничившись парой писем – тех, где мать еще скучала по малютке Икеру. Почему он не стал разыскивать ее? Почему не сообщил о смерти стариков?

Ответа на этот вопрос нет и сейчас.

Но тогда неожиданно нашедшиеся открытки (собачонка с розовым бантом, два голубка, две мыши в костюмах пастухов гаучо и прочая сентиментальная дребедень) не вызвали в нем ничего, кроме ярости. А хуже всего были сами тексты – такие же приторно-сентиментальные, как изображения на открытках. Такие же фальшивые. У бабки хранился целый альбом с фотографиями молодой девушки, которая впоследствии стала матерью Икера. Кажется, она была довольно хорошенькой, но лица ее Икер не помнил. Не мог запомнить, как ни старался. Оно исчезало из памяти моментально, стоило ему захлопнуть альбом. А вместо него всплывало лицо певицы Жюльетт Греко, обрамленное черными волосами. Потом, на смену опостылевшей Греко, и вовсе пришла одна из мышей в костюме пастуха гаучо.

Имело ли смысл разыскивать мышь, пусть и облаченную в красное пончо?..

– Вижу, вы любили ее, – осторожно замечает Икер.

– Почему любил? Я люблю ее и сейчас. И буду любить всегда.

– Она гордилась бы вами.

– Надеюсь. Надеюсь, что она гордится…