– Они целовались взасос. И он кормил ее с рук. И вообще, они чуть столик не опрокинули… Ну, ты же знаешь, как это бывает.

О да, я знала, как это бывает. Я знала это очень хорошо. Я знала, что такое летать, что такое парить – над тайским супом с креветками, кус-кусом, курицей в соусе терияки, паэльей и сыром манчехо; я знала, что такое «кормить из рук», от этого «кормить» сердце мое выпускало ростки, они отпочковывались и превращались в такие же сердца, только маленькие. И маленькие сердца бились, стонали и подрагивали в каждом уголке моего тела, они забирались в горло и совершали головокружительный спуск в пах, они звенели, они вскрывали музыкальную шкатулку моего большого сердца острыми перочинными ножами, и я все, все прощала им ради упоительных секунд, минут, дней, недель, лет.

Теперь же я была не намерена прощать – никому и ничего, а «целоваться взасос»… Об этом лучше не думать.

– Ну, ты как там? – запоздало забеспокоилась Шамарина.

– Я в порядке.

– Слава богу! Я ведь предупреждала, душа моя: тот, кто решил завести себе любовника на тринадцать лет моложе, должен быть готов ко всему.

– Я в курсе. – Неужели это мой голос? Пустой, как сгнивший орех, бесцветный, как лак, которым пользовалась моя секретарша. Хорошо, что я ее уволила…

– Ты все-таки как?

– Я же сказала – в порядке.

– Ну и забей. Я ведь предупреждала, душа моя: мужчины такого типа не обещают женщинам ничего, кроме страданий.

– Иди в жопу, – вяло посоветовала я.

– Ты действительно в порядке, – обрадовалась Шамарина. – Я просто решила: лучше бы тебе узнать об этом от меня, чем от кого-нибудь другого. Предупрежден – значит вооружен. А вообще, подобных мудаков нужно отсекать хирургическим путем, я всегда так делала. Р-раз – и готово.

Хирург из Шамариной оказался никакой. Хреновый хирург. Одним ударом она отсекла мне голову, выпотрошила грудную клетку, и все мои маленькие сердца грохнулись оземь. И задохнулись, как рыбы без воды. И музыкальная шкатулка грохнулась, за три года я так и не поняла, что она там наигрывала. Теперь же в ее осколках я обнаружила мелодию «You don’t know how much you can suffer».

«Ты даже не знаешь, как сильно ты можешь страдать». Соло на саксофоне – Жан Моркс. Аллилуйя!..

До того как Шамарина позвонила мне, наличие маленькой твари с привкусом «Ангела» относилось к разряду субъективных факторов, его можно было списать на мою мнительность, предменструальный синдром или последствия ломовой работы в журнале и агентстве. Сейчас я лицом к лицу столкнулась с объективной реальностью. Сломанная музыкальная шкатулка по совместительству оказалась ящиком Пандоры, и демоны, так долго в ней скрывавшиеся, вырвались на волю.

– Ты на машине? – Оказывается, Шамарина и не думала отключаться.

– Что?

– Я спрашиваю – ты на машине?

– На оленях… А что?

– Я в том смысле… Ты могла бы подскочить в этот чертов кабак. Накрыла бы их тепленькими.

– Ну да, ну да… А что ты там делала?

– Не поняла?

– Что делала ты в этом чертовом кабаке? – Я была близка к тому, чтобы возненавидеть несчастную Шамарину, а заодно ее детей, ее котов и ее лошадь Пржевальского.

– Как что? Я зашла туда пожрать. Что еще можно делать в кабаке?

– Ты права. Что еще можно делать в кабаке… Только жрать.

– Так ты поедешь туда?

– Не знаю. Да… не думаю… Нет.

– Мне приехать? – Все-таки Шамарина была настоящей подругой.

– Не знаю. Да… не думаю… Нет.

– Определись, душа моя.

– Слушай… У меня хренова туча дел. Я позвоню, когда освобожусь.

Я не стала слушать дальнейший сострадательный лепет Шамариной. Я отключилась. То есть – отключилась полностью, в прямом смысле слова, ничего, кроме могильного холода; ничего, кроме червей, хозяйничающих в моей пустой диафрагме; ничего, кроме бамбуковых кольев, пригвоздивших мое тело к мокрой глине.

Сырость. Темнота. Смерть.

Спустя какое-то время я обнаружила себя стоящей в пробке на Фонтанке. До кабака, о котором говорила Шамарина, было рукой подать, и при желании, даже несмотря на пробку, я могла бы оказаться там минут через десять, в худшем случае – пятнадцать. Я могла бы ворваться в гнусный вертеп, сочащийся острыми соусами, босановой и флюидами моего парня, моего бойфренда, моего Большого Брата; флюидами, поток которых направлен совсем не на меня. Я могла бы это сделать, но… представить все последующее не составило большого труда: разъяренная фурия, прочно застрявшая в возрастном промежутке от тридцати до пятидесяти, ловит с поличным своего молодого любовника. Далее – со всеми остановками – нелицеприятное выяснение отношений с привлечением божьей матери и иных матерей, столовых приборов, посуды, а также гитары и маракасов, с боем вырванных у квартета псевдобразильцев, исполняющих «Девушку из Ипонемы» in live в сорока трех вариантах.

Театр кабуки. Шоу «Звезды Сан-Ремо в Кремле». Твою мать.

Нет, такой радости я не доставлю. Ни официантам, ни литографиям Сапаты, развешанным по стенам, ни квартету псевдобразильцев, которые обслуживают кабак. Ни самому Владу.

Его автомобиль я заметила сразу, на стоянке у кабака. Кой черт – его, это была моя – моя! – тачка. У Влада не было ничего своего, кроме спортивной сумки, его и самого не было, это я создала его. Вылепила и вытесала. Вымыла и высушила. Заставила думать не только головкой члена. Сволочь. Сволочь. Сволочь.

Но ярость, охватившая меня, улетучилась так же внезапно, как и возникла.

Я просто не в состоянии ненавидеть Влада.

Я могу ненавидеть все что угодно: раннюю зиму, позднюю весну, изюм, туфли на шпильках, индийские благовония, молочную пенку, междометия «йоу» и «бла-бла-бла», привычку Шамариной ковыряться спичками в ушах, пекинесов, Джулию Робертс, стойкое идиоматическое выражение «твоя бритая киска впирает меня не по-детски», герлбэнд «Atomic Kids», проколотые пупки, шотландскую волынку, перфомансы и инсталляции (свят-свят-свят!), но ненавидеть Влада я не могу.

Только бы он не увидел меня.

Только бы они не увидели меня.

Только бы я не увидела их.

Выходящих из кабака, держащихся за руки, молодых, прекрасных, целующих друг друга взасос… Лучше об этом не думать.

Я не увидела их. Я благополучно проехала мимо.

Я не увидела их, но увидела множество других, молодых и прекрасных. Город казался переполненным совсем юными людьми, оккупированным ими; выбросившим белый флаг и сдавшимся на милость победителя. Я и не подозревала, что в Питере такое количество молодняка. Разодетого в куртки самой немыслимой расцветки, потягивающего пиво из самых немыслимых банок, украшенного ногами самой немыслимой длины. Их африканские косички стягивали мне горло, их татуировки жгли мне тело, их джинсы и банданы расстреливали меня в упор, только молодость имеет право на существование, говорит Шамарина.

И она права.

Ничего нового в этом шамаринском откровении нет, редакционная политика моего журнала исповедует те же принципы – и будь они прокляты, эти канареечные дольче-габбановские принципы. Трижды прокляты, с сегодняшнего дня, с сегодняшней минуты.

Ты не должна ненавидеть молодость только потому, что она пахнет духами «Ангел», говорила я себе.

Ты не должна ненавидеть молодость только потому, что твой любимый человек предпочел двадцатилетнюю, говорила я себе.

Все это было похоже на мантры, на заклинания шамана, на аутотренинг, цена которому три копейки. Мантры облегчения не приносили. Внутри меня зрела боль, и я никак не могла приспособиться к ней. Малейший поворот головы, едва заметный взмах рук – все приносило страдание, нужно перетерпеть, сжать зубы и перетерпеть, не ты первая – не ты последняя, боль не может продолжаться вечно, когда-нибудь да отпустит, и ты снова сможешь дышать, ходить, улыбаться; напрасные стенания – мозг мой разъедала опухоль, но еще оставалась призрачная надежда, что Влад спасет меня. Нужно только поговорить с ним, и он спасет меня. Остались же в нем какие-то чувства, не могли не остаться, пусть их будет немного, на самом донышке: этого хватит. На ампулу, на дозу, на обезболивающий укол. Я почти физически ощущала, как в вену втыкается игла, наполненная остатками чувств Влада, и по телу разливается блаженный покой, и боль уходит, уходит…

– Ты еще любишь меня? – спросила я на следующее утро после годовщины, с которой он так меня и не поздравил.

– О чем ты? – Влад казался застигнутым врасплох.

– Ты еще любишь меня?

– Люблю, конечно. – С той же интонацией он мог сказать все что угодно: «закрой дверь», к примеру, или «говенная была киношка». Но он сказал – «люблю, конечно».

– У тебя кто-то появился, милый?

– С чего ты взяла? Не говори глупостей.

– Мы не спим уже почти месяц.

Влад ухмыльнулся. Не улыбнулся – именно ухмыльнулся, его верхняя губа по-волчьи вздернулась, и из-под нее на секунду блеснула полоска зубов, беспощадных, ослепительно-белых. Все-таки прикус у Влада неправильный.

– Что-то такое я слышал о повышенном либидо сорокалетних женщин.

– Не смей говорить мне о моем возрасте! – взорвалась я. – Слышишь, не смей!!!..

– Ну что ты, – испугался Влад. – Успокойся. Просто неудачная шутка… Прости. Последние два месяца были трудными, этот проект с джаз-клубом… Ты же знаешь, детка…

– Не смей называть меня деткой!

Детка. Когда-то это умиляло меня, заставляло совершать глупости; пару лет назад, вдохновленная его «деткой», я свистнула в лиссабонском отеле «Marques De Pombal» два бокала и полотенце. «Детка», вот как, вот оно что. Лучше бы он ударил меня наотмашь.

– Ну что с тобой?

– Я не детка, милый. Я сорокалетняя баба.

– При чем здесь «сорокалетняя баба»?

– При том, что ты завел себе девку. Шлюху.

– Глупости.

– Значит, это не так? Значит, у тебя никого нет, кроме меня?

Спасение было совсем близко. Стоит Владу сказать одно слово, одно-единственное слово, и все станет на свои места, все вернется на круги своя, и я снова буду парить над городом, в небе, заполненном воздушными змеями и сыром манчехо, и любить Влада в лифтах, на подоконниках и на смятых простынях, и во рту у меня снова появится леденец, разве что вкус его изменится – с яблочного на клубничный. Давай, спаси меня, мальчик мой!..

– Значит, у тебя никого нет, кроме меня?

– Никого… – Влад помедлил лишь секунду, и эта секунда стала решающей.

Я поняла: он лжет. Лгут его янтарные глаза, его тяжелый подбородок, лгут его вибрирующие ноздри, каждая щетинка, каждая пора его лица лжет. Спустя полчаса он солгал еще раз – когда трахнул меня. Еще никогда секс с ним не был так отвратителен. С тем же успехом он мог трахать резиновую куклу или одну из латиноамериканских скульптур, стоящих в доме, с тем же успехом он мог забивать гвозди, колоть лед в шейкере, с тем же успехом он мог менять колесо в машине, которую я ему подарила. Но даже не это было самым страшным, даже не это.

Стоило только взмокнуть его плечам, его подшерстку, как чертов «Ангел» так и попер из него, а в зрачках отразился силуэт женщины. И этой женщиной была не я. К тому же он никак не мог кончить и после унизительной двадцатиминутной возни наконец сдался.

– Ты не в лучшей форме. Придется переходить на трехскоростной вибратор. – Еще никогда я не любила Влада так сильно.

– Прости… Что-то со мной не то в последнее время…

– Да.

– Был тяжелый год. Мы оба устали… дорогая.

– Ничего.

Вот я и перестала сопротивляться, вот я и успокоилась под могильной плитой своей бывшей и единственной любви.

– Ничего, милый… Скоро Рождество, можно будет поехать куда-нибудь, отвлечься от всего…

– Видишь ли… – Влад замялся, засопел и принялся судорожно натягивать на себя рубаху, как будто его обнаженное тело стыдилось моего, такого же обнаженного. – Видишь ли… Я должен съездить домой.

– Я думала, что твой дом здесь, – помертвевшим голосом произнесла я.

– Да, но… Домой – значит к родным, на историческую, так сказать, родину. Я три года там не был.

Я ничего не знала о прошлой жизни Влада, а он никогда ничего не рассказывал. Я даже не была уверена, есть ли у него родители; к тому же представить, что этот юный полубог появился на свет обычным путем, было несколько затруднительно. Куда естественнее предположить, что он возник из головы змеи, из полуразрушенного термитника, из раковины, из матадорского плаща.

– Забывать родных – последнее дело. Поезжай, милый. И кстати, хочешь, я поеду с тобой?..

Я сказала это скорее просто так, чем преследуя какую-то цель, но лицо Влада исказилось, застыло, а по виску поползла предательская капля пота. Я любила и каплю, в ней – крошечной, дрожащей – был сосредоточен весь мой мир, вся моя жизнь зависела от нее.

– Не думаю, что это хорошая идея. – Он осторожно стряхнул каплю, и весь мой мир тоже рухнул в пропасть. Следом за ней.

– Отчего же? Ты меня стыдишься? Я – твоя постыдная тайна? Ездить с сорокалетней бабой в Амстердам и Лиссабон – можно, а на историческую родину нельзя? Что там растет? Крыжовник?

– Ну при чем здесь крыжовник? При чем здесь сорок лет? Ты и не выглядишь на сорок…

– Прелестный комплимент.

– Давай не будем ссориться, дорогая.

– Я не ссорюсь. Я в бешенстве, – вполне искренне сказала я.

– Не стоит так нервничать. Я и уеду ненадолго, дней на десять максимум. Там проблемы, – туманно намекнул Влад. – И вообще… Мне нужно подумать. Побыть одному некоторое время… Разобраться в себе…

Пока же он разобрался только со мной. Жестко и жестоко, как раз в стиле юных длинноруких полубогов, единственная страсть которых – уличный баскетбол. Кроме того, из своего полуразрушенного термитника Влад выполз не один, у него были хитиновые спутники, и теперь, бессонными ночами, они пожирали мою плоть, роились в голове, да и поездка Влада на историческую родину… Она оказалась фикцией.

Я узнала об этом случайно, пару дней спустя, когда в редакционном коридоре меня остановил Тимур, занимающий в журнале инфернальную должность эксперта по музыкальным стилям. «Влад забыл у меня в кабинете папку» (легкое поигрывание желваками на скулах), «не думаю, что это безотлагательно» (легкое пощипывание подбородка), «вы не могли бы передать ему, босс?» (легкая улыбка). Легкая улыбка означала только одно: «Все мы знаем, что вы спите с этим чесночным плейбоем напропалую, босс, но когда вы делаете это, не мешало бы еще и закрывать дверь на ключ». Совсем недавно, в прошлой счастливой жизни, мы несколько раз попадали в щекотливые ситуации с незапертой дверью, – теперь воспоминание о них лишь усилило боль.

Папку я взяла, тем более что Влад ждал меня внизу, у лифта (мы вместе собирались пообедать), и нас разделяло всего тринадцать этажей. Между двенадцатым и одиннадцатым я расстегнула молнию на папке. Между одиннадцатым и десятым – бегло просмотрела заголовок статьи о клубе «Гравицапа», а между девятым и восьмым я увидела это.

Две путевки в Теберду, на горнолыжный курорт NN. Этот курорт был хорошо знаком мне, в наш самый первый год мы уже отдыхали там с Владом: я могла выбрать любой другой курорт, в Австрии, во Франции, но повезла его в Теберду. Я ездила туда много лет кряду, со спутниками и без, скалы Теберды были живописнее любых Альп, ледники потрясали воображение, не слишком обустроенные трассы захватывали дух и повышали уровень адреналина в крови до критической отметки. Это была фантастическая поездка: вывихнутая стопа у Влада, сломанный сноуборд у меня, в хлам зацелованные губы у обоих, что могло быть чудеснее? Только – отправиться туда с девкой. Со шлюхой, липучкой, дешевкой, дрянью.

Верх цинизма.

Разнести в щепы кабину лифта, раскроить череп Владу – это было бы достойным и вполне понятным выплеском эмоций, но ничего такого я не сделала. Напротив, выйдя – улыбнулась ему самой лучезарной из своих улыбок:

– Я так соскучилась по тебе, милый…

– Мы же виделись пятнадцать минут назад, – недоуменно пожал плечами Влад.

Влад, Влад, еще месяц назад ты сказал бы мне совсем другое!..

Надо бы перестать обедать вместе, если он больше не любит меня. Надо бы перестать спать в одной постели, если он больше