Глава 3

ЛУИЗА

22 февраля 1885 г.

– Снег такой красивый. Мне хочется погулять в парке.

Прислонившись плечом к оконному стеклу, Луиза меланхолично водит мыском ботинка по плитке пола; полные руки скрещены на груди, рот кривится в гримаске. За окном идеально ровный снежный ковер поблескивает на парковых лужайках. В снегопады умалишенным запрещены прогулки. Одежда, которую им выдают, недостаточно теплая для зимы, а хрупкие тела уязвимы – подхватить воспаление легких проще простого. К тому же, резвясь в снегу, они могут перевозбудиться. Так что всякий раз, когда вокруг становится белым-бело, пациенткам Сальпетриер дозволяется гулять только по дортуару. Женщины бродят из угла в угол, разговаривают с теми, кто не отказывается их слушать, двигаются безжизненно, играют в карты без особой охоты, разглядывают собственное отражение в оконных стеклах, заплетают косы соседкам – и все это в атмосфере смертельной тоски. Утром они открывают глаза, и сама мысль о том, что нужно как-то пережить долгий день, наполняет усталостью тела и мысли. Здесь нет часов, поэтому время кажется застывшим, а дни – нескончаемыми. В этих стенах, где единственное событие, вносящее разнообразие, – осмотр у врача, время – заклятый враг. Оно выдергивает на поверхность глубоко запрятанные мысли, будит воспоминания, распаляет тревоги, возвращает сожаления. От времени, которое неизвестно когда закончится и закончится ли вообще, здесь страдают отчаяннее, чем от самих недугов.

– Хватит ныть, Луиза, иди посиди с нами.

Тереза – толстуха с морщинистым лицом, – расположившись на своей койке, вяжет шаль под любопытными взглядами поклонниц. Руки с искривленными пальцами неутомимо вытягивают петельку за петелькой. В ее подарки наряжаются с удовольствием и гордостью, носят их как драгоценный знак внимания и заботы, которыми тут никто не избалован.

Луиза пожимает плечами:

– Лучше побуду у окна.

– Если долго пялиться на волю, станет только хуже.

– Нет, наоборот, сейчас как будто весь парк принадлежит мне одной.

В дверном проеме возникает мужской силуэт – молодой интерн обводит взором дортуар и замечает Луизу. Девушка тоже его видит – и сразу расплетает руки, распрямляется, пытается сдержать улыбку. Он кивает ей многозначительно и исчезает в коридоре. Луиза, украдкой осмотревшись, ловит неодобрительный взгляд Терезы, тотчас отводит глаза и торопливо выходит из дортуара.

В пустой палате распахнута дверь, но ставни опущены. Луиза, войдя туда, осторожно прикрывает за собой створку. Молодой человек ждет ее в полутьме.

– Жюль…

Девушка бросается в его объятия, сердце у нее колотится так, что вот-вот выпрыгнет. Жюль гладит ее по волосам на затылке, и все тело Луизы охватывает дрожь.

– Где ты пропадал эти несколько дней? Я тебя ждала.

– Навалилось много работы. Я и сейчас ненадолго, меня ждут на лекции.

– О нет!

– Луиза, потерпи. Совсем скоро мы будем вместе.

Интерн берет ее лицо в ладони, гладит по щекам большими пальцами.

– Позволь тебя поцеловать, Луиза.

– Нет, Жюль…

– Сделай одолжение. Я весь день буду чувствовать вкус твоего поцелуя.

Она не успевает еще раз возразить – Жюль склоняется к ней и нежно целует. Он чувствует сопротивление, но все равно продолжает, ибо лишь настойчивостью можно добиться своего. Его усы щекочут полные губы девушки. Украденного поцелуя Жюлю мало – он принимается мять ее грудь, тогда Луиза его резко отталкивает и пятится. Ее руки и ноги дрожат, колени подгибаются, и она, сделав два шага, опускается на край кровати. Жюль, как ни в чем не бывало, подходит и встает перед ней на колени:

– Ну зачем ты так, крошка? Я же тебя люблю, ты ведь знаешь.

Луиза его не слышит, ее взгляд неподвижен и устремлен в пространство. Сейчас она снова ощущает на своем теле руки тетиного мужа.

* * *

Все началось с пожара на улице Бельвиль. Луизе едва исполнилось четырнадцать. Она спала в дворницкой, в одной каморке с родителями, когда на первом этаже разбушевалось пламя. Проснулась от жара и, еще полусонная, почувствовала, как руки отца подхватывают ее и выталкивают в окно. С другой стороны Луизу приняли соседи, стоявшие на тротуаре. У нее кружилась голова, и было трудно дышать. Она потеряла сознание, а в себя пришла в доме у тетушки. «Теперь мы твои родители», – сказали ей. Девочка не плакала. Смерть представлялась ей временным явлением – настоящие родители обязательно оправятся от ожогов и скоро придут за ней. Так что, решила она, нет смысла впадать в уныние, нужно просто ждать.

Теперь она жила у родной тети и ее мужа в квартирке с мезонином за парком Бютт-Шомон. Вскоре после той трагедии тело Луизы стало наливаться соками, грудь и бедра быстро обретали форму. Не прошло и месяца, а девочка, которой она быть перестала, уже не могла натянуть на себя ни одно старое платье. Тетушке пришлось перешить для нее одно из своих: «Походишь в нем летом, а к зиме что-нибудь придумаем». Тетушка была прачкой, ее муж – разнорабочим. Этот человек никогда не заговаривал с Луизой, но едва она созрела, начал странно на нее посматривать – девушка часто ловила на себе пристальный взгляд темных глаз. В его взгляде было что-то, чего Луиза не понимала, но догадывалась, что просто еще не доросла до этого, и непрошеное взрослое внимание вгоняло ее в глубокое смущение, заставляя чувствовать себя неуютно. В собственном теле Луизе теперь тоже было неуютно, оно словно перестало ей подчиняться, и она ничего не могла с этим поделать, как и с повышенным интересом к своей персоне, сопровождавшим ее теперь не только дома, но и на улицах. Дядя ничего не говорил и не прикасался к ней, но Луиза стала плохо спать по ночам, как будто женский инстинкт подсказывал ей, что нужно бояться с его стороны каких-то действий. Лежа на матрасе в мезонине, она просыпалась от малейшего шороха и скрипа на деревянной лестнице, которая вела к ее распростертому телу.

* * *

Настало лето. Луиза с другими подростками бродила по кварталу. Каждое утро дворовая банда убивала время как могла – ребята носились наперегонки по крутым косогорам Бельвиля, таскали сладости в бакалейных лавках, швыряли щебнем в голубей и крыс, а вторую половину дня обычно проводили в тенечке, под деревьями среди холмов парка Бютт-Шомон. Однажды в августе, когда солнце жарило так, что, казалось, плавились мостовые, друзья решили освежиться в озере. Прочим парижанам тоже пришла в голову эта мысль, так что в парке ступить было некуда среди обитателей квартала, сбежавшихся сюда в поисках тени и прохлады. Подростки нашли на берегу укромный уголок, разделись и в нижнем белье полезли в воду. Купанье перешло в безудержное веселье – вся компания быстро позабыла о пекле, о летней скуке и превратностях взросления.

В озере они резвились, пока не стало смеркаться, а когда вернулись на берег, увидели дядю Луизы, притаившегося за деревьями. Сколько времени он там простоял, никто не заметил. Схватив Луизу за плечи жирными потными лапами, этот человек принялся ее трясти и орать, что она потеряла всякий стыд, после чего на глазах у перепуганной компании потащил за собой к дому. Она не успела застегнуть платье, и черные мокрые волосы падали на грудь, проступавшую под полупрозрачной нижней рубашкой.

В квартире дядя толкнул ее на супружескую постель.

– Я тебе покажу, как позориться на людях, бесстыдница! Уж ты этот урок запомнишь!

Упав на кровать, Луиза смотрела, как дядя расстегивает ремень, и думала, что он собирается ее выпороть, – будет больно, конечно, но быстро заживет. Однако он бросил ремень на пол, и тогда Луиза закричала:

– Нет! Дядя, нет!

Она вскочила, и он ударил ее наотмашь так, что девушка рухнула обратно на кровать, навалился сверху всем телом, не давая пошевелиться, разорвал платье, раздвинул ее голые ляжки и расстегнул панталоны.

Он еще двигался в ней, а Луиза еще кричала, когда вернулась тетя и застала эту сцену. Луиза протянула к ней руки:

– Тетя! Тетушка, помогите!

Ее муж сразу вскочил, и жена набросилась на него:

– Ах ты сволочь! Чудовище! Пошел вон, видеть тебя не хочу!

Мужчина в спешке натянул штаны, накинул рубашку и кинулся за дверь. Спасенная Луиза, испытав огромное облегчение, даже не заметила кровь у себя между ног и на простыне. А тетушка вдруг подскочила к ней и влепила пощечину:

– Потаскушка! Строила ему глазки – гляди теперь, что стряслось! Да ты мне еще и постель испачкала, дрянь! А ну живо одевайся и все выстирай!

Луиза смотрела на нее, ничего не понимая. Понадобилась вторая пощечина, чтобы привести ее в себя и заставить выполнить указание.

* * *

Дядя вернулся на следующий день, и супружеская жизнь продолжилась своим чередом, как будто ничего не случилось. Тем временем Луиза лежала в своей каморке, содрогаясь в конвульсиях, и не могла с этим справиться. Теперь каждый раз, когда тетя кричала, чтобы она спустилась и помыла посуду или подмела пол, девушка, согнувшись в три погибели, сползала по лестнице, а на кухне падала на пол, и ее рвало. Тетка принималась кричать на нее еще пуще, и Луиза теряла сознание. Так прошло дней пять. В конце концов сосед снизу, которому надоело слушать вопли, сотрясавшие небольшой дом, однажды вечером постучал к ним в дверь. Разбушевавшаяся тетка открыла, и он увидел у нее за спиной Луизу на полу, в луже рвоты, бившуюся в судорожном припадке, от которого голова у нее запрокидывалась назад, а ноги дергались вперед. Сосед взял девушку на руки и вместе с женой отвез ее в Сальпетриер. Оттуда Луизу так и не выпустили – она провела в больнице уже три года.

О том событии девушка вспоминала вслух редко, но если уж ей случалось о нем заговаривать, рассказ сводился к следующему: «От того, что тетушка меня наругала, было еще хуже, чем от того, что дядя меня изнасиловал».

В отделении истеричек она оказалась пациенткой, у которой припадки случались чаще и были тяжелее, чем у других. У Луизы обнаружились такие же симптомы, как у Августины – бывшей пациентки доктора Шарко, которая прославилась в Париже на его публичных лекциях. Почти каждую неделю у Луизы случались конвульсии и судороги, она падала, тряслась, выгибалась, теряла сознание. А иногда вдруг замирала, сидя на кровати, воздевала руки в исступленном восторге к небесам и взывала к Господу или к воображаемому любовнику. Интерес со стороны Шарко и успех на показательных сеансах гипноза, где она каждую неделю становилась звездой, привели Луизу к мысли, что она – новая Августина, и от этого ей сделалось легче, пребывание в больнице и воспоминания стали не такими тягостными. Кроме того, теперь у нее был Жюль. Уже три месяца Луиза твердо верила, что этот молодой интерн ее любит, что она его тоже любит, они скоро поженятся и уедут отсюда. Теперь ей нечего было бояться: она выздоровеет и наконец-то станет счастливой.

* * *

В дортуаре Женевьева идет вдоль рядов аккуратно застеленных коек, проверяя, все ли спокойно, чинно и гладко. От ее взора не укрылось, что Луиза только что вошла из коридора, и если бы сестра-распорядительница позволила себе повнимательнее относиться к пациенткам, она непременно заметила бы потерянный взгляд девушки и кулаки, прижатые к бедрам.

– Луиза, где ты была?

– Забыла брошку в столовой, сходила за ней.

– Кто дал тебе разрешение покидать дортуар без сопровождения?

– Это я. Женевьева, не сердитесь.

Женевьева оборачивается к Терезе – та отложила вязание и спокойно встретила взгляд сестры-распорядительницы. Женевьева строит недовольную мину:

– Сколько раз вам повторять, Тереза? Вы пациентка, а не санитарка.

– Я знаю здешние правила лучше, чем все эти ваши зеленые медсестрички. Луизы не было всего три минуты. Да, Луиза?

– Да.

Тереза здесь единственная, с кем Старожилка не вступает в споры. Они обе провели в этих стенах два десятка лет, и хотя годы не сблизили их по-настоящему – Женевьева строго придерживается правила ни к кому не привязываться, – все же вынужденное сосуществование и нравственные испытания, вместе пережитые здесь, породили в обеих взаимное уважение и душевное согласие. Они обе это чувствуют, пусть и не обсуждают. Каждая из них заняла свое место и с достоинством исполняла принятую роль: Тереза – приемной матери для пациенток, Женевьева – матери-наставницы для юных медсестричек. Они часто обменивались полезными сведениями – Вязунья могла рассказать о какой-нибудь умалишенной, чтобы успокоить или, наоборот, предупредить Женевьеву, а Старожилка держала Терезу в курсе достижений Шарко и событий в Париже. Однажды Женевьева с удивлением осознала, что Тереза – единственная, с кем она говорит не только о том, что касается Сальпетриер, но и на отвлеченные темы. Летним днем в тени дерева в парке или в уголке дортуара во время осеннего ливня сестра-распорядительница и пациентка отделения истеричек годами чинно беседуют о мужчинах, с которыми они не общаются, о детях, которых у них нет, о Боге, в Которого обе не верят, и о смерти, которой не боятся.

Луиза садится рядом с Терезой, с деланым интересом разглядывая собственные ботинки.

– Спасибо, Тереза.

– Мне не нравится, что ты якшаешься с тем интерном. Глаза у него недобрые.

– Он на мне женится.

– Неужто сделал тебе предложение?

– Сделает на средопостном балу в следующем месяце.

– Ну жди, жди.

– Вот возьмет и сделает, на глазах у всех наших девчонок и у гостей! Так и сказал!

– Он сказал, а ты и поверила? Бедняжечка Луиза… Мужчины наболтают что угодно, лишь бы добиться своего.

– Он меня любит, Тереза.

– Никто не любит сумасшедших, Луиза.

– Ты просто завидуешь, потому что я стану женой врача! – Девушка вскакивает с койки, ее сердце гулко колотится, щеки раскраснелись. – Я вырвусь отсюда и стану жить в Париже. Нарожаю детей! А у тебя ничего этого не будет!

– Мечты – опасная штука, Луиза. Особенно, если их исполнение зависит от кого-то другого.

Луиза, тряхнув головой, словно для того, чтобы выкинуть из нее эти слова, поворачивается к Терезе спиной, идет к своей койке и, свернувшись калачиком, натягивает одеяло до самой макушки.