Над Евксиноградом, над царёвым домом[7],
на горе высокой, – бухта, море, ширь, –
строящихся лестниц и дверных проёмов
карусель, а снизу – брошенный пустырь…
Изучаю стройку над поместьем царским
(Варна золотая в охровых лесах…).
Страшно без привычки выше оказаться
дома Их Величества на крутых холмах!
Можно вниз спуститься узкою тропинкой,
по аллеям царским можно погулять.
Очень необычная видится картинка –
можно этот дом купить и проживать…
Только в сказке Варненской, только лишь в Болгарии
домики подобные могут продавать:
можно у фонтана в роз цветущем мареве
царскую фамилию в парке повстречать!
Не купила домика близ угодий царственных, –
в ногу с королевичем боязно шагать:
завтра поменяется статус государственный,
и тогда головушке, ох, несдобровать!
Над Евксиноградом, над царёвым садом
на откосах Варны дышится легко!
Жаль, что я трусиха, – может, было надо
хоть однажды в жизни прыгнуть высоко!
– Ну, куда ты опять? – В небо,
там, где солнечный луч из-за тучи.
– Ты увидишь там птиц? Мне бы
хоть немного их силы летучей…
Мне бы беды стряхнуть с крыльев,
растреножить тело от муки,
чтоб не танковой рыжей пылью, –
а в цветочной пыльце руки…
Расстилаю души скатерть
над обиженной всеми планетой!
Чтоб от звука сирен не спятить,
вышиваю крестом светлым.
Понимаешь, сейчас мне больно.
Я хочу в тихий край сладкий,
чтобы вылечить синью вольной
запечатанных губ складки…
Мне б увидеть мою Варну
в паутинках бабьего лета,
где покоится дух травный
на лучах золотого света…
В Долину роз[8] болгарского разлива,
в долину грёз о красоте земли,
отважно и немного боязливо
пути мои дороги пролегли, –
боялась разочароваться в сказке,
где миллионы роз цветут в тиши,
нехитрой жизни следуя указке,
бутоны распуская для души…
Цветочным маслом здесь сочится почва,
цветочный запах достигает гор!
И жарким днём, и южной тёмной ночью
ведут цветы неспешный разговор…
Цветы повсюду, – километры, вёрсты, –
насколько достигает дали взгляд:
поля цветеньем розовым развёрсты,
пока не соберут последний ряд.
Красивых девушек, как розовых бутонов,
не занимать болгарской стороне!
Украшенным цветами фаэтоном
Царицу роз по скошенной стерне
привозят для любви, для карнавала,
для урожая будущих надежд!
Как хорошо, что в сердце побывала
Болгарии, средь вышитых одежд…
Гробница Ройгоса – Фракийская гробница[9].
Художественный памятник в веках –
картин из жизни древних вереница,
рожденье фресок в охровых тонах.
Как правильно сказал историограф,
здесь истина – в сюжетности фигур:
и тайны смерти чёрный иероглиф,
и жизни суть – граница иль бордюр.
В сакральном склепе золотая сущность
захоронений вызывает шок!
Здесь золото – не власти всемогущность,
а нежный тон, виньетковый цветок…
Фракийцы верили в божественность культуры
и в силу духа (вспомни Спартака!),
и отливали в золоте скульптуры,
и прятали в курганы на века.
В гранитном склепе знаковой гробницы
почувствовала жуть загробных стен, –
скорей широкой лестницей спуститься
в живую жизнь и для живых проблем!
Хранимые веками интерьеры
ремёсел старых в городе Этер[10]:
грохочут кузнецы у печки белой,
шкатулки режет резчик, – все у дел.
И, оживляем горными ручьями,
грохочет горной мельницы ветряк,
а речку с травяными берегами
использует рачительный скорняк,
плетутся кружева, пекутся хлебы,
живёт народ в домах, как было встарь, –
недалеко от габровцев нелепых,
вошедших в анекдоты, как в букварь!
Зашла в харчевню, откусила крендель,
отведала огромных слив в вине,
стояла зачарованно у медной
кухонной утвари, сверкающей в окне.
Летело время незаметно быстро,
упало солнце меж высоких гор, –
пора прощаться с ручейком искристым
и с синей глубью мельничных озёр…
Мне было хорошо! Прощальным взглядом
окину улицы, конюшни, закрома, –
привычную к комфорту тушку надо
вновь возвращать в привычные дома.
Тридцать тонн меди отстрелянных гильз
русского воинства в Шипкинской битве[11], –
в звоне церковном откуда взялись
ноты басовые в тихой молитве?
Церковь – как памятник прошлой войны
в честь перевал до конца защищавших
(лучших семей молодые сыны!),
памяти воинов храбрых и… павших.
Чистое небо. Взметается шпиль
русского храма в лазури болгарские…
Мать генерала, подвод попросив,
строила церковь с иконами дарственно.
Встретив монаха, от будничных дел
я оторву его взглядом взволнованным:
я понимаю, как страшен удел
был у опричников, скалами скованных, –
голодны, голы, в крепчайший мороз
Шипку удерживать им уготовано!
Местные парни настоем из роз
раны лечили им, к пушкам прикованным…
Помнит Болгария русских побед,
кровью оплаченных, поступь блестящую!
Церковь стоит как живой монумент
славы из прошлого – в жизнь настоящую…
«На Шипке всё спокойно». Верещагин[12].
Я познавала Шипку из картин.
Здесь генерал Столетов, беспощаден,
дал туркам бой, где к десяти – один…[13]
Огромный Памятник Свободы[14] – в гору
ведут ступени узкие наверх:
от их количества мне задохнуться впору…
и вот мы на вершине! Выше всех
гора парит над зеленью долины,
над горами поменьше. Выпал мне
шанс побывать на празднике былинном,
когда воспроизводят бой, – в огне
из пушек, гаубиц, из ружей настоящих
палили турки, русские в ответ
держали оборонный бой… звенящих
гильз стреляных полно. И медный цвет
их выдаёт с обочины дороги…
(Взяла на память парочку.) Бредут
актёры армий двух в мундирах строгих, –
и у подножья жадно воду пьют…
Хранят болгары память битвы страшной
и любят русских (в генах та любовь!), –
кто внял своей истории вчерашней,
тот не потерпит гнёта над собой!
У доисторических курганов –
овцам корм в курдючные запасы…
Приоткрылся слева от баранов
вид на монастырь «Святого Спаса»[15].
Речки Тунжи берега тенисты,
вьются средь лесов в дубах столетних.
Птицы в жарком воздухе зависли,
в буйстве трав – коровы незаметны.
Я стою почти что на вершине
на одной из гор в семействе Рильском:
видится иной, чем из машины,
панорама с резолюций близких.
Лысая вершина горной выси,
предо мной – ковыль-трава клубится…
Вижу, как гурьбой монахи вышли
в монастырский двор – не всё ж молиться!
Полстраны в виду, как на ладони!
Тихо, ветра гул, не шелохнутся
занавески в запустелом доме,
дверь не скрипнет, куры не несутся…
Дом в горах в преддверье монастырском, –
чувствовать себя владыкой края
в том миру истории фракийской,
близ курганов в травах проживая!
Вдруг захотелось тихой, деревенской,
спокойной жизни у подножья гор,
куда не долетает гул вселенский, –
где только даль, да ветер, да простор!
Я примеряла дом, деревню, горы,
я примеряла вид на монастырь.
Паслись коровы мирно у забора,
в траву с цветами морды опустив.
Хозяйка, стоя в разнотравье царском,
глядела на меня из-под руки:
– Давай-ка к нам! – сказала по-болгарски.
Я поняла – похожи языки.
Похожи мысли, чаянья, одежды,
похож славянских синих глаз разрез.
И вспыхнуло безудержной надеждой,
что этот луг и эта синь небес
мне станут домом, где мне будут рады,
где вереницей годы полетят!
Болгарской женщины, стоящей у ограды,
глядел мне долго вслед зовущий взгляд…
Возле горы Сакар[16] в Родопии восточной,
там, где растёт «Мавруд» – царь виноградных лоз, –
где гнёзда диких птиц в лесной глуши бессрочной,
и речки Тунжи бег, и летний лёт стрекоз,
там, где стоит курган истории фракийской,
скрывающий от глаз блеск золотых скульптур,
и дышит артефакт в музеях модернистских[17],
и сторожит земля смешение культур,
там, где живут сейчас болгары, турки, греки
и всей Европы mix (по сути – большинство!),
в надежде отыскать деревню в стиле «эко»,
где сохранился дом, колодца волшебство,
таверна для семьи и погреба ступени,
гусей домашних шум с соседского двора…
Такой проект – продукт недлительных решений –
без промедленья я в Болгарии взяла.
В усадьбе на реке я правлю дом и клумбы.
До минеральных вод в колодце доберусь!
Соседкам по селу тяну в улыбке губы –
в фракийской красоте я скоро поселюсь…
Мне было больно, берег, было страшно
прощаться на год: жизнь моя – рулетка…
Двенадцать месяцев тактильных тоскований
по черноморской бархатной волне…
На берегу оставив день вчерашний,
я не дыша, на будущее, – метку
бросаю в волны, берег упований
и утешений, неспокойной, мне!
И вот уже, вплетая запах розы,
навстречу мне – роскошные равнины,
и горы близкие распахивают дали
и стелют путь к усадьбе на реке…
Жить от Болгарии вдали – сплошные слёзы,
поскольку и она, и я – едины
в своём стремленьи утолить печали
от бешеного мира вдалеке.
И росным утром на лесной поляне –
глядеть в глазищи серны заповедной,
сплавляться по реке стремниной горной,
что меж порогов, точно жизнь, течёт…
Там бродит с флейтой в белых одеяньях
Орфей: сандальи, пояс с пряжкой медной, –
тень Эвридики ищет и упорно
столетьями любовь свою зовёт!
Там чудеса: там леший бродит…
А.С. Пушкин, «Руслан и Людмила»
В прохладных струях влаги родниковой
(с лягушкой и кувшинкой – дивным чудом!)
лицо омою… Чистую основу
кристальной свежести нести по жизни буду!
И в городах на улицах сердитых,
в предпраздничного шума возбужденьи,
я буду помнить холод щёк, омытых
вблизи лесной церквухи на каменьях[18]…
Здесь просто всё. Живёт в пещере леший,
стемнеет – он выходит куролесить:
с обрыва вниз, в обход дорожки пешей,
столкнуть булыжник, мох на крест навесить…
Здесь всё непросто – непроста дорога,
которая тебя сюда приводит…
Нашедших путь в ложбину – так немного!
Там чудеса. Там рыжий леший бродит.
О проекте
О подписке