Глава 9

Дальше воспоминаний совсем мало – до самого суда. Что мы тогда делали, вся семья? Мы с Андреем работали, это понятно, а кроме? Ну невозможно же сидеть полтора месяца и не делать ничего такого, что не запомнилось бы хоть мельком!

А впрочем, уже не один год прошел, мало ли что вывалилось из памяти за ненадобностью, и, пытаясь восстановить события, я лезу в фейсбук и в ЖЖ, изучаю конец того лета.

Но пусто, пусто – и в ЖЖ, и в фейсбуке. Почему? Может быть, дело в том, что можно запросто обсуждать все – кроме ожидания. Ожидание само по себе штука скверная, но когда прижал уши и днями, неделями, месяцами ждешь плохого, глушишь даже самую махонькую надежду – ведь статистика вещь упрямая, и все говорит за то, что закроют… Посадят в тюрьму. Нашего Ваньку, нашего единственного сына, а он хороший… он, честное слово, очень хороший, наш Ванька… это я не потому что мама, это правда – его все любят, и он любит всех (а не надо бы!). Невозможно обсуждать с посторонними свое ожидание, обсуждать ожидание беды невозможнее вдвойне, а впрочем, и с родными ожидание беды почему-то не обсуждается. Мы ведь, правда, ничего такого не делали в те полтора месяца, мы один другого даже не подбадривали и не храбрились, а только жались друг к дружке: завалимся на разложенный диван в большой комнате, и включим какие-нибудь мультики, и так лежим, и не смотрим, и не слушаем… странное было время.

Но это – когда свекровь на плановый техосмотр в больницу положили, на три недели. Тихо было в доме, и никто никому не врал.

А потом ее выписали.

С нашей Верой Николаевной – это же примерно как с соцсетями. Держи лицо, делай вид, что все пучком, улыбайся и не жалуйся, ни о чем не спрашивай, если не хочешь быть завален бесполезными, бурно эмоциональными ответами и советами, неприменимыми на практике, пости котика, рисуй смайл, жми большой палец – не открывайся. Главное, не задавай никому вопроса «что делать?», это дохлый номер, к тому же годами литературной практики доказано, что ответа не существует в природе, спросить об этом значило бы подставиться. Вот почему нет постов ни в фейсбуке, ни в ЖЖ: еще ничего не кончилось, жизнь поставили на паузу, а будущее таково, что хоть бы эта пауза длилась, и длилась, и длилась… тоже не жизнь, конечно, но и не приговор.

Вера Николаевна, вернувшаяся из больницы, парадоксальным образом оказалась самой несчастной в доме. Потому что Ванька не поступил в университет.

– Как же так можно было, а?! – причитала она, шаркая по квартире с маленькой китайской чашечкой корвалоловых капель в трясущейся руке. – Это просто уму непостижимо! Ванечка, ну ты же умный мальчик! Ты почти отличник!

Ванька напускал на себя виноватый вид и только руками разводил.

– Это все твои дачи! – не унималась бабушка. – Вот не ездил бы на дачи, а готовился бы к экзаменам получше, вот бы и поступил бы!

– Бабуль, сейчас нету экзаменов, ЕГЭ сейчас! – объяснял Ванька авторитетно. – Сколько в школе получил, столько и посчитают при поступлении.

– Ну а что? А ЕГЭ тебе не экзамены?! – не соглашалась Вера Николаевна.

А я все думала: где мы, а где ЕГЭ… Вот бы здорово, думала я, трястись сейчас в ожидании результатов за физику и русский. Как в июне. Хорошая была жизнь! А Андрей возражал: ты бы себя видела, пока тех результатов ждала! Сейчас ты куда спокойнее. И ведь он был прав: я действительно стала куда спокойнее, по крайней мере внешне. Парадокс, опять парадокс.

Родительское равнодушие к будущему мальчика отдельным пунктом сердило Веру Николаевну. Потому что армия! Теперь мальчика заберут в армию! Но у нас и тут был придуман логичный ответ, который даже и не вранье: при минус восьми да с отслоением сетчатки никакая армия Ваньке с самого начала не грозила. («Лучше бы армия, – думала я. – Уж лучше бы армия…»)

– Так и что же, давайте теперь неучами жить?! – восклицала свекровь. – Давайте все в дворники пойдем, раз ни страху, ни совести!

– Я бы в дворники пошел – пусть меня научат! – отзывался Ванька.

Бабушка поджимала губы и зло сопела.

– Ну мам, ну в самом деле, – вклинивался Андрей, пытаясь сгладить разговор, – чем тебе дворники плохи? Дворники, между прочим, доброе дело делают, чистоту на улицах поддерживают. – Но не выдерживал тона и непременно добавлял: – Не то что многие высоко-высоко поставленные лица!

Трясясь от злости и обиды, бабушка скрывалась в своей комнате и хлопала дверью, где еще долго причитала и всхлипывала о том, что «молодежь пошла». А потом, успокоившись немного, она выходила и торжественно произносила, ни к кому конкретно вроде бы не обращаясь:

– Ну и шел бы дворником, раз так! А то что же дома штаны просиживает, здоровый лоб? Не хочет учиться, уж пусть тогда поработает! – и опять скрывалась в своей комнате.

А он бы и поработал, Ванька. Даже дворником, почему нет, он всегда радовался физической работе. Вот только даже в дворники путь ему был заказан. Сиди, молодой дурак, жди беды. Не верь людям. Ты ведь помочь хотел? Вот, допомогался… Теперь все мы с тобою во главе движемся доро́гой, вымощенной благими намерениями.

А самым счастливым в доме (парадокс, опять парадокс!) в то время был – Ванька…

Я слишком туго замотана в свой кокон, я слишком внутри него затаилась в ожидании беды – и не сразу замечаю, что Юля и Марина больше не прибегают парой, не являются в шумной компании одноклассников, а заходят строго поодиночке.

В какой-то момент Марина исчезает, остается одна Юля – да и та на себя не похожа. Она вдруг делается молчаливой и краснеет при моем появлении («удушливой волной» краснеет, отмечает внутренний редактор, отыскав приличествующую случаю цитату). Они с Ванькой обычно сидят в большой комнате на диване, каждый на своем краю, и смущенно молчат. То есть разговаривают, конечно, но разговор продвигается медленно и трудно, будто они подбирают рифму к слову «пакля» или к слову «выборы». Оба надолго задумываются и замолкают. Юля крепко прижимает к животу подушку-думку. Это подушка-кот. У нее голова и лапки. И хвост. Девчонки как увидят, немедленно обнимают этого «котика». Да я и сама его обнимаю, обнять котика, живой он или хоть подушка, – это из области рефлексов.

Свекровь, когда приходит Юля и сидит с Ванькой на диване, напускает на себя надменный и разочарованный вид «а-что-я-вам-говорила». В комнату к Ваньке она, конечно, не заходит продемонстрировать это свое выражение лица, но уж на нас с Андреем отыгрывается по полной. «Все от родителей!» – как бы читается в ее строгом взгляде.

По собственным рассказам свекрови, ее в детстве «пороли как сидорову козу», и только этим проверенным способом вырастили нормального человека.

«Учился бы, чем о девочках думать!» – бормочет она себе под нос, когда семья сходится за едой, и Ванька тянет: «Ну ба-а! Ну не начина-ай!» А я прикидываю, как было бы здорово, если бы Ванька думал больше о девочках, чем о друзьях… Вот было бы у него в тот вечер свидание с той же Юлей – и сейчас мы бы наверняка праздновали поступление в университет… в общем, мечты-мечты, а Вере-то Николаевне все равно ничего не объяснишь.

В следующий момент, который я тоже не успеваю отследить, Юля вдруг пропадает и появляется Марина. Марины много. Каждый день. Она хохочет и тараторит. Когда она материализуется в дверях, руки у нее вечно заняты какими-то печеньками или яблоками. «Всегда, как утро, весела», – подсказывает внутренний редактор услужливо. Спасибо, внутренний редактор! У меня уже которую неделю в голове – ни одной самостоятельной мысли, а только тихий ужас да цитаты из классики.

Марина щебечет и бежит ко мне на кухню помогать, если я готовлю. Она умеет делать розу из помидорки – вот, смотрите.

Марина взахлеб рассказывает Андрею про какой-то свой турнир по шахматам, на котором в марте заняла второе место.

Марина пытается щебетать даже с бабушкой (дохлый номер, та при виде Марины стремительно и гордо удаляется в свою комнату и там включает телевизор погромче).

Они с Ванькой тоже сидят на диване, но не как с Юлей, а кидаются друг в друга несчастным «котом» и хохочут как ненормальные.

«Хорошая девчонка, – шепчет мне Андрей. – Веселая».

«Деф-ф-фьки пошли!» – шипит свекровь, подчеркивая мягкое «эф». Она длит его и длит, аж слюна брызжет. Иногда мне кажется, что Вера Николаевна родилась сразу старой, со своей хронической аритмией, давлением, варикозом и артритом, не оставляющими места радости. Стоит ли говорить, что она искренне уверена: если бы не «дефьки», наш мальчик сейчас готовился бы к первому семестру.

Проходит еще несколько дней, и Ванька с Мариной начинают надолго исчезать по вечерам, и я только тогда припоминаю, что всю предыдущую неделю погода была довольно поганая, ветер и грозы, а теперь – солнышко и даже вечером почти плюс тридцать.

И вот однажды на закате мы с Андреем сидим за столом в кухне, что-то такое жуем за чаем и листаем каждый свой смартфончик, и тут вдруг в руках у Андрея тренькает эсэмэска.

Он читает, и брови его изумленно ползут вверх.

За короткий миг, пока они ползут, а в глазах обозначается все большее удивление, я успеваю подумать обо всем самом худшем, что может случиться с Ванькой, которого сейчас нет дома. Арест, несчастный случай, авария, драка и разбойное нападение рядком выстраиваются в голове, сводит плечи, бухает за грудиной и все вот это.

– Что?.. – шепчу я испуганно одними губами.

Муж разворачивает ко мне сияющий экранчик.

Буквы прыгают перед глазами, но я все-таки заставляю себя прочитать…

Это сообщение от Ваньки. Восторженное, с тремя восклицательными знаками.

«Папа, я стал мужчиной!!!»

Мы с мужем смотрим друг на друга – и начинаем хохотать. Так долго и так громко, что к нам выходит из своего логова свекровь и, стоя в дверном проеме, выразительно крутит пальцем у виска.

Глава 10

Судебных заседаний по нашему делу было еще три, с разницей в несколько дней, но для меня все они слились в один – длинный и бесконечный, я и тут не поручусь, что и когда происходило. Память включается какими-то пятнами, выхватывая отдельные сцены. Наверное, это нормально. Наверное, именно так и работает человеческая голова.

Начало. Узкий темный коридор и толпа народу в нем, казенные двери в ряд и зудящие квадраты света на потолке, шелест папок, бубнение и шарканье, Ванька сидит между нами, в белой футболке с коротким рукавом, и по коже у него крупные мурашки, хоть он и старается изо всех сил принять беззаботный вид. Потом в коридоре невесть откуда появляются Саша и Марина. Ванька вскакивает, краснеет. Марина, боязливо косясь на нас с Андреем, встает на цыпочки и обнимает Ваньку за шею обеими руками, прижимается тесно, – и от этого еще более заметно, какая она хрупкая, совсем девочка. Пышная юбочка чуть выше колен, на широком поясе, подчеркивает осиную талию. Кедики, белые носочки. На топике, конечно, котик. Ванька держит Марину бережно, уткнувшись ей носом куда-то в ключицу, ему для этого приходится как следует нагнуться… Вид у них с Ванькой патологически романтичный, словно их нарисовали японские мультипликаторы. Но в японском мультфильме их бы обязательно поставили куда-нибудь на холм, с которого вид на город, и волосы их развевались бы на ветру, а над головами плыла бы нежная японская песня. Словом, смотреть на них совершенно невыносимо, на всю эту первую романтику, и я лезу в сумочку в поисках чего-нибудь, все равно чего. Саша здоровается с нами и скромно подпирает стену напротив, водит пальцем по экрану большого плоского айфона. Саша – лучший друг Ваньки, еще с первого класса. После девятого он ушел в колледж, в какое-то очень престижное заведение для будущих программистов с конкурсом чуть не двадцать человек на место, и после окончания попадет прямиком на третий курс… куда?.. я не помню; тоже что-то очень престижное. Саша хороший парень, он всегда был мне симпатичен. Спокойный, целеустремленный. Это не наш Иванушка-дурачок, желающий всем понравиться. Саша, кажется, даже в начальной школе был вполне самодостаточен.

«С Сашей ничего подобного не случилось бы», – думаю я с горечью. В горле ком. Почему с нами? Ну почему?! Думать об этом нельзя. Нипочему. А справедливости, как известно, не существует. Скорее бы уже, скорее… Саша, высокий и худенький, скромно стоит у стены, в ладненьких узких джинсах и летней пестрой рубашке, приталенной и тщательно отглаженной, в узких желтых туфлях, но инфантильным хипстером он не кажется, а наоборот, выглядит старше своих лет.

Время тащится еле-еле, заседание задерживается на пять, на десять, на пятнадцать минут, наконец за дверью происходит какое-то шевеление, вываливаются галдящие, взвинченные люди – и вот нас приглашают в зал.

Помещение оказывается совсем небольшим. Оно ни капли не похоже на просторные залы из американских блокбастеров. Это просто казенная комната с плохо вымытыми окнами и не очень высокими потолками, в ней метров, может быть, сорок; вся мебель тут из дешевого светлого ДСП, стулья – из нескольких разных наборов, вдоль одной стены тянется какая-то будка не будка… внутри нее темно, и она, похоже, сейчас закрыта.

За двумя сдвинутыми письменными столами в центре комнаты краснощекий мальчик, очень забавный, сосредоточенно раскладывает бумажки (он потом окажется прокурором), нам указывают место, куда сесть, и мы садимся рядком: сперва Андрей, потом я, потом Марина и Саша, а Илья Валерьевич и Ванька сразу отправляются к сдвинутым столам и помещаются напротив смешного мальчика. Ванька садится и с любопытством вертит головой, Илья Валерьевич открывает портфель и тоже начинает раскладывать бумажки.

Некоторое время ничего не происходит. Но вот раздается дежурное: «Встать, суд идет», и из боковой двери, которую я поначалу не заметила, выходят две молодые женщины. Или их три? А впрочем, какая разница, дело не в них, а в будничности происходящего, в ощущении механистичности и рутины… вот мы, вот наш ребенок, вот вся его будущая жизнь, а вот скучающие люди вокруг и их обычный рабочий день, один из многих примерно одинаковых рабочих дней… это мне и странно, и страшно.

Вошедшие возятся несколько минут, рассаживаясь и устраиваясь, говорят положенные вводные слова и наконец приглашают в зал свидетелей со стороны обвинения.

Огромный холодный ком застревает за грудиной, перекрывая кислород. Ну конечно! Сейчас мы его увидим, Димыча! Он и есть главный свидетель по делу!

Но додумать я не успеваю. В зале материализуется странная личность лет тридцати пяти, с одутловатым испитым лицом, болезненно худая, в обвисшей футболке с такими длинными растянутыми рукавами, что они полностью закрывают ладони, – сомнительная личность в выцветшей бейсболке козырьком назад.

– Головной уборчик снимите! – говорит помощница судьи чуть раздраженно, и личность суетливо стягивает бейсболку, начинает комкать в руках.

Сознание подвисает. Это что, вот это – Димыч? Друг нашего Ваньки?!

Но нет. Разумеется, нет. Когда к личности обращаются с вопросами, ее называют то ли Колей, то ли Костей.

– Он не придет… – шепчет мне на ухо Андрей, и я сразу понимаю, о ком речь, но легче от этого не становится.

Личность что-то бормочет, путаясь в словах, и дело даже не в том, что все они неправда от первого до последнего, а просто личности в принципе тяжело пользоваться словами родного языка и собирать их в предложения. К тому же личность зависает надолго в тех местах, где для связки положен небезызвестный артикль, неприемлемый для судебных заседаний.

Через некоторое время личность перестают мучить и разрешают вернуться на место. И личность делает несколько уверенных шагов в сторону огороженной будки, запертой и темной, в которую на суде сажают особо опасных (интересно, как она называется, эта будка? тоже обезьянник? Я пытаюсь сосредоточиться и вспомнить, но в голову ничего не приходит, кроме «скамьи подсудимых»).

– Гражданин, куда вы?! – строго спрашивают со стороны судей.

Личность спохватывается, суетится, потеряв ориентир, и, потоптавшись на месте, отправляется в свой угол.

– Чистый Хармс! – шепчет мне на ухо Андрей.

А по мне, это никакой не Хармс, а, скорее, Платонов. Нелепо и жутковато.

Ванька сидит понурый по правую руку от Ильи Валерьевича, который что-то горячо сейчас говорит, обращаясь к суду, и речь его течет ровно, но смысл слов уплывает, я оборачиваюсь к Марине и Саше, и бедный мой мозг в очередной раз отказывается принимать информацию, которую транслируют внутрь него глаза.