Цветы

Я еще сплю, утренний сон сладкий-сладкий, как зефир. Мне восемнадцать, я не хочу просыпаться, но сквозь сон слышу, как шлепают по полу босые ноги, как приоткрывается дверь в комнату, какой-то шорох, смешок. Я еле-еле открываю глаза, мутное облако близорукости, ничего не понимаю, на соседних кроватях подружки хохочут, уткнувшись в подушки, я вожу рукой по тумбочке, нащупываю очки, и тут на меня градом падают ромашки, маки, васильки, колокольчики, эдельвейсы, лаванда – все цветы высокогорных лугов ложатся на плечи, путаются в волосах, опускаются на простыни. Я машу руками, а дождь из цветов продолжается. Я выпрыгиваю из кровати, на мне короткая футболка и трусики – мне восемнадцать – длинные ноги, длинные волосы, длинные руки, грудь торчком, нос тоже, глаза в очках, наконец-то я вижу: это Миша пробрался в комнату, где мы живем с подружками на студенческой летней практике в Анкаване, и посыпает мою постель цветами. Тысячами лепестков – голубых, желтых, красных, лиловых. Запах – терпкий, дикий – так пахнут полевые цветы. На часах – всего семь утра, мы, студенты биофака, почти до рассвета куролесили огромной толпой, пели под гитару, сидели у костра. Я вернулась под утро, упала на кровать. «А я не мог спать, – говорит мне Миша, – я собирал для тебя цветы».

Я вздрагиваю и открываю глаза, меня разбудил какой-то мягкий звук, будто что-то легкое, как шелковое покрывало, опустилось на постель. Еще раннее утро, я люблю понежиться, со снами расставаться не хочется, они цветные, они сладкие. Вижу окно, лучи солнца пробиваются сквозь дырочки кружевных занавесок, расплываются золотыми пятнами по стенам, отражаются на полированных поверхностях мебели, в хрустальных подвесках люстры, в капельках росы на розах, гвоздиках, гладиолусах, хризантемах – и какие там еще цветы на ереванских рынках продаются? Вожу рукой по тумбочке, ищу очки: близорукость добавляет непонимания происходящему. Очки помогают не очень. Я дома, Миши рядом нет, а вся кровать в цветах. Розовые розы, белые гладиолусы, красные гвоздики, желтые хризантемы. Приоткрывается дверь:

– Кофе будешь?

– Миша, что это? Ты ограбил цветочный магазин?

– Не мог спать, собирал для тебя цветы!

Я поворачиваюсь на другой бок, цветы колются, царапаются, но это приятно. Кажется, всего на секунду закрываю глаза, а вижу уже пятый сон. О, молодость! О, юность! О, незнание бессонницы!

Под стальным крылом земля похожа на бабушкино лоскутное одеяло. Бархатные отрезы маковых полей, шелковые заплатки васильков, крепдешиновые оборки лютиков, сатиновые вставки хвойных лесов. Самолет летит бесшумно, я сижу за пилотом, не вижу его лица, но знаю: это – Миша. Маленький двухместный самолет взмывает ввысь: «Мы летим на Тэж!^[2]» – кричит Миша, не оборачиваясь. Под нами зеркалом блестит озеро. Скалы настолько близко, что кажется – протяни руку, и сотрешь вековую пыль с их шершавой поверхности. Самолет выровнялся и летит теперь прямо к горе со снежной шапкой на вершине, ледяная пыль несется навстречу, царапая лицо. «Это цветы», – почему-то думаю я. Миша отпускает штурвал и машет мне руками, пытаясь что-то сказать. Я слышу только крик: «А-а-а-а-а-а-а!»

«Мы разобьемся…», – шепчу я. Гора стрелой несется на нас. Оранжевая вспышка…

Запах свежесваренного кофе будит меня. Мы устраиваемся с Мишей в кровати с маленькими чашками армянского кофе с пузырящейся пенкой.

– Ты мне снился. Мы летели в самолете, и ты был пилот, – я смеюсь, зачем рассказывать про плохой конец.

И Миша смеется, и я уже забыла, что мы влетели в гору.

Мы строим планы на час, на день, на год. На жизнь. Мы молоды и счастливы Мы еще не знаем, что моим планам суждено осуществиться, а Мишиным – нет. Сегодня Миша еще жив, а завтра его не станет. И вся жизнь разделится на «до» и «после».

Год спустя я внезапно проснулась среди ночи. На кухне шептало радио, шел какой-то радиоспектакль. Я прислушалась к голосам актеров.

– Милый, – произнес женский голос, – ты рано ушел, тебя больше нет со мной, ты далеко и близко. Когда ты умер, я удивилась, что не умерла вместе с тобой от горя. И если мое сердце не перестало биться в тот час, когда перестало биться твое, значит, я проживу долгую жизнь. Ты молчишь для всех, но не для меня, я слышу твой голос каждой клеточкой своего тела, я веду с тобой нескончаемый разговор.

– Любимая, – ответил мужской, – ты остаешься здесь за меня, я буду ждать тебя долго, сколько нужно. Я не исчез, не просочился сквозь песок. Ты проживешь со мной каждую минуту. И только, когда уйдешь ты, уйду и я. Постарайся узнать про жизнь все. А когда мы встретимся, ты целую вечность будешь рассказывать мне, что случилось на земле с тех пор, как я ушел.

С днем рождения, мама!

Настоящая женщина в любом возрасте и в любом состоянии остается Женщиной. Мама, собираясь три раза в неделю на гемодиализ, никогда не забывает надеть серьги, кольца, раз в месяц требует отвезти в парикмахерскую и на маникюр-педикюр. И не важно, что мама не помнит, какой сегодня день, год и кто у нас президент, зато в клинике у нее есть бойфренд.

– Да, – хвастается мама. – Ждет, место мне греет, в окно рукой машет.

– А как его зовут? – интересуюсь.

– А я там знаю? – смеется мама. – Он что-то болтает-болтает, я ни слова не понимаю, головой только киваю. А как будет по-английски «как вас зовут»?

– «Вот из ё нэйм?»

– Ладно, приду и скажу ему: «Нэйм?!»

Ой, боюсь, отпугнет мама жениха. Так хорошо себе представляю, как она со всей силой своего греческого голоса и докторского характера крикнет ему:

– Нэйм!!! Твоё нэйм как? Как нэйм твоё?

Вот такие у нас субботние утра с мамой. Женихов обсуждаем.

Когда я была маленькой, мои родители каждый день ссорились и разводились. Они и потом много ссорились, когда я уже выросла во взрослую тетку и когда внучка Ева родилась, ссорились вплоть до того момента, когда папе поставили страшный диагноз. Я подозреваю, что мама так быстро состарилась и тоже тяжело заболела не потому, что папа умер, как и было предсказано врачами, через три недели, а потому, что стало не с кем выяснять отношения. Из жизни ушло самое главное: постоянно быть начеку и изобличать все папины прегрешения. Мама сдулась, как проколотый воздушный шарик. Жить стало неинтересно. Перестали волновать пыль на полированной мебели, нестиранные шторы, поблекший хрусталь.

Папу звали по-разному: Александр Кузьмич, товарищ подполковник, Шурик, Шуша. Мама звала его Саша, когда была в хорошем настроении, и «он», когда в плохом. Говорила о нем в третьем лице, даже когда папа находился в одной с ней комнате: «Может, и пожила бы еще… (драматическая пауза, резкие вздохи, как у астматика) какой-никакой год, но он же вгонит меня в гроб!» Папа в такие моменты разгорался, как паяльник, кричал что-то невнятное, но близкое по смыслу к «Нет, так жить нельзя!», и начинал разводиться. А мама совершенно спокойно, обращаясь к невидимому третьему: «Откуда он такую глотку взял? Смотри-смотри, сейчас лопнет!»

Папа становился на стул в коридоре, открывал антресоли и вытаскивал чемодан, который доставался только один раз в году, когда мы собирались всей семьей в отпуск, все остальное время в том чемодане хранилась папина парадная форма.

Он намеренно звучно гремел замками, открывая и закрывая чемодан, выбрасывал из него сапоги и кители, чтобы мама наконец-то сказала: «Не шуми, Виточку разбудишь» и заплакала. Мамины слезы папа воспринимал как шаг к примирению.

А я не спала, я тоже плакала. Я так боялась, что они разведутся.

В маме погибла великая драматическая актриса. Как она могла держать паузу! А какие были реплики в зал!

«Светочка! – кричал папа с порога. – Картошки не было, я купил груши! Попробуй, какие сочные груши!»

Мама:

«Он думает, что вместо картошки я ГРУШИ в оливье нарежу».

Занавес.

И вдруг Саша ушел навсегда. Чемодан с парадной формой, которую давно съела моль, остался, а его больше не было. Некого стало пилить за лишнюю рюмку, за храп, за сигареты, за вечный спорт по телевизору, за неправильно купленный стиральный порошок или опоздание в гости. «Стою на пороге. Одетая. В линзах. Накрашенная. А он все копается и копается. Часами себя в зеркале разглядывает. Я и то столько времени у зеркала не провожу. Что он там увидел?» – спрашивала она у невидимки, всегда стоящего у нее за спиной.

Мама живет со мной и американским зятем в большом доме под Вашингтоном. Она давно потерялась в пространстве и во времени. Ее память коротка, как грибной дождик: брызнет влагой и свежестью и уйдет в землю, будто и не было.

«Виточка, а какой сегодня день?»

«Среда».

«Я куда-нибудь иду?»

«Нет, мама, никуда не идешь».

«А мне нужно что-нибудь делать?»

«Ничего не нужно, отдыхай».

«Спасибо тебе, Виточка, твоя мама живет, как королева, ничего не делает».

И на негнущихся ногах мама удаляется обратно в спальню. Спину все еще держит ровно, как в тридцать лет. Осанке мамы позавидовала бы сама Ермолова, с которой у мамы есть некоторое сходство.

С днем рождения, мама!

«Одиночество – сволочь»

У каждого своя Москва. Моя была одинокой. Большего одиночества, чем в Москве – мегаполисе в полном смысле слова – я не испытывала.

Я из того поколения, которое в школе училось при Брежневе, а в университете уже при Горбачеве.

Когда наступил 91-й год и по стране прокатился «парад суверенитетов», я тоже была в числе восторженных граждан, поставивших на референдуме за независимость в графе «аё» («да» по-армянски) галочку. Аё – независимости Армении от Советского Союза. Позже выяснилось, что впридачу к независимости от СССР (читай, России) мы получили еще и независимость от рублей, газа, отопления, электричества, воды (горячей и холодной), работы, школ и детских садов. А также – заводов, газет, пароходов. А наши несчастные сбережения в Сбербанке превратились в прах. Еще на автопилоте, воспринимая Москву как столицу нашей Родины, огромное количество граждан бывшей страны рвануло вон из республик в поисках лучшей жизни. В Москву, в Москву! А куда еще? В столицу, конечно. И точка.

И я рванула.

Понаехали, короче.

Все мы снимали жилье и искали работу. А вечерами в съемных квартирах и комнатах мы коротали одинокое время, звоня домой в Ереван, Тбилиси, Ташкент, Кишинев.

Я тоже снимала квартиру где-то на окраине. Знакомых у меня было мало, жили они в сотне километров и не всегда были готовы со мной встретиться – свои проблемы у каждого.

С большим трудом я устроилась на работу – секретарем в начинающую юридическую фирму. Мне выдали первую зарплату.

Больше всего на свете я желала любить, поэтому заглядывала в лицо каждого мужчины, идущего навстречу.

И вот однажды в окне вагона метро я увидела отражение какого-то мужчины, который пристально меня рассматривал. Я обернулась.

Он был красив. Темные волосы с проседью, светлые глаза, твердый подбородок. Нос с горбинкой выдавал выходца с Кавказа. На нем было длинное черное пальто хорошего покроя. Он упорно смотрел на меня.

Когда я подошла к двери (моя остановка приближалась), он заговорил: «Здравствуйте, разрешите вас проводить?» Я уловила грузинский акцент. Мне было совсем не страшно. Я еще была в том возрасте, когда ничего не боятся и верят, что можно влюбиться с первого взгляда. А почему бы и нет? Я была привлекательной молодой женщиной.

Незнакомец проводил меня до автобусной остановки и попросил номер телефона.

Позвонил в тот же вечер и пригласил на свидание на завтра – у станции «ВДНХ».

У меня была маленькая норковая шубка, переделанная из старой маминой, недавно я разжилась модными ботиночками, а на рынке в Лужниках купила голубой свитер из будто бы ангоры. Мне казалось, что я выгляжу сногсшибательно.

Когда я вышла из метро на улицу, он уже ждал. В одной руке он держал три гвоздики, в другой – пакет. Красные гвоздики на фоне черного пальто бросались в глаза, я сначала заметила яркие цветы, потом только догадалась, что это он.

Мы с родителями пять лет жили в прекрасной Грузии. Это были лучшие годы. Родители – живые, здоровые, молодые, веселые. Я – маленькая девочка в детском саду. У меня были грузинки-воспитательницы, я понимала грузинскую речь. В Грузии был мой дом. Со временем язык без практики забылся, но состояние влюбленности в детские впечатления осталось. Грузинский народ – гостеприимный, сочувствующий, благородный, щедрый и творческий.

Поэтому новый знакомый не внушал мне никаких опасений. Он хорошо говорил по-русски, хотя и с акцентом.

Он подарил мне цветы и после обязательных приветствий и комплиментов сказал просто:

– Извини, но у меня нет денег пригласить тебя куда-нибудь. Зато у меня есть бутылка шампанского, – он показал на пакет. – Предлагаю выпить ее у меня дома. Я живу неподалеку.

Напротив нас переливалась огнями гостиница «Космос». До того дня я видела ее только по телевизору. Построена гостиница была к московской Олимпиаде. Лет десять назад мы еще очень гордились нашей страной.

Я согласилась «познакомиться поближе» у него дома.

– Только адрес напиши мне вот здесь, на этой бумажке. Иначе никуда не пойду.

Он пожал плечами и записал. Я направилась к телефону-автомату.

– Зачем? – удивился он.

– Домой позвоню, – ответила я (кому, господи! Дома, на съемной квартире где-то у станции метро «Первомайская», никто не ждал), – чтоб знали, где искать, если не вернусь.

Он остался возле автомата. Я позвонила подруге и продиктовала адрес, поделилась, что иду по этому адресу на свидание.

– Дура ты, – сказала подруга. – Позвони, когда вернешься домой. Я буду ждать и волноваться.

Я уже слышу ваши возмущенные возгласы: какое легкомыслие, какая безответственность, глупость, короче говоря. И мне нечего вам возразить. Но за столько одиноких месяцев кто-то со мной вдруг заговорил, и я не могла отказаться от шанса изменить свою жизнь. Просто не могла и все.

Да, я смотрела каждый день по телевизору московские криминальные новости, в которых показывали посиневшие, страшные тела девушек, найденных в канализационных люках, неопознанные трупы в подворотнях и расстрелянных братков в иномарках. На дворе – начало девяностых. Разгул криминальных разборок, тысячи нераскрытых убийств и сгинувших навсегда людей.

Но я привыкла доверять людям. А мой новый знакомый всем своим видом и манерами внушал доверие. Хотя при этом он мог запросто оказаться насильником, маньяком или вором. Но не оказался ни первым, ни вторым, ни третьим.

Мы подошли к его дому. Это был один из корпусов в обычном московском дворе, напичканном длинными панельными многоэтажками. Я сверилась с адресом на бумажке. Все правильно. И название улицы, и номер дома, и корпус. Мы поднялись на лифте на девятый этаж. Он открыл дверь квартиры своим ключом. В коридоре нам встретились молодая женщина и ребенок на трехколесном велосипеде, она неприветливо посмотрела на нас и, подтолкнув ребенка, скрылась на кухне.

Он подвел меня к одной из дверей:

– Здесь я живу.

– Это коммунальная квартира?

– Да.

Комната оказалась небольшой. В ней стояла кровать, тумбочка, журнальный столик, кресло и шкаф. Новый знакомый предложил мне снять шубку. Я отказалась и попросила оставить дверь в коридор открытой.

Он пожал плечами:

– Как хочешь.

Из кухни принес два бокала. Открыл шампанское.

– Но прежде, чем мы выпьем за знакомство, я бы хотел, чтобы ты что-то сделала вместе со мной.

Он присел на краешек кровати и открыл тумбочку. Достал жгут, шприц и маленький флакончик с мутной жидкостью.

Глупость в молодости не поддается объяснению. Таких экспериментов над своим телом, душой и судьбой, как в молодости, мы не проводим больше никогда. В зрелом возрасте, прежде чем взобраться на Эверест или украсить/изуродовать тело татуировками, пирсингом и тоннелями, мы задумаемся и обязательно найдем объяснение своим поступкам. В молодости объяснения не требуются. Молодость в смерть не верит. Молодость – безрассудна, именно в это прекрасное время мы совершаем наши самые непоправимые ошибки. Зато приобретаем опыт. «И опыт, сын ошибок трудных…» А если молодость совпадает с развалом страны, когда в одночасье все, что прививали десятилетиями, превратилось в прах, включая мораль и простые истины – не убий, не прелюбодействуй, не пожелай жены, мужа или добра ближнего, – то безрассудство становится нормой жизни. Вместе со свободой передвижений пришла и свобода нравов. Проститутки, наркоманы не удивляли уже никого. Молоденькие любовницы рядом с богатыми стариканами стали символом нового времени, как братки в джипах и малиновые пиджаки.

Даже когда мой новый знакомый закатал рукав своей сорочки, обнажив страшные синяки от уколов на сгибе локтя, я не испугалась, а испытала лишь любопытство, смешанное с брезгливостью. В момент опасности я не испытываю испуга, скорее появляется странное ощущение, что это происходит не со мной. Себя и свои действия я вижу как бы со стороны, и вместо того чтобы бежать, скрыться от опасности, я остаюсь на месте, чтобы посмотреть, а что же будет дальше. И уверенность, что со мной ничего плохого случиться не может, только крепнет.

Он вылил жидкость из флакона в почерневшую алюминиевую плошку, из нагрудного кармана вытащил пакетик с порошком, смешал содержимое пакета с жидкостью и поставил плошку на маленькую электроплитку. Помешивая жидкость в плошке, смотрел на меня не отрываясь. Я выдержала его взгляд, изображая храбрость и безразличие, хотя сердце стучало уже в горле, и мне казалось, что горло пульсирует.

Он умело приладил жгут на предплечье и, помогая себе зубами, с силой затянул. Затем набрал жидкость из плошки в шприц («Боже мой, – подумалось вдруг, – какая антисанитария, тут и СПИД запросто подцепишь») и ловко всадил иглу себе в вену. Жидкость в шприце окрасилась в красный цвет.

Когда-то меня тошнило от вида крови, на меня нападала слабость, спазмы сжимали желудок, черные точки мелькали в глазах, поэтому моя семья – врачи в трех поколениях – решила, что для медицины я не подхожу. Но с годами, пережив рождение дочери и смерть мужа, я уже не была такой нежной.

Он закрыл глаза. Я отвернулась и увидела мальчика на трехколесном велосипеде в проеме двери, он с любопытством смотрел на дядю, открыв рот. Увидев удивленные глаза мальчика, мне почему-то вспомнилось, как однажды наш сосед по ереванскому дому, семнадцатилетний подросток, упал в шахту лифта с шестнадцатого этажа. Он вызвал лифт на своем этаже, двери открылись, а лифт не приехал. Он не заметил, шагнул в пустоту. Как кричал отец, увидев искалеченного сына, но еще живого: «Балик-джан, это Горбачев виноват. Развалили страну, свет то есть, то нет. Коранам ес, балик-джан, цавэт танэм…» В глазах несчастного сына застыло удивление.

Соседи вызвали скорую, и по непонятно каким совпадениям мой папа приехал на вызов: спасать мальчика, которого знал с рождения. Отец умирающего пополз к папе на коленях: «Аствац-джан, бжишку-джан, мерси, ты спасешь его».

Сосед-подросток умер по дороге в больницу.

Мальчик вывел меня из ступора. У меня тоже маленькая дочь, и сейчас она одна. Бабушка и дедушка с ней, но не папа и мама.

Я побежала к входной двери. Незнакомец (я не помню его имени) на удивление резво вскочил с кровати, в два прыжка оказался у двери и преградил мне путь к побегу.

– Что ты хочешь? – спросила я, удивляясь спокойствию своего голоса.

– Чтобы ты попробовала вместе со мной.

– Я не буду. Выпусти меня.

– Нет.

Даже в полутьме коридора было отчетливо видно, как темнеют и растут его зрачки, ему бы лечь и ловить глюки, а не выяснять отношения со мной: будешь – не будешь. Мне на мгновение обидно стало, что он меня совершенно не воспринимает как объект сексуального домогательства. Я вообще не могла взять в толк, зачем он привел меня сюда и чего добивается. Мысли вспышками мелькали в голове:

«Неужели я произвожу впечатление девицы, которую можно затащить в вертеп, чтобы уколоться на пару?»

«Даже сейчас, со странным взглядом куда-то вглубь, он потрясающе красив!»

«Ну почему он оказался наркоманом, блин?!»

– Хочешь, я дам тебе денег? – вдруг спросила я и сама удивилась. – Тебе же нужны деньги на новую дозу.

Он не шевельнулся. Мальчик по-прежнему сидел на своем велосипедике в коридоре и с любопытством смотрел на нас. Я открыла сумочку.

– Смотри, мне вчера выдали зарплату, – я вытащила тоненькую пачку денег и показала ему. – Поделим честно пополам. Половину – тебе, половину – мне.