– Да, вот верно ты сказала, как-то так оне и прозывались, – оживилась женщина. – Только мне ж вовек туда не добраться, чтоб на их могилки хоть одним глазом посмотреть. Осталась одна-одинешенька солдатка Матрена, людям на забаву, – она вздохнула, потом встала со скамьи и направилась в красный угол, где висели иконы, тускло освещенные лампадой. – Я тебе рубль серебряный сейчас покажу, – объяснила она. – Он единственное мое богатство и об сынках память. Помирать стану, попрошу, чтоб в гроб со мной положили.

Матрена покрестилась на икону, поклонилась, потом встала на цыпочки и сняла с образа потемневшую от времени монету, обвязанную красной ленточкой. Держа перед собой на ладони, как великую ценность, поднесла ее Анне. Взглянув на монету, Анна увидела изображение императрицы Екатерины Алексеевны, а внизу надпись по латыни – «Чесма». И год сражения – 1773. Больше тридцати лет назад.

– Так ваш супруг погиб под Чесмой? – Анна не на шутку разволновалась. Прижав тулуп к груди, она привстала на лавке и отбросила спутанные волосы с лица. – В сражении при Чесме? – переспросила она.

– Верно и так, – Матрена пожала плечами. – Я грамоте не обучена, читать не умею. Тута написано на монетке, где, мне так поп в церкви сказывал.

– При Чесме, – Анна покачала головой, – вот как бы подумать такое? Я тут у вас, а ваш муж был матросом при Чесме и погиб там?! – воскликнула она.

– Ну да, – Матрена в недоумении пожала плечами. – А что с того? – спросила она обеспокоенно. – Там что-то дурное было, при Чесме-то, что ж, не герой мой Иван? – теперь уж разволновалась она. – Ничего мне поп о том не говорил.

– Нет, нет, – поспешила успокоить ее Анна. – Все, кто дрались при Чесме, – герои, а кто погиб – вдвойне. Это было великое сражение. Только я еще не сказала вам, кто я такая, – она виновато улыбнулась. – Я Анна Орлова-Чесменская, дочь адмирала Алексея Орлова, который тогда командовал русской эскадрой. И папенька мой, который ждет меня в Петербурге, он и есть Алексей Орлов.

– Вот как! – женщина всплеснула руками, чесменский рубль выскользнул у нее и упал на пол. Наклонившись, она поспешно подняла его. – Дочка адмирала? Как же тебя занесло-то к нам? – она взяла огарок сальной свечки, горевший в медной подставке, и поднесла его ближе, чтобы рассмотреть Анну. – Верно говоришь, чудно, – согласилась она. – Сколько раз ходила я в церковь, ставила за упокой Ивановой души свечку, все просила, чтоб какую весточку подал мне ненаглядный мой, что, мол, помнит обо мне. Может, и заберет меня к себе, зажилась совсем, опостылело все мне на земле. А он все молчал. Даже во сне ни разочка мне не явился. Я уж думала, осерчал за что. А тут, на тебе. Ниспослал господь встречу, адмиральская дочка появилась. Мне теперь и помереть можно. Так и верю я, сам Иван тебя ко мне прислал. Вот для чего так долго он меня на земле держал, чтоб я дочери его адмирала помогла.

– Вы мне помогли, а я вам помогу, – Анна взяла из рук женщины Чесменскую монету и долго смотрела на нее. – Когда мой отец разгромил турок под Чесмой, – произнесла она задумчиво, – меня еще на свете не было. Что же вы Салтыковым кланялись, – бросила она на женщину взгляд. – Надо было адмирала Орлова просить о заступничестве. Батюшка мой многих матросов своих помнит поименно. Я помню, к нам в Кузьминки, имение под Москвой, приходили женщины, которые потеряли мужей и сыновей при Чесме, молили о помощи князя. Били их помещики, обирали шибко. Малолетних детей отбирали от матерей. Так князь Орлов никогда в стороне не оставался. За большие деньги выкупал такие семьи и селил у себя на землях, где уж им жилось добро.

– Знала бы, попросила бы попа написать князю челобитную, – вздохнула Матрена. – Так я даже и имени его не ведала. А кто ж подскажет мне? Я же в молодости, веришь ли, по деревне первой красавицей была. И Иван, завидный жених, мне достался. Собой красив, меня любил, не бил, ласкал только. Сколько баб мне завидовало. Так я думаю, навели они на меня порчу. А как разрушилась вся жизнь моя, обозвали невезухой и спровадили на отшиб деревни, чтоб глаза не мозолила.

– Кто же помещик здесь у вас? – спросила Анна, возвращая Чесменский рубль хозяйке.

– Бывший государев секунд-майор Полянский с супружницей, – ответила Матрена, вытирая платком влажные от слез щеки, – я в былые времена у него при доме убиралась. Так секунд-майор как напьется вина, все начинал приставать ко мне в сенях. Я же, как об Иване горькую весть получила, зареклась, ни на кого не взгляну, всю жизнь верность ему сохраню. Еще надеялась, что сыновья мне опорой станут. А секунд-майор отказа моего терпеть не стал. Приказал сечь немилосердно, вот оттого хромаю я теперь, что всю спину мне отбили на порке его. Знать уж не могу наверняка, – Матрена всхлипнула. – Куда мне, но чует мое сердце, постарался барин наш, чтоб моих сынов без разбора забирали. Ездил к Салтыкову, обозвал Ивана моего разбойником. Чего ж не наклевещешь, коли управы не боишься, – она вздохнула. – А от бабы слабосильной какая управа. Вот и погубил всех, а меня прогнал из дома. Теперь уж сам старый, как и я. Говорят, с постели не встает, всем его молодая женка правит. Да я уж ее не видала. Обо мне она не помнит, мне ж и легче.

– Не помнит, так вспомнит, – пообещала Анна, – как супружника вашего фамилия была? – спросила она у Матрены.

– Лопатин. Иван Ловатин, – ответила та настороженно. – Я, стало быть, Лопатина Матрена, Михайловна по батюшке.

– А если я вас, Матрена Михайловна, из здешних мест заберу и с собой в Петербург позову, поедете? – спросила Анна как можно мягче. – Или жаль оставлять родные места?

– Какие же они мне родные? – грустно улыбнулась Матрена. – Давно уж хуже вражьих стали. Только не поверю я, что охота вам, барыня, нянькаться со мной. Что вам до горя моего? Только одна забота лишняя. Посочувствовали – и на том спасибо. Да и не отпустит меня секунд-майор, а уж женка его молодая тем более. Хоть и старая я, проку с меня нет, а цену заломят, из вредности.

– Меня цена не пугает, – откликнулась Анна, – более того, я и долго разговаривать с ними не стану. Сколько за детей и стариков помещики просят, меня не проведешь. Отпишу полицмейстеру записку, чтоб не разыскивал, да заберу даром. Супротив князя Орлова полицмейстер не пойдет. А у меня в Петербурге для вас, Матрена Михайловна, дружок имеется, – добавила она загадочно. – Вы ж, наверное, желаете узнать, как погиб Иван ваш, каков он был на службе. Неужто не желаете? – спросила она лукаво.

– Больше всего иного желаю, – старуха даже привстала со скамьи. – Но кто ж мне расскажет?

– Камердинер моего отца Егор Кузьмич, – ответила Анна с улыбкой, – он на эскадре при папеньке посыльным служил. На всех кораблях бывал, всех матросов знал наперечет. Я уверена, что знает он и Ивана Лопатина. Вот расскажет вам, как они время коротали перед сражением.

– Анна Алексеевна, благодетельница моя, – старуха рухнула на колени перед Анной и прижала руку ее к губам. – Вот услышал господь мою молитву, прислал заступницу. Да я хоть босиком по снегу, на край света за тобой пойду…

– Ну для того нужды у нас не приспеет, – Анна ласково подняла ее и усадила рядом с собой, – вот просохнет одежда моя, так сразу отправлюсь я в деревню, поищу там добровольца, кто за меховое манто мое из соболя мне повозку с лошадью уступит, чтоб до Петербурга добраться. Поеду в вашем тулупе, Матрена Михайловна, уж не обессудьте, – усмехнулась она. – А пока собирайтесь вы. Долго ли собираться станете?

– В чем одета, в том и тронусь, – уверила ее старуха, – только скарб кое-какой возьму, да кошку Машку, если можно. А добро все свое оставлю своячнице. Одна она меня жалела, всем супротив, пусть даром и берет. Может, она взамен лошаденку и даст с санями крытыми. Хотя очень сумлеваюсь я, – Матрена покачала головой, – в крестьянской жизни лошаденка – первое богатство. А на моей лошадке далеко не уедешь, старая она да слепая, как и я. Да и сани развалюха, на них только дрова и возить.

– Так я же родственнице вашей манто оставлю, – напомнила Анна. – Она за такое манто себе трех лошадей купит, – и тут же спросила: – А что, сами Полянские далеко ли живут? Может, мне к ним нанести визит, у них экипаж получше найдется, да и о вас, Матрена Михайловна, сразу бы дело решили.

– Полянские далеко, – вздохнула старуха Лопатина, – мы у них самые отсталые, потому они про нас вспоминают, когда часть хлеба да сено надо им нести на двор. Верст с десять до их имения будет, дорога туда полевая летом ведет, а нынче и вовсе позаметало все.

– А что же, иных каких помещиков, соседских, не живет поблизости? – спросила озабоченно Анна.

– Были недалеко. У самого моря на песке дом их стоял, не нашенские, с иноземной фамилией. Но уехали, бросили свой дом. Осталась в последние годы там старая экономка их, моих лет, верно, но и она умерла недавно. А теперь какой-то родственник дальний поселился. Зовется мудрено, – Матрена поправила платок. – Язык сломаешь, но ни за что не выговоришь фамилие евоное. Я ему время от времени продукты с хозяйства своего вожу, ну, вот хлеба испеку, каши какой в деревянной ладке. Опять же, и постирать просит. Свою прислугу не заводит. Странный очень барин, – Матрена покачала головой. – Все бегает по дому, озирается. В одной комнатке под самой крышей засел и не высовывается оттуда. Словно боится кого-то. Но, видать, прежде очень богатый был, белье у него все шелковое, фигуркой царского орла помечено. Вот опять вчера порты свои всучил, – пожаловалась она, – так ты, матушка, Анна Алексеевна, поспи покуда на печке у меня, отогрейся как следует, а я еду сготовлю, покормлю тебя, а там уж и решим, к кому тронуться, к Полянским или к странному барину тому наведаться, может, он что подскажет. Заодно и порты ему отдам. Пускай уж сам сушит. У меня места нет.

– А экипаж есть у него? – спросила Анна, раздумывая. – Как же он приехал на взморье?

– Нет у него экипажа. Если куда его подвезти надо, так я на дровнях своих его везу. А приехал он, как вы, на почтовой упряжке. Я вот так на него гляжу, то ли недуг какой его тайный гложет, то ли совесть, но уж больно неспокоен он. Бес в нутрях сидит и точит, точит его. Вроде и не старый он еще, годами-то, но на лицо – глубокий старик. Волосы как лунь белы, до плеч длинными носит их, все лицо в язвах, заживленных, верно. Глазищи сверкают. По молодости, видать, красавчик был, но больно уж дурен сделался. Ну, вставай, вставай, я тебя до печки провожу. Полежи, отдохни, – старуха помогла Анне подняться с лавки и довела ее до полатей. – Угощение у меня небогатое, все больше каша ячменная да хлеба ржаного ломоть, – оправдывалась она. – Ты ж к такой еде не привыкшая, но все голодной не оставлю. Вот еще рыжики моченые в бочке в погребе остались, – вспомнила она, – сама в лесу собирала.

– Вы об еде для меня шибко не хлопочите, – скромно остановила ее Анна, – чем богаты, тому и рада буду. Мне и кусочка калача моченого достаточно, не балованная я.

– Как же так? – старуха в удивлении повернулась к ней. – Адмиральская дочка и не балованная? У нашего барина, хоть он и не адмирал, а всего лишь секунд-майор, две девицы таковы нутром, что и врагу не пожелаешь. Бывало, как заведут с утра капризы свои, чего подать да принести, до самого полудня все поручения их не переделаешь. А довольны никогда не бывали, еще тумака дадут, прямо так под зад туфлей, вроде как и не барыни, а сами холопки, а то еще и похуже холопов будут. Слава богу, нынче переотдавал их секунд-майор замуж, съехали они от нас, в других местах капризничают.