– Хватит развлекаться, вы на работе! Панов, разлагаешь обе группы.

Леденец, который по-прежнему крутил так и сяк биодетектор, вдруг поднял руку: всем ша.

– Пэн, по-моему, вон там что-то живое. – Тон сталкера мгновенно утратил всю игривость.

Детектор целился на руины консерватории…

– На обломках? Или за ними?

– Дальше, с той стороны… Может, глюк?

– Отсюда вижу: прибор не глючит, – отверг догадку я. – Просто далековато для уверенной детекции.

Он зачем-то пару раз встряхнул прибор, словно бы не поверил диагнозу самого Питера Пэна и захотел вытряхнуть наружу пресловутый глюк. Искоса глянул на Илону, спросил у меня тихонько, почти шепотом:

– Это не ты случайно шутки продолжаешь шутишь? Не Илонку разводишь, часом?

Я покачал головой. Грешен, люблю пошутить что с людьми, что с техникой, но сейчас серьезен, как покойник.

– А если там вправду кто живой? – огласил я последний из возможных вариантов.

– Если… если… – повторил Леденец уже нормальным голосом. – Если бы у бабушки были яйца… – он сделал паузу, – …Фаберже, то она была бы очень богатой бабушкой.

Илона хихикнула. Я даже не улыбнулся, уже слышал от Леденца эту фразу.

– Проверим, чьи там яйца и почем, – решил я. – Группа, подъем! Леденец – первый, я – замыкающий. Илона, пойдешь передо мной.

Гордячка-спортсменка не спорила. Я ожидал, что она будет трепыхаться; но нет, подчинилась без звука.

– Осторожно, ребятки, – озабоченно сказал Эйнштейн. – Не хочу, чтоб кто-то выяснил, как тот Абрам, отдельно ли живут в раю мужчины от женщин.

Вышли из сквера на площадь. Красивейшее когда-то место, яркое и праздничное. Слева – императорский оперный театр, зеленый с белым… был зеленый с белым, а сейчас – нечто блеклое с длинными темными потеками.

Здание вроде бы чистое, хотя еще позавчера было загажено «синим студнем» по самый фундамент, внутрь не войти ни с одной из сторон.

Справа – бывшая консерватория, серая и угрюмая пирамида обломков, она казалась продолжением грязного асфальта, громадной опухолью, его вспучившей. А ведь тоже была веселенькой и светлой, даже относительно недавно, в первые годы после Прорыва.

Дорожное покрытие под ногами, как почти везде в Петербурге, в трещинах, сквозь которые пробивается черная трава…

С той стороны консерватории был точно такой же скверик, как и тот, где мы только что перекуривали, точная копия с единственной разницей – памятник другой. Здесь – Ивану Глинке, там – Римскому-Корсакову, тоже композитору.

– Что это за огоньки? – остановился Леденец. – Мерцают, суки…

Я присмотрелся. В скверике под гранитным Римским-Корсаковым и вправду мерцало. На секунду стало не по себе.

Театральная всегда славилась среди сталкеров вещами жутковатыми и необъяснимыми. Но чаще все же не опасными…

Чтоб далеко не ходить за примером: тот же композитор Римский, который Корсаков, в одночасье стал из бронзового гранитным. Статуя полностью сохранила форму и размеры, но материал – другой.

Как?! Каким образом?! – ломают голову яйцеголовые зоноведы. Средневековые алхимики, угробившие жизни на поиски философского камня, ворочаются в гробах и грызут свои бороды.

Ни те, ни другие не ведают, что здесь ваш покорный слуга Питер Пэн тренировал аномала-«химика» по прозвищу Василиск… Удачно, как видите, похимичили. Консерваторию, конечно, немного жаль, толком контролировать отдачу, или обратный выхлоп, Василиск тогда еще не умел…

Но сегодня какие эксперименты?

Мы дружно схватились за бинокли.

– Что за хрень? – изумился Леденец.

– Не может быть, – сказал я, отодвинул с дороги девушку, сталкеров и пошел вперед, ускоряясь и ускоряясь. – Не может быть… не может… ну, не может!

– Пэн, куда?! – вопль сзади. – Стой!

– Что там? – бесновался в ухе Эйнштейн. – Доложите!

– Босс, в сквере мальчишка, – сказал Леденец. – Сидит на скамеечке… Или не мальчишка, не знаю… Выглядит как мальчишка. Мерцает, как новогодняя елка… Пэн пошел туда.

– Firefly… – растерянно произнес я.

И тут же перешел на русский, восторженно крикнув Эйнштейну:

– Дядя Илья, это же Светлячок!!!

После чего сорвался на бег.

* * *

Мальчика-аномала по прозвищу Firefly, урожденного Дэниела Азарру, в России, естественно, переименовали в Светлячка… Возможно, при получении паспорта он стал бы заодно Даниилом Азаровым, но до паспортного стола так и не добрался.

Все последние десять лет он был для меня трудной темой, источником больных мыслей и незаживающих воспоминаний. Вроде и нет прямой моей вины, а становилось худо, когда вспоминал.

Его привели в хармонтский «Детский сад» незадолго до погромов. Привели родители – сами, без принуждения. Родителей вскоре убили вместе с его сестрой (повесили всех троих на крыльце собственного дома), а мальчик привязался к моей матери, «маме Марине», как звали ее дети.

«Маму Марину» все любили, но Светлячок, по-моему, относился к ней, как к маме без кавычек. Девять лет ему было – чистая душа, белый лист. То безумное бегство по хармонтской Зоне, когда многочисленные отряды убийц наступали нам на пятки, здорово всех сблизило. Мы с моей мамой даже всерьез подумывали об усыновлении Светлячка, отложив этот вопрос до выхода из портала. Но она в портал не вошла… Ее убили.

Эта утрата сделала из меня зверя – так я некоторое время думал, пока не понял, что в тот момент всего лишь стал взрослым (а с годами убедился, что первое отлично сочетается со вторым).

Что касается Светлячка, то ему, видимо, пришлось даже сложнее, чем мне. У меня был папа, была Натали-Горгона, он же остался в полном одиночестве.

И космическая пустота, которую он так не любил, всосала его целиком. Он вошел в лагерь вояк, застреливших маму Марину, и там взорвался, спасая всю нашу обреченную, казалось бы, компанию…

Его не случайно звали Светлячком. Формально пацаненок был аномалом-«химиком», обладавшим способностью к хемилюминесценции. Ну, то есть он светился. Свечение было пульсирующим, модулированным и тем ярче, чем сильнее он переживал (высоколобые умники в погонах полагали до того дня, что это свойство военного значения не имеет). Кроме хемилюминесценции, Светлячок владел стандартным набором «химика» – синтезировал воздух и воду, нейтрализовывал яды и кое-что еще.

А неформально… Моя Натали распознала уникальность этого мальчика практически сразу. Он на все смотрит сверху, сказала тогда она, в этом его главный талант. Из космоса – на себя, на нас…

Пазлы он и вправду собирал с потрясающей легкостью, мгновенно решал любые задачи, связанные со сбором целого из частей. Скорость, с которой мальчик расправлялся с подобными головоломками, ограничивалась только быстротой его моторики. Он словно видел. Хотя почему «словно»? Именно видел. Сверху.

И вот, спасая нас, он вспыхнул, как звезда, – в окружении врагов. Жесткий ультрафиолет, инфракрасное излучение… Мощность вспышки была страшной. Он полностью выложился, отдал все резервы своего маленького, незрелого организма. Мы выбрались из западни и его вытащили – впавшего в глубокую кому.

Здесь, в России, Светлячком занялись местные спецы. Сначала переправили из сибирской Зоны в военный госпиталь, потом в другой госпиталь, засекреченный по самое не могу, потом в какую-то лабораторию, засекреченную еще больше, потом…

Потом военные врачи отступились. А Светлячок остался в коме.

В результате его сплавили гражданским мозговедам – в петербургский институт имени Бехтерева. (Все это было до того, как сам Петербург превратился в Зону.) Из комы Светлячка вывести не успели, однако к жизни постепенно возвращали, это было видно даже на глазок. Я его часто навещал, специально ездил из Москвы. Сидел возле кровати, вел долгие беседы-монологи – про маму, про нас с Натали, про то, как мы с ним будем жить вместе. Называл его братом. Частенько ночевал в палате…

Почему я говорю «не успели»? Потому что однажды, как раз когда я загостился у Светлячка, за ним пришли.

Они пришли ночью. Какая в Бехтерева охрана? Для проформы – от уличной шпаны да от собственных буйных, если массово забузят и санитары не справятся. А пришли профи. Привыкшие работать чисто.

Ни одного выстрела. Ни одного трупа. И вообще, кажется, никто всерьез не пострадал.

Как они проникли на территорию – никто не видел и не знал.

Предположительно – через бетонное ограждение, выждав паузу между обходами. Как-то обманули следящую электронику, возможно, вскрыли пожарный выход…

Активно проявили себя уже в здании, первым делом нейтрализовав полусонный наряд, дежуривший на первом этаже.

Среди нападавших (сколько их явилось, так и не выяснили, но немного, не больше пяти) явно были аномалы. Замороженная электроника плюс охранники, введенные в транс… нет, без моих «коллег» не обошлось.

Медперсонал, имевший несчастье проснуться и среагировать на незваных гостей, тоже притормозили до полного отупения. Некоторых потом сутки приводили в норму, настолько тяжелым оказался транс.

Палату гости не искали, точно знали, где и кто…

Я, увы, плохо помню подробности, в том числе с моим участием. Точно знаю, что пытался драться (с малолетства был не дурак помахать кулаками), и дрался, как берсеркер, не помня себя. Но что вы хотите от пятнадцатилетнего пацана? Впрочем, тогда мне уже стукнуло шестнадцать. Что не отменяет главного – мой героизм грубо обломали, скрутили руки-ноги, упаковали, благо упаковочного материала для мнящих себя берсеркерами в любом дурдоме с избытком…

А потом появился этот, в дурацком плаще.

Все прочие были в белых халатах, в шапочках и в марлевых масках, а он халат не надел или уже снял… В общем, щеголял в какой-то длиннополой старомодной хламиде. Из домотканой ткани, блин. С одноразовой маской и медицинской шапочкой плащ сочетался исключительно нелепо. Но он, прежде чем заговорить со мной, освободил свою голову от этих лишних предметов.

Я хорошо запомнил его лицо, на всю жизнь. Наверное, это единственное, что я по-настоящему запомнил из той ночи: лицо и голос – каждую нотку, каждую интонацию в словах, адресованных мне.

– Петр, – произнес он с трогательной заботой в голосе, – я бы тебя тоже взял с собой, но ты слишком упрямый. Встретимся, когда ты повзрослеешь и поумнеешь. Так что не прощаемся.

Светлячка они переложили на каталку, довезли до выхода из корпуса, потом – до проходной, где превратили в идиотов всю ночную вахту; короче, из института похитители вышли, как нормальные люди – через главный вход-выход. После чего бесследно исчезли вместе с мальчиком…

И вот спустя десять лет он появляется невесть откуда в центре питерской Зоны. А Бабуин сует мне под нос фото с его похитителем. А сам я – очень кстати! – повзрослел. Насчет поумнел – вопрос спорный, так что замнем.

Зато Светлячок почти не повзрослел, остался прежним ребенком. Одинокий, потерянный мальчик-огонек, не нужный даже Времени…