Даже если отбросить миграции, язык народа, неизменно обитающего в одной местности с одними и теми же соседями, меняется каждое тысячелетие. Современные русские с немалым трудом изучают в университетах язык Ярослава Мудрого, он приравнивается к иностранным. Всего около шести тысяч лет назад бытовал общий язык всех индоевропейских народов, а мы сейчас не понимаем англичан, французов, испанцев. Задолго до нас римляне не понимали парфян, греки – персов, а между тем общие предки тех и других народов говорили на одном языке всего за 2 тысячи лет до их общего бытования. Население Великого княжества Литовского и Московского царства говорило на одном языке–государственным языком Литвы был русский. Никакого языкового барьера не было. Политическое разделение произошло в 15в. Уже к 18в. сформировались отдельный русский и отдельный белорусский языки. Отличия при этом существенные – поезжайте в Беларусь, послушайте радио. Зная русский, можно догадаться, о чем идет речь, но что именно говорят, вы,"шановны грыдачы", не поймете, даже если это будет простейшая информация о "викамкаме" и "господарствах". Не знающий белорусского языка человек может решить, что речь идет о каких-то местных олигархах, развлекающихся канканом, тогда как на самом деле в райсовете обсуждали колхозы.

В сравнении с праиндоевропейским языком даже санскрит – младенец. А человечеству, как минимум, 40 тыс. лет! О какой "сравнительно-исторической" реконструкции первых стадий развития человеческого языка" может идти речь, если даже реконструкция общего индоевропейского языка зашла в тупик, при том, что большинство его производных известны и даже живы?

Совершенно прав А.Пинкер, утверждая: "Историю слов невозможно проследить настолько далеко в прошлое. Это будет напоминать рассказ о человеке, заявлявшем, что он продает топор Авраама Линкольна – он объяснял, что за прошедшие годы лезвие пришлось поменять дважды, а топорище – трижды. Большинство лингвистов полагает, что после 10 000 лет в языке не остается никаких следов того, чем он был". (Пинкер, 2004,С.247).

Само понятие "глоттогенез" (происхождение языка) стало в глазах современных лингвистов каким-то малопризнаваемым. Дескать, с одной стороны наука; с другой – "спекуляция, называемая теория глоттогенеза". Это, на мой взгляд, ни что иное как выражение бессилия языковедческого сообщества, которое после двух с половиной веков развития лингвистики осознало, что не может решить проблему происхождения языка. В психологии известен феномен "полного отрицания": то, чем человек дорожил, что было для него всем (Родина, другой человек), будучи потерян навсегда, очень сильно тревожит фактом своего существования. Оказывается, что "крупно расставаться" гораздо легче, когда переходишь к полному отрицанию, а не частичному. Отсюда выражения типа "проклятая моя Родина" или "худший враг – это бывший друг", феномен ненависти к бывшим любимым. Подобным образом проблема глоттогенеза превратилась из основного увлечения самых выдающихся лингвистов прошлого в "спекуляцию", о которой выдающиеся лингвисты современности говорят едва ли не с презрением.

Вывод: в начале 21в. мы столкнулись с абсолютизацией сравнительно-исторического языкознания не только в маргинальной части языковедческого сообщества, но и в академической. Это возрождение является ни чем иным как выражением теоретического кризиса общей лингвистики, которая начинала в 18в. с компаративистики, но после этого прошла целый ряд этапов развития, используя разные научные методы и подходы (структуралистский, бихевиористический, психолингвистический, семантический, генеративистский).

В итоге не выявлено до сих пор общих принципов типологии языков, не дано научное определение языку как явлению; неведомы подходы к теории глоттогенеза, отсутствует генетическая классификация языков. Феномен языка остается такой же тайной, как и в 18в.

В итоге мы получили ренессанс методов первичного дознания и их ретроградную абсолютизацию. Но если в 18в. компаративистика как основной способ получения знаний о языке, являлась наивом, то в 21в. – это профанация, откуда б она не исходила: из маргинальных или академических кругов.

Трансцендентализм Гумбольдта

Итак, первый кризис в лингвистике обозначился уже в первой половине 19в. в связи с явной недостаточностью "словарного" подхода.

Что делают представители конкретных, т.н. позитивных наук, когда у них кризис? Они обращаются к той матке, которую в свои «жирные годы» в лучшем случае игнорируют, но чаще оплевывают: к философии.

Великий лингвист Гумбольдт решил с целью выхода из кризиса отойти от языка на расстояние, чтобы со стороны разобраться в самой сути явления.

Наиболее популярными философами в первой половине 20в. были в Германии Кант и Шеллинг.

В духе мистической философии Шеллинга, Гумбольдт понимал язык не просто как средство общения, а как бытие духа. Это качественно иное определение языка, нежели средство выражения мыслей для коммуникации. В коммуникационной парадигме связь языка с мышлением выглядит опосредованно, не как тождество, а как последовательность феноменов (вначале думаю, потом говорю). Это, во-первых.

Далее, прошу прощения, мы должны сделать философское отступление, чтобы по-настоящему понять Гумбольдта.

В свое время Иммануил Кант, скрупулезно исследовав понятия, казавшиеся сами собой разумеющимися, которые люди в своей теоретической и практической деятельности употребляли не задумываясь, пришел к выводу о ложности наших представлений.

Первичное восприятие (апперцепция) всегда обманчива. Что есть истина, мера, сущность, совесть, добро?… Честное критическое исследование Канта показало: первичные, каждодневно употребляющиеся людьми понятия антиномичны в себе; однозначно сказать, что есть истина или, что есть добро, невозможно. Антиномии неразрешимы в своей посюсторонности. Однозначно всю эту сложную простоту можно воспринимать только при учете трансцендентальной природы элементарных понятий. Все первичные (следовательно, базовые понятия) имеют относительную природу в нашем мире. Любое определение, опирающееся на имманентные сущности, будет недостаточным, как минимум, наполовину. Оно может казаться правильным и пушистым в обиходе, но в любой момент может стать оборотнем и наделать немало бед. Все войны начинались с рассуждений о справедливости или истинной вере. Эти рассуждения казались правильными, иначе они не могли бы поднять такие массы людей, чтобы те убивали друг друга с полным осознанием своей правоты. Все революции начинались с идей справедливости и свободы, а приводили к обратному результату: к диктатурам.

В принципе, кантовская "критика разума" достаточно проста и величественна именно в своей простоте. Любой неглупый человек способен верифицировать ее. Достаточно задуматься о сущности, например, добра и зла. Когда добрый человек убил злого, что победило – добро или зло? Начав беспристрастно рассуждать, умный человек придет к неутешительному выводу, что если основные понятия и можно где-то определить однозначно, то не в нашем мире.

Трансцендентальность понятий автоматически означает умо-непостигаемость (неинтеллигибельность по Канту), пред-данность и полный антиисторизм. У трансцендентного нет истории. Оно вечно, неизменно, представляя собой абсолютное бытие, мутным аналогом которого является имманентный мир.

«Средство выражения мыслей»: такой ответ на вопрос, что такое язык, кажется правильным. Но он суть ничто иное, как кантовская первичная апперцепция, до отделения трансцендентного от имманентного. Это хорошо понимал Гумбольдт. В критической части своей деятельности он исходил из кантовской "критики разума", в позитивной части – из трансцендентального идеализма Шеллинга.

Теперь о том, что, во-вторых. В качестве "родовых" понятий для определения языка Гумбольдт использовал такие, которые его предшественникам казались немыслимыми. Это трансцендентальные понятия "Дух" и "Энергия". Последнее понятие только в 20в. "приземлилось", женившись на проводах, и навеки погибло за металл в глазах людей высокого полета. Во времена Гумбольдта оно было еще по-античному девственным, нетронутым и употреблялось в качестве трактовки понятий Дух и душа. "Энергия" являлась термином теологии и философии. Энергия – это трансцендентное качество духа, его способность творить.

Язык, согласно Гумбольдту, – это «объединенная духовная энергия народа, чудесным образом запечатленная в определенных звуках, в этом облике и через взаимосвязь своих звуков понятная всем говорящим и возбуждающая в них примерно одинаковую энергию". (Гумбольдт,1985,С.346).

Согласно Гумбольдту, язык вообще можно определить только как ноумен, а не как феномен. Это трансценденция. Феноменальный подход к языку может быть со стороны функций и со стороны классификаторства по типам (и Гумбольдт дал типологию, которая до сих пор является наиболее признанной).

Чем были вызваны столь высокие определения Гумбольдта, уводящие от "средства коммуникации" в область высоких энергий?

В то время происходило идеологическое утверждение "принципа национальностей". Изживали себя монархии как виды государств, где национальность не имеет значения, важно только отношение к монарху и к династии. Назревал великий передел политической карты ввиду просыпания национального духа каждого народа. Прошло время таких государств как Австрийская империя, состоявшая в основном из угров и славян, "государство Папы", "королевство Вюртемберг", "Неаполитанское королевство". Девятнадцатый век прошел под флагом борьбы за национальные государства. По Гумбольдту выходило, что история народа – это история его языка. Отсюда такой алчный интерес к генеалогии языков, вызов, на который компаративисты ответить не смогли не потому, что мало знали, наоборот… Они все поражали объемами своих познаний, просто невероятными арсеналами памяти и полиглотизмом. Буквально все, начиная с Боппа, с лекций которого люди уходили ошарашенными, думая, что человек "не может столько знать".

Оказалось, надо не это: необходим новый метод. Компаративизм работает в аналогии, в генеалогии не работает. Энергия Гумбольдта слишком высоко и неуловимо парит. Но после него думать о языке приземлено, только как о средстве коммуникации, копаться в морфемах и считать это главным направлением поисков, было немыслимо. Понятие "Дух языка", введенное в лингвистику, само собой призывало вслушиваться в звуки, в мелодику языка, т.е. обозначило переход к фонологической парадигме. Тут подоспела и соответствующая философия.

Естественный подход

Высокие слова о языке как духе народа, как воплощении некой умонепостигаемой энергии, внушали представителям каждого народа гордость за свой язык, заставляли произносить о нем высокие слова, превознося его Дух и принижая языки других народов ("собачья мова" и т.д.). Нападки на другие языки – лучший способ возвысить свой народ.

Гумбольдт породнил языкознание с трансцендентальной философией. В постгумбольдтовский период лингвистика оставалась служанкой философии, только уже иной – "философии жизни", основанной на интуитивизме. Это с одной стороны. С другой – она восприняла теорию эволюции, вначале еще по Ламарку, а потом по Уоллесу и Дарвину. Как следствие, наряду с духовидчеством, стремлением проникнуть в "самый Дух" языка прямо душой, появился историзм в виде организменного подхода. Языки стали рассматриваться как естественные этапы эволюции духа.

Интуитивизм дополнял сравнительно-исторический подход и, в то же время, противопоставлялся ему. Компаративисты основывали свои классификации на морфоформах. Интуитивисты, перешагивая через разницу корней и способов словообразования, искали генетическое родство, основываясь на значениях и на музыке языка. Переводя энергетизм Гумбольдта на эволюционные рельсы, лингвисты начали смотреть на язык, как на организм.

Главный идеолог нового направления, которое стало именоваться "естественным", А.Шлейхер, считал, что языки надо рассматривать как виды в теории эволюции. Развитие языков происходит по законам эволюции. Таким образом, естественники наделили языкознание историзмом, поставили вопрос о необходимости диахронического изучения языков. Вопрос об истоках языков, каждый из которых являлся "Духом" определенного исторического народа, оказался демистифицирован, решение его выглядело достаточно просто. Как организмы развиваются, теряя одни формы и приобретая другие, так развиваются и языки.

Апофеозом деятельности А.Шлейхера, когда он перевел гумбольдтовскую классификацию в исторический план, стало разделение языков на более развитые и менее развитые. Согласно Шлейхеру, самыми отсталыми являются корнеизолирующие языки (китайский, в частности), а самыми развитыми – флективные (индоевропейские, семитские). Языки американских индейцев (инкорпорирующие) и народов Северной Евразии (агглютинативные) оказались более развитыми, чем китайский, но менее развитыми, чем немецкий.

Впоследствии за это ухватятся немецкие нацисты, превозносившие немецкий язык как проявление самого высшего духа самого развитого народа.

Манифестом этого направления являются слова Г.Остгофа: "Как формация всех физических органов человека, так и формация его органов речи зависит от климатических и культурных условий, в которых он живет".(Остгоф; Цит по:Амирова и др., 2003,С.396).

В учебниках и энциклопедиях идеи естественников обычно излагаются сухо и неадекватно, потому что это не идеи в чистом виде, а какие-то чувственные догадки, прозрения, по духу родственные произведениям представителей "философии жизни", особенно Шопенгауэра и Ницше. Неадекватность проистекает оттого, что логику прозрений пытаются излагать сухим наукообразным языком. Попробую изложить логику сторонников естественного направления, как я ее понимаю.

Как быть с типологией языков, чье родство ощутимо на ментальном уровне, когда при встрече с незнакомым языком, "внутренний голос" подсказывает человеку: я чувствую что-то родное!.. Это то, о чем твердили естественники, что не впихнешь ни в какие структуры. Вода – всюду – жидкость одного молекулярного состава. Но на слух мы различаем морской прибой, волнение озера, шум горного потока и журчание ручейка. Почему далекие друг от друга языки порой звучат одинаково, а близкие, морфологически родственные, по-разному? В связи с тем, что читателям наиболее знакомы русский и английский языки, я опять-таки воспользуюсь ими в качестве примеров.

Трудно представить себе более далекие друг от друга по звучанию языки, чем русский и английский. Именно произношение представляет собой основную трудность для русских, изучающих english, и для англичан, изучающих русский. Почему мы не имеем таких проблем с немецким, который, подобно английскому, принадлежит к группе германских языков? Причем, дело не в написании, когда читается (в английском) совсем не то, что написано, а именно в произношении целого ряда ключевых звуков, наиболее часто встречающих дифтонгов?

…Однажды, в дождливый осенний день мы с писателем Юрием Рытхэу, будучив его квартире на Суворовском проспекте в Санкт-Петербурге, обсуждали проблемы лингвистики. Юрий Сергеевич, прекрасно владевший чукотским, английским и русским (на всех трех языках свободно говорил и прекрасно писал), рассказывал о том периоде жизни, когда он работал корреспондентом журнала "Нэшнл Джиогрэфик", много ездил и, в частности, общался с Ричардом Лики в Кении. Я сказал, что меня поражает количество звуков, выражаемых русской буквой "Ы" в английском языке – при том, что буквы в его алфавите нет. Мои знакомые, знающие английский и любящие его, поголовно отрицают наличие фонемы "Ы" в английском языке. Это меня изумляет: я ее слышу почти в каждом слове от них же. Репетитор, с которым я учил английский уже будучи взрослым (школьный у меня немецкий), упрямо повторяла: "звука Ы в английском языке нет", – и уже в следующей фразе на английском языке с наслаждением "Ы-кала", считая этот язык самым красивым в мире. Это при том, что звук "Ы" традиционно считается самым неблагозвучным. В провидческом фильме "Кин-дза-дза", где показано инопланетное общество деградантов, Данелия наделил обитателей планеты Плюк языком с изобилием звука "Ы". Политик В. Жириновский предлагал исключить Ы из русского языка.

Не помню, какие примеры я тогда привел для Юрия Рытхэу, для читателей приведу примеры почти наугад из учебника английского языка, в котором – поскольку это лингафонный курс – дается не только академическая транскрипция, но и разговорная калька. Вот как следует, например, по мнению автора учебника, произносить фразу "I am a religious believer” ("Я –верующий"): "Айм э рылыджиас былыва". А что означает "брынг мы сам быа, плыз"? "Принесите мне пива, пожалуйста". "Эврысынг воз тэйсты" означает "все было вкусно". (Трушникова, 1995, С.74,49,50). Сплошное "ы-говорение"! Причем, именно так эти фразы и произносятся по-английски: с четкими Ы. Даже фамилию, в которой Ы нет, англосаксы произносят с Ы: "Путы́н" с ударением именно на Ы, – адаптировали к своей фонологии.

Автор прекрасной саги "Когда киты уходят", сказал мне тогда, что ему, природному носителю чукотского языка, изучение английского в молодости давалось гораздо легче, чем русским студентам: проблемы произношения для него не существовало. Среди чукотских гласных тоже доминирует Ы. Среди согласных также много сходства, они как бы проскальзывают между подвижными органами воспроизводства речи, неуловимо перетекая в другие согласные. А если еще учесть, что оба языка являются агглютинативными…

В английском исчезают приставки, суффиксы, окончания. В американском диалекте, который является интернациональным английским, почти не употребляется единственное глагольное окончание"-s", являющееся само по себе жалким остатком суффикса согласования "-oss". Последний, в свою очередь, представляет собой картавый остаток суффикса "-est", употребимого в староанглийском, который был еще близок немецкому. Данная флексия, происходившая от глагола "быть", имела функцию, большую, чем согласование. Сравните: "you say" (совр. англ.-амер.) и"thou sayest" (староангл.); последнее буквально переводится "ты говоришь еси".

Современный английский определяется как агглютинативный, а не флективный язык, т.е. он ближе к чукотскому, чем к русскому и немецкому по классификации Гумбольдта.

Чукотский язык тоже "клеющий". Чукчам понятна логика современного английского словообразования, когда новое слово образуется "приклеиванием" корней друг к другу. А вот русские суффиксы, приставки, падежные и глагольные окончания для них немыслимы точно так же, как и для англичан. Для последних наши отглагольные прилагательные или производные типа "спальня" – это новые слова, которые надо зубрить. Им невдомек, зачем русские вместо того, чтобы приклеить друг к другу "постель" и "комната", придумали новое слово. У них все просто: "bedroom" – "постель-комната".

Другой пример. На заре трудовой деятельности я очутился в должности старшего научного сотрудника исторического музея в г.Целинограде, как тогда называлась нынешняя столица Казахстана г.Астана. Однажды вечером мы прогуливались с коллегой, чистокровной немкой, природной носительницей языка. После ликвидации Республики немцев Поволжья и принудительного переселения немцев в Северный Казахстан там сложился интернационал из русских, казахов и немцев. В 70-е годы поговаривали даже о создании Республики немцев на территории Целиноградской области, со столицей в моем родном городе Ерментау.

Это в самом деле был немецкий район в СССР. Немцев было больше, чем казахов. В школьных классах сидели человек 15 русских, человек 10 немцев, 2-3 казаха, 1-2 – представители других национальностей. Теперь понимаю, что были и вездесущие евреи, но их не было видно, потому что никто не выделял их из русских, прежде всего, они сами. Вообще никто никого не выделял по признаку национальности.