2

Тарабаркин сел в электричку, в вагоне было просторно. За окном пёстрой чередой мелькали деревья, кустарники, перемежаясь широкими полянами с мягкой зеленью, над ними висели облака, подпирая небесную синь. Электричка, подъезжая к переездам, надрывно гудела, скрипя тормозами, постукивая вагонной сцепкой. Под шум колёс Санька развернул газету, уныло пробежал глазами по серым статьям, шумно хмыкнул, перелистнул страницы и с интересом стал читать последнюю полосу, где густой смесью были вывалены разнокалиберные колонки с объявлениями. Его неутомимая натура требовала действий, подобные желания особенно сильно обострялись, когда к нему в руки попадали деньги. В прошлом его бурная деятельность приводила к множеству проектов, нередко к пустым, но широкая натура, общительность, красноречие и магическое обаяние, приносили свои плоды. К Тарабаркину деньги текли рекой. Он в это время уверовал в свою счастливую звезду и бесшабашно кидался из стороны в сторону. В конце концов его банк прогорел, проекты превратились в труху или их перехватили ушлые компаньоны. Изредка ему возвращали долги, в своё время он их раздавал разным нуждающимся бизнесменам, многие из них быстро об этом забыли, но в невероятных случаях некоторых пробивала совесть или что-то подобное, тогда они возвращали – правда, лишь небольшую часть. Тарабаркин принимал деньги с радостью и благодарностью. Вот и сейчас к нему вернулась, словно забытая женщина из прошлых лет, солидная сумма. Это сильно беспокоило Саньку, ему нужно было срочно запустить их в дело, неважно, что дома жена и две дочери жили почти нищенски на скромную зарплату супруги, учителя младших классов, высокую, тусклую меланхоличную женщину, в безразличном молчании переносящую выкрутасы мужа.

Пробегая по объявлениям, лихорадочно их анализируя, Тарабаркин понял, что наиболее доходным делом в это время и в этой стране было создать бордель или похоронное бюро. Бордель было привлекательней, но он боялся собственной натуры, зная, что в первый же день открытия он там поселится, да не один, а с закадычными друзьями, то есть с теми, кто всегда появлялся, когда у него заводилась лишняя копейка. Он ярко представил, какая будет славная карусель, но, к сожалению, продлится это не больше недели. Потом всё закончится, как обычно – куча счетов, долги, похмелье, могут побить те же так называемые друзья.

Вообще-то знакомых и друзей у Тарабаркина была такая тьма, что он даже не смог бы их перечислить, хотя почти всегда помнил имя каждого, нередко фамилию, но вот настоящих было немного, а если честно, то один, его однокурсник по первому институту, биолог Костя Шансин. В далёкие благостные восьмидесятые они познакомились с ним на абитуре, при поступлении в университет. Тогда Тарабаркин перед вступительными экзаменами горевал в комнате общежития, то есть сидел на жуткой панцирной сетке кровати, кутался в простыню и подвывал старым кобелём, со страхом смотря на соседнюю кровать, на которую были свалены матрас с постельным бельём, а сверху по ним нервно ползала голодная орава клопов. Эти паразиты чувствовали горячую кровь человека, но не могли до него добраться, Санька обмазал ножки кровати кремом с амурным названием «Бархатные ручки», поэтому наземный путь к наступлению у них был отрезан, но ночью эти бесстрашные твари заползали на потолок, выбирали место точно над Тарабаркиным и падали. Поэтому он вынужден был скинуть постель на пустующую кровать, так как ловить этих вампиров в складках ткани было безнадёжное дело, но и спать на голой сетке невыносимо, да ещё надо было отбиваться от свалившихся с потолка. К утру он обезумел от страха, усталости, отчаяния. Он понимал, что учиться и жить в таких условиях могут только безумцы. И вот когда Тарабаркин уже готов был кинуться из окна общежития на тротуар, дверь широко распахнулась, на пороге появился бородатый малый, сухопарый, длинноногий, в драной энцефалитке, с лёгким похмельем в левом глазу. Он подпирал головой дверной косяк, водил носом как гончая, и на вытянутом загорелом лице отражалось нечто такое, что заинтересовало Саньку.

В синих глазах вошедшего затаился хищный интерес при виде растрёпанного испуганного Тарабаркина. Парень спросил, показывая на кровать с клопами:

– Свободна?

– Да.

Получив ответ, бросил посреди комнаты свой рюкзак, сел на кровать, со вздохом облегчения вытащил из-за пазухи початую бутылку водки, зубами выдернул пробку, сделанную из газеты, глотнул, поморщился и протянул Саньке. К тому времени Тарабаркин ещё не пробовал водки, так, с пацанами баловался в подъездах вермутом да портвешком, но водки избегал. Тётка постоянно ею стращала, а он хоть ерепенился, словно пойманный ёрш, так её и не попробовал. А тут понял, что отказываться не стоит, да и безумная ночь с падающими клопами его окончательно ввела в состояние прострации.

Санька взял, отхлебнул, закашлялся, постучал себя по груди, а незнакомец спокойно перехватил бутылку, заметил, не торопись, мол, глотнул ещё раз, тряхнул русой головой, после чего рухнул на кровать. Радостные клопы, как показалось Тарабаркину, кинулись на свежее тело с праздничным свинячьим повизгиванием. Санька, вдруг захмелевший, упал на голую сетку кровати и провалился в глубокий сон, наполненный жуткой цепью кошмаров.

Проснулись они почти одновременно ближе к вечеру. Тарабаркин был весь в клеточку от кроватной сетки, а неизвестный опух от укусов клопов. Под ним вся простынь была в кровавых отметинах, когда вертелся много задавил, но большинство сыто брело по своим щелям.

– Ты глянь, какая у них разнообразная популяция, – показывая на ползущих насекомых, сказал парень, – есть толстые, округлые, а есть вытянутые, как прого́нистые английские поросята, яркий пример проявления высокого полиморфизма, что есть залог жизнеспособности.

– Во как! – удивился Тарабаркин, с трудом разлепляя веки.

– Костя, – парень протянул ему руку, потом, глядя ему в глаза, добавил, – Шансин, геодезист, топограф, надеюсь, в будущем биолог.

– В смысле? – не понял Санька.

– Закончил топографическое училище, поработал с геологами, теперь хочу поступить на биологический, – почесался Костя.

– Александр Тарабаркин, – представился Санька, – только вот не знаю, стоит ли мне поступать после сегодняшней ночи?

– Сомнения – признак разумности, – важно вздохнул Шансин, – пошли куда-нибудь, поедим, я мало того, что не спал двое суток, так ещё и ел всухомятку, кусочничал. Водки вот купил – думал, расслаблюсь. Кстати, маленько помогло.

С тех пор они стали неразлучными друзьями, хотя Тарабаркин в самом деле проучился лишь пару семестров, потом бросил, поступил в пединститут на исторический, также не понравилось, попытался учиться на филологическом в университете, но и там не больше двух семестров. За это время успел сходить в армию, в славный стройбат, где получил звание старшего сержанта и лопатой по голове, после чего иногда при сильном волнении резко затихал, сводя глаза к переносице. С этими достижениями он ввалился в исторический период страны под ломающимся названием «перестройка». Костя же закончил университет, поступил в исследовательский институт, где и прозябал до сего времени, гордо нося звание старшего научного сотрудника, как нищий таскает вывеску с дешёвой рекламой на улицах города.

С Шансиным они договорились встретиться в электричке, тот должен был сесть на станции Иня. Не доезжая до станции, на одном полустанке в вагон ввалилась солидная компания шумной молодёжи с гитарами, рюкзаками. За ними неожиданно вошёл художник Володя Драперович в вечном состоянии подпития и пасмурного настроения. Первым его заметил Тарабаркин, он вскочил и, перекрикивая молодёжь, позвал Драперовича:

– Вовк, давай сюда.

Драперович мутно посмотрел на Сашку, но, видимо, не признав, решил примоститься на сиденье рядом с дверью, однако Тарабаркин подбежал к нему, вырвал из рук увесистую авоську и, по-козлиному припрыгивая, доскакал до своего места. Художник недоумённо посмотрел на пустые руки, уголками губ хмыкнул, скривился словно от зубной боли, поднялся и направился к Саньке.

– Ты поаккуратней, – сердито заметил Драперович, садясь напротив Тарабаркина.

– Во-первых, здравствуй, – начал назидательно Санька, радуясь неожиданной встрече, – во-вторых, имей совесть, я тебя не видел уже почти два месяца, а ты мне даже руки не подал.

– И не подам, – художник мрачно посмотрел в окно, почёсывая рябое лицо, плотно сжав губы. – В последний раз ты что про меня говорил?

– Не помню, – засмеялся Тарабаркин, – я даже не помню, когда это было, а уж что говорил – подавно.

– Тогда ладно, – примирительно протянул руку Володя. – Я тебя не прощаю, а просто записываю в свою книгу недовольств, – он ткнул указательным пальцем в свою голову. – Запомни, это уже последняя страница.

– Хм, а что потом будешь делать? Новый блокнот заведёшь?

– Вот, балда, я же тебе показал, куда записываю, её, к сожалению, не поменяешь.

– Тогда сотрём часть записей в первой же рюмочной, – развеселился Санька, выставляя вперёд свою щётку усов, хитро поглядывая на растерявшегося художника.

– Что ж, вариант, – хмуро согласился тот, прислушиваясь то ли к горланящей молодёжи, то ли к перестуку колёс. – Знаешь, – есть один вопрос, вот почему меня любят собачники? Сейчас шёл по дачной улице, а на перекрёстке стояла рыжая крашеная дура с двумя бультерьерами, и вот она мне кричит, вернее, спрашивает, выкрикивая, мол, мужчина, вы кобель? Ну мне особого выбора-то нет, я и согласился, тогда она заявляет, чтобы я держался подальше, так как у неё две суки в течке. Я так и не понял, о чём это она?

– Вовк, – хитро обратился к нему Тарабаркин, – ты когда был последний раз с женщиной?

– Да, шёл бы ты… – махнул рукой Драперович. – Я тебе серьёзно.

В это время они подъехали к станции Иня и увидели Шансина, гордо вышагивающего к их вагону.

– Во, прям аист из роддома, – отметил Тарабаркин, показывая на Костю.

Художник опять скривил лицо в помятую рожу и забылся. Шансин толкнул дверь вагона, постоял немного, разглядывая пассажиров и, увидев Тарабаркина, направился к нему. Он подошёл, молча протянул руку ему, потом Драперовичу, затем протиснулся к окну, отодвинув Тарабаркина, и уселся, поглаживая потёртости на голове. Волосы давно начали покидать его, а высокий аэродромный лоб с каждым годом увеличивался в размерах. Близко посаженные глаза тонули в складках кожи, а длинный нос и широкие губы, придавали лицу важность районного чиновника, за которого его всегда принимали стражи закона.

– Ты сегодня как Драперович, но его-то понять можно, он всегда в состоянии внутреннего созерцания, налюбоваться на свой мир не может, а вот какая муха тебя укусила?

– Лучше займи до получки, – отмахнулся Костя. – Хотя ты тоже гол как сокол, – он угрюмо стал смотреть в окно, словно пытался сосчитать мелькающие деревья.

– В этот раз ты ошибся, – Тарабаркина распирало от счастья, – я могу тебе занять и даже дать на бутылку Драперовичу.

– На две водки и одну портвейна с колбасой, на похмелье, – не выходя из состояния вечного транса подхватил Драперович.

– Как скажешь, – Тарабаркин вытащил старый портмоне, разломил его, и они увидели толстую пачку купюр. – Выбирайте, вам сколько?

– Одной хватит, – сердито выдернул бумажку Костя.

– Какие мы гордые! – запыхтел Санька. – Но я вам могу предложить одно дельце, на котором мы все сможем немного заработать.

– Нет, в твои авантюры я лезть не буду, работу в институте оставлять не хочу, – буркнул Костя.

– Подождите, сначала выслушайте. Дело непыльное, временное, но прибыльное, свои занятия можете не оставлять, но в первые дни надо будет немного попотеть. Тебе не привыкать, всё равно подрабатываешь то дворником, то сторожем, то грузчиком, в общем, как обычный российский учёный, – Тарабаркин остановил Шансина, собирающегося ему что-то возразить. – Послушай, потом откажешься, хотя я не советую, в любом случае вся тяжесть работы упадёт на мои хрупкие плечи. Итак, я проанализировал рынок и решил, что самое лучшее дело может быть связано с насущными проблемами человека. А это здоровье, рождение и смерть. За здоровье мы взяться не можем, дело пустое и образование не позволяет, с рождением у нас только один аист, да и тот научный сотрудник, тоже отпадает. Остаётся смерть.

– Из меня плохой киллер, – встрепенулся Драперович, – рука дрогнет без выпивки, а если приму, выдам себя. По отпечаткам выдоха сразу найдут, а я хрупкий, расколюсь, сдам вас всех с потрохами.

– Какой киллер?! Очнись, – опешил Тарабаркин. – Я предлагаю вам открыть похоронное бюро!

После такого заявления Косте показалось, что даже перестук колёс за окном затих, молодёжь испуганно завертела головами, электричка повисла в пространстве между рельсами и лесом. Из ватного состояния его вывел Драперович, он полез в авоську в поисках насущного, загремел пустыми банками, зашумел хрусткой газетой. Шансин с сомнением посмотрел на бородку своего друга, трясущуюся от возбуждения, вздохнул и обратился к художнику:

– Драперович, у тебя нет знакомого психиатра?

– Нет, только хирург, хороший, лихо может сломать любую переносицу, – ответил Драперович, доставая пересохшую воблу, – а, нет, есть ещё один, кажется гинеколог.

– Хирурга приглашать уже поздно, – Шансин мрачно посмотрел на Саньку, – его не переделать, а вот гинеколог – неплохая идея.

– Идиоты кистепёрые! Послушайте знающих людей, – возбуждение Тарабаркина переросло в нескончаемый поток слов, – похоронное бюро – беспроигрышный вариант вложения денег и сил. Об этом писали даже классики, вспомните Ильфа и Петрова…

– Вот они как раз и показали, что это не лучший вариант бизнеса. Может, парикмахерскую? – участливо спросил Костя.

– Лобковую, – предложил Драперович.

– Что?! – в один голос спросили Костя и Санька.

– Я могу классно лобки расписывать, в прошлом году спор у художников выиграл, моя миниатюра на этой части бабьего тела была лучшей. Бутылку армянского отспорил. Кстати, модель потом мне говорила, что месяц не мылась, шедевр сохраняла, а когда я её расписывал, она испытала оргазм, – гордо заявил Драперович.

– Ой, заткнись! – Шансина передёрнуло от слов художника.

– Да, – согласился Тарабаркин, поведя усами, как таракан на кочке, – идея неплохая, но можно на статью нарваться, а тут верное дело.

– Хорошо, – устало проговорил Шансин, – а что мы с Вовчиком будем у тебя делать?

– С Драперовичем понятно, по художественной линии там немереный край работы, тебя мы тоже можем приложить к нужной стороне…

– Поподробней, пожалуйста.

– Ты умеешь водить любой транспорт, от козла до грузовика, так что будешь водителем. В свободное время поддерживать гробы, подносить цветы, расставлять умерших и скорбящих в нужном порядке. Видя твою скорбную мину, они будут плакать навзрыд даже после похорон, многолетние тренировки не прошли даром.

– Где это я тренировался?

– В кассе института, когда выдавали зарплату, твоя морда выражала скорбь всего нищенского учёного народа социалистической вселенной, так что талант нельзя закапывать. Учтите, платить буду по тарифу за каждый день.

– Это сколько? – оживился Драперович.

– Прилично, чуть больше вашей месячной зарплаты.

– У меня нет такой зарплаты, месячные только у наших учёных, – у художника перехватило дыхание.

– Не хами, – отмахнулся Шансин.

– Вот мы и будем ориентироваться на зарплату наших светочей, – хохотнул Тарабаркин.

– Согласен, – Драперович вновь уставился в окно, сдвинув брови.

– Тебя я больше не спрашиваю, – Тарабаркин развернул газету и стал что-то там высматривать. – Ага, вот, сейчас мы идём в пожарку, электричка как раз останавливается напротив нужного отделения.

– Это ещё зачем? – вспыхнул Драперович.

– В газете есть объявление,