Я проснулся. Руки действительно не болели. Пражка не обманул.
Вчера я очистил три дерева. Вчера – жуткий день. Интересно, смогу я выдержать жуткую неделю? Жуть. Какие сорок дней?
Физически можно восстановиться. Но руки… Рова не сдавалась без боя, иголки глубоко впивались в ладони, и к вечеру некоторые пальцы нельзя было согнуть от боли. Руки до локтей были полностью исцарапаны и кровоточили. Рова хваталась за спину, ноги, лицо, вгрызалась колючками в плоть. Она хотела меня оплести, как оливу: «Ты очистишь дерево, а мы опутаем тебя».
И все-таки царапины по всему телу – ничто по сравнению с руками. Руки боролись. Руки рвали рову, а рова рвала руки. Я очистил три дерева и потерял две руки. Пиррова победа…
Пражка держал в руках бутылочку: черная мазь – внутри, иероглифы и кобра – на затертой этикетке:
– Если намажешь, руки будут гореть минут десять. Но завтра будут как новые. Выбирай сам.
Глупый вопрос, – простое решение. Весь день нормально работающие руки против десяти минут потерпеть? Я взял крем. Посмотрел на часы, чтобы засечь время, Пражка перехватил взгляд и сказал: «Ты не будешь следить за временем», – но я, не обратив внимания, нанес мазь.
Жечь начало сразу. Через полминуты начало гореть. Я не думал, что слова Пражки надо воспринимать буквально, конечности действительно горели.
Я погрузил руки в кислоту, и кожа хлопьями стала слетать с них. Затем я опустил их в костер. Кожа краснела, покрывалась волдырями, волдыри росли, но не лопались, а чернели, затвердевали, и кисти превращались в угли. Так должно было быть, я это чувствовал. Но я видел свои руки – обычные, только в царапинах, покрытые мазью.
Я хотел убрать мазь, но она уже впиталась.
Я кричал или выл – и не слышал себя.
Я бежал, чтобы исчезнуть, – но не видел, куда бежать. Где бы я ни оказался – там снова была боль.
Я потерял время и нашел боль.
Я стал болью и ни о чем не думал. Мысль была боль. И мысль была остановить эту боль. И больше ничего. Ни пространства, ни времени, ни разума – только боль.
Стихает. Я понял, стихает боль. Я что-то понял. Значит, есть какие-то иные мысли. Значит, я теперь не только боль. Гореть перестало. Только сейчас я смог посмотреть на часы – прошло действительно около десяти минут. Потом я взглянул на Пражку.
– Ноют.
– Завтра утром все пройдет, – он сочувственно смотрел в ответ.
– Завтра вечером ты замучаешься принимать решение, – подошел сзади Маунти.
– Я больше никогда этого не повторю. Я не безумец.
– Посмотрим, – Маунти ехидно засмеялся.
Пражка достал бутылку вина, и Маунти, на что-то сославшись, тут же исчез.
– Хорошее.
Я выпил бокал, и мне стало хорошо, а может, не хорошо, а просто «хорошее», чем было минуту до этого.
– Хорошее вино, – подтвердил Пражка.
В голову прокралась мысль про смысл. Мысль и смысл – они рядом. О чем это я? Хорошее вино. Мысль скачет. Я решил рассказать Пражке о своем однокласснике…
У нас была успешная школа. Какая-то мудреная. Постоянные эксперименты. Увлеченный новыми способами обучения директор. А наш класс был самый мудреный. Мал и удал – всего несколько человек. Собрали умных и нестандартных, и учили, и выпустили. И мы выпустились и разъехались – кто по столицам, а кто по заграницам. И опять престижно где-то учились. А потом куда-то еще более престижно устроились. И могли следить друг за другом по новостям, ученым статьям и бизнес-хроникам. И все это давало нам смысл.
Успешность.
Престижность.
Уникальность.
Подтверждение открытиями, статьями, деньгами, новостями, приглашениями, аплодисментами, подписчиками. Слава-почет-деньги. Чем больше – тем больше смысла. Это было очень понятно. Все вокруг подтверждают, что ты правильно идешь.
Только Новака я не видел нигде. Как выпустились из школы – так и не знал, где он. А потом случайно встретил в соцсетях и подписался. И стал внимательно следить. И все не мог понять, а оттого еще внимательней следил.
Он жил в задрипанном городе, любил свою кошку и своих красивых детей. Жену, скорее всего, тоже любил. Но не показывал. А любовь к кошке, детям и городу показывал. Фотографировал и публиковал. Находил какие-то удивительные вещи в своем городе: то стихи Бродского на облезлом заборе, то свет солнца на обшарпанной стене, то отблеск неба на вонючей речке. Кошка давала поводы для творчества, когда не давал Бродский. А детей он фотографировал любовью.
Я смотрел его фотографии, читал его короткие комментарии и понимал – Новак знает что-то очень важное, чего не знаю я. Чего все мы не разумеем. Я не мог публиковать котика, детишек и отражение неба в луже. А он мог. Я не мог себе это позволить – это ломало мой образ. Мои Успешность, Престижность, Уникальность. Это было против правил. Это не имело смысла. Но мой смысл обессмыслился. Я ждал новых публикаций Новака. Потому что Новак понял смысл жизни. Он жил. В своем задрипанном городе, со своим котом или кошкой, любимыми детьми и, скорее всего, любимой женой. Он был счастлив, радовался жизни и незаметно для себя положил на лопатки все мои достижения.
Мой смысл с большими деньгами и большой славой был мал. А его был велик.
Великий смысл в малом. Важно, чтобы он был бесконечно близок к тебе. Понимаешь, Пражка?
Но Пражки уже не было. Может, его и вовсе не было?
Может, и руки не горели?
Я говорил о чем-то… о чем? Это было не про рову. Это было про другую жизнь. Не про ту, которая сейчас на оливковой ферме. О чем же я говорил? О каких-то смыслах? А в чем, кстати, смысл?
Я уснул.
Вчера в середине дня пришел Пражка и сказал, что завтра – то есть сегодня – ему будет нужна моя помощь. Я не мог отказать. По моим расчетам, я не успевал, но и Пражке отказать не имел права. Я очищал оливковые деревья Пражки от колючки Пражки. У меня всего сорок дней. И если я не успею, то…
То что?
Я не знал. Я не мог не успеть. Потому что тогда… что тогда? Мысль боялась зайти в эту дверь. В детстве я боялся смерти. А потом (а может – потому) стал верить в Бога и вечную жизнь и перестал бояться. Но однажды я задумался о вечной жизни: что значит жить вечно? Вечно – это же совсем никогда не закончится. Я стал погружаться в эту мысль, и вдруг меня объял ужас. Я понял – жить вечно так же страшно, как и умереть. И может, еще страшнее, потому как это будет длиться бесконечность.
В тот момент я познал бесконечность, и мне стало настолько страшно и жутко, что я решил больше никогда-никогда, совсем никогда даже рядом не подходить к этой мысли. Живу и все. А как будет там, за гранью? Ну как-то будет.
Так же страшно было представить, что случится, если я не успею очистить всю рову за сорок дней. Но откуда взялись эти сорок дней? И почему рова? И кто такой Пражка? Кто он мне? Маунти сказал, у меня не сорок дней, а сорок лет. Но кто такой Маунти?..
– Пошли, – мои мысли-вопросы прервал Пражка. – Нам в гараж, там мастерская.
Огромный гараж, куда могла въехать пара танков, был грязным, заброшенным и забитым странными вещами – засохшими деревьями в кадках, ржавыми изгородями, большими металлическими и мраморными кубами. Я не успевал все рассмотреть и понять смысл.
Пражка завел меня в дальний угол, где друг на дружке покоились гробы. Деревянные, старые, потрескавшиеся, очень грязные от времени, пыли и крысиного помета. Пражка кивнул в их сторону:
– Возьмем их. Нужно взять восемь штук или… десять… да. Десять штук хватит. Давай берись, понесли. Это быстро. За час управимся.
– Подожди, Пражка, зачем? Что ты хочешь?
– Надо сделать ограду.
– Для чего?
– Марианна посадила цветы. Розы. Там, недалеко от оливковой рощи, – их надо оградить.
– Подожди, подожди. Какие розы? Зачем оградить? – про Марианну я решил пока не спрашивать. Кто это? Потом разберусь.
– От животных, чтобы не убили розы.
– Но зачем гробы? Давай я сделаю нормальную изгородь – вобью колья и оплету вырванной ровой. Будет аккуратно, и в то же время рова не даст никому пройти.
– Нет. Гробы тоже нормально. Ты просто не понимаешь. И никто не перепрыгнет. И заодно гараж немного освободим.
– Пражка, изгородь из гробов для роз – это будет очень страшно выглядеть.
– Тебе нужно просто помочь мне, и все. Ты можешь помочь? – Пражка выстрелил вопросом в упор и смотрел мне в глаза.
Меня смущала ситуация, я не хотел, но испугался и сдался.
– Ну конечно! Конечно, я могу помочь, – мы схватились за первый гроб.
Черт! Отчего он такой тяжелый? Вдруг там внутри что-то есть? Или кто-то? Может, позвать Маунти и Романо? Но где найти Маунти – он обычно сам появляется. И будет ли толк от Романо? Интересно, я смогу принести десять гробов, а потом нормально бороться с ровой?
– Пришли, – вновь прервал мои размышления Пражка. – Кладем!
Мы аккуратно и торжественно положили гроб на землю. Справа от гроба росла трава, точно такая же, как и слева. Такая же, как и везде. Может, еще не дошли?
– Пражка, а где розы?
– Вот здесь! – Пражка указал на место рядом с гробом. – Просто не взошли еще.
– Я думал, роза – это куст. Разве нет? – я смотрел на хозяина фермы.
– Просто не взошли еще, – повторил Пражка.
Мы пошли за вторым гробом. По дороге Пражка неохотно рассказал, что гробы ему достались в наследство от отца. Как и оливковая ферма. Деньги он зарабатывал на оливках. А гробы – это было так… хобби. Ему нравилось делать гробы. Всех родственников хоронили в гробах отца. А потом он умер. Какой-то из этих гробов предназначался для Пражки. Но Пражка не знал, какой.
Второй гроб мы аккуратно положили на первый – одна стенка готова.
Каждый гроб был тяжелее предыдущего. Наверное, это я уставал. Или все-таки внутри гробов что-то было. И каждый раз тяжелее. Когда мы клали десятый гроб, он сорвался у меня из рук, упал и крышка соскочила. Внутри лежала мумия крысы.
Я боялся крыс. И не мог оторвать взгляд. Обтянутая кожей, с оголенными клыками, угловатая серая мордочка, сморщенная в ехидной улыбке, смотрела на меня.
Мы закрыли крышку и опустили гроб на землю. Кому, интересно, предназначался этот гроб?
– Они вырастут, и ты будешь ими любоваться. Это очень хорошо. Спасибо тебе, – Пражка ушел.
Я взял секатор, лопату, и мы втроем пошли бороться с ровой.
Что это было вообще? Все вокруг сходят с ума или я схожу с ума? Как можно было догадаться ограждать несуществующий огород гробами? Кто такая Марианна?
– МариАнна – это вымысел Пражки, – всегда, когда не ждешь, появляется Маунти.
О проекте
О подписке