Вышел месяц из тумана,

Вынул ножик из кармана —

Буду резать, буду бить,

Юных девочек любить.

Детская считалка

Овсов – такая фамилия была у заведующего травматологическим отделением городской больницы. Степан Петрович Овсов. Фамилия не придуманная, не вычитанная в исторических романах или дворянских хрониках, а доставшаяся от предков, которые, по всей видимости, как раз и имели дело с овсом, лошадьми, телегами. Впрочем, об этом можно было догадаться и по внешности Степана Петровича – был он плотен, невысок, нетороплив, обстоятелен. Весь, как говорится, от земли. Слова его были просты и непритязательны, мысли не отличались ни лукавством, ни возвышенностью. Жизнь обошлась с Овсовым довольно милостиво – с его головы не упало ни единого волоска, но зато все они к сорока годам сделались совершенно белыми. На мир Овсов смотрел чуть исподлобья, из-под тяжелых морщин, улегшихся вдоль лба. Но во взгляде не было угрюмости. Взгляд у хирурга был если и не ласков, то достаточно доброжелателен, людей он выслушивал с интересом, не перебивая, и по лицу его в это время блуждало какое-то усмешливое недоумение.

Кабинет Овсова являл собой дальний угол, выгороженный в общей ординаторской шкафами так, что их стеклянные дверцы смотрели наружу, а фанерные ящики с наклеенными ценниками служили стенами кабинета. Ценники эти из порыжевшей бумаги и с пятнами проступившего клея Овсов не отдирал и другим запретил – по этим бумажным клочкам можно было неопровержимо установить, что всего несколько лет назад фанерные шкафы стоили в тысячу раз дешевле, нежели те, которые стояли в магазинах сегодня. Кабинет получился небольшим, примерно три метра на три. Но этого оказалось достаточно, чтобы внутри расположить письменный стол с телефоном, узкую кушетку, накрытую казенной простыней с расплывшимся фиолетовым штампом, и стоячую металлическую вешалку. Проход, оставленный между шкафами, был завешен опять же белой простынею с фиолетовым штампом, приходившимся как раз на уровень лица входящего человека.

Конечно, можно было посуетиться, поклянчить и выбить у главного врача под кабинет маленькую палату, предназначенную для тяжелых больных, тем более что она чаще всего пустовала, а если кто и поселялся в ней, то по высоким звонкам – именно для таких случаев главврач и держал эту палату. Если же кто-то предлагал похлопотать за него, Овсов от таких предложений уклонялся, причем не просто уходил от разговора, а уходил в полном смысле слова – из мест, где разговоры затевались.

– Сами предложат, – говорил он.

– Держи карман шире! – кричали ему вслед.

– Не могу, – оправдываясь, ворчал Овсов. – Гордыня одолела.

При этом не шутил и не придуривался – просто называл вещи своими именами. Была, была у него эта самая гордыня, которая не позволяла чего-то просить для себя, будь это теплый месяц для отпуска, кабинет или мешок картошки, завезенной для больницы выздоровевшим председателем колхоза. Собственно, только в этом его гордыня и проявлялась, да еще в том, что он самонадеянно брался за любые операции. Будто наверняка знал, что эту работу больше сделать некому. Что, в общем-то, так и было.

* * *

Это случилось почти полгода назад, душной и черной июльской ночью. Весь день стоял такой изнуряющий зной, что спастись от него было невозможно даже за кирпичными стенами больницы. Они прогревались, кажется, насквозь, и даже ночью Овсов вынужден был надевать халат на голые плечи, прихватив полы двумя пуговицами у пояса.

Дни стояли длинные, дороги были в хорошем состоянии, уйма народу разъехалась по отпускам, и в травматологическом отделении наступили более спокойные времена. А к полуночи миновали и напряженные часы, когда чаще всего поступали колотые, резаные, давленые больные. А после двух ночи только что-то уж совсем чрезвычайное могло потревожить Овсова. Правда, могла еще потревожить немногословная, дерзкая санитарка Валя. Но это уж как сложится, как получится...

Овсов тяжело поднялся со стула, и его белая фигура в халате легким привидением скользнула в черном окне. Выглянула из двери – длинный и тусклый коридор был пуст и тих. Где-то в дальнем сумраке проковылял больной на костылях, решив загодя сходить в туалет, чтоб среди ночи не подниматься. Из соседней палаты донесся чей-то сдавленный стон, чей-то храп. Привычные больничные звуки. Мелькнула озабоченная фигурка санитарки, тоже обычное дело – помчалась кому-то колоть обезболивающее.

Убедившись, что все идет своим чередом, Овсов вернулся в кабинетик, старательно задернул за собой простынку, открыл тумбочку стола. Сунув вглубь руку, пошарил там и вынул бутылку какой-то диковинной водки, подаренной сегодня залежавшимся больным. Тот наконец выписывался, уходил из больницы на своих двоих и счел долгом отблагодарить Овсова, тем более что знал – тот не откажется. А знал, потому что и Овсову как-то среди ночи приходилось угощать этого больного – ничего, кроме водки, в больнице в тот раз не нашлось обезболивающего. От чего-то другого Овсов, может быть, и отказался бы, сочтя подношение оскорбительным, но отказаться от бутылки сил в себе не находил. Да и не искал в себе этих сил, если уж говорить откровенно. Видимо, такой подарок затрагивал в его душе что-то важное и Овсов не просто брал, брал с благодарностью, искренне радуясь и простодушно дивясь замысловатым формам бутылок.

– Распутин, – озадаченно пробормотал Овсов, вглядываясь в бородатого мужика на этикетке. – Надо же, Распутин... Ишь бы! А Гриша, как мне помнится, предпочитал сладкие вина... бедный Гриша. – И Овсов с хрустом свинтил пробку с горлышка бутылки. И вслушался в хруст – и по этому, вроде бы незначащему признаку, можно было определить качество водки. Пробка свинтилась хорошо, легко, четко. И разрыв ее металлических перемычек тоже был приятен для уха. У Овсова всегда портилось настроение, когда пробку приходилось сковыривать ножом, вилкой, зубами, обдирая в кровь пальцы, и отбрасывать в сторону нечто жеваное, рваное, с торчащими во все стороны заусеницами. Но такое случалось лишь с отечественными бутылками, в которых плескалась странная жидкость, от которой тяжелели виски, судорожно колотилось сердце и сутками не проходила тянущая боль в желудке.

Овсов залпом выпил полстакана водки, прислушался к себе, осторожно поставил стакан на стол. Потом несмело, как бы стесняясь, взглянул на собственное отражение в окне и со вздохом откинулся на спинку стула.

– Ну вот, – пробормотал чуть слышно. – И хорошо.

– Добрый вечер, Степан Петрович. – Простыня на двери колыхнулась, и в просвете появилась девичья мордашка в белом больничном кокошнике. – Не помешала?

– А, Валя, – Овсов улыбнулся, не оборачиваясь. – Входи... Всегда рад тебя видеть.

– Да ну, рад видеть! Заливаете, Степан Петрович!

– Ничуть, – Овсов убежденно покачал головой, продолжая наблюдать за сестрой в оконном отражении. Валя прошла вперед, села на угол стола, выдавая тем самым их достаточно близкие отношения. Взяв стакан, понюхала, отставила в сторону, подальше от себя. – Хочешь выпить? – спросил Овсов.

– Нет... Дрянь какая-то.

– Да, водка неважная, – согласился Овсов и, поколебавшись, осторожно положил ладонь на Валино колено, которое вызывающе светилось прямо перед его глазами.

– Не позовете, не пригласите, – проворчала Валя, запустив пальцы в его волосы.

– Прекрасно знаешь, что я всегда тебе рад... Когда бы ни пришла.

– А я хочу слышать зов. – Валя с дурашливой капризностью выпятила губы.

– Ты его слышишь.

– Не всегда!

– Понимаешь, – Овсов провел рукой по ее бедру, но, когда хотел убрать ладонь, Валя ее задержала. – Понимаешь... В определенном возрасте мужчина уже не может вот так запросто что-то там намекать красивой девушке. Поблажка нужна, посыл какой-то...

– И какая же тебе еще нужна поблажка? И какой же тебе еще нужен посыл? – Она легко перешла на «ты». – Ты должен знать, Овсов, что возраст, которого ты опасаешься... Еще не наступил. Для тебя еще не наступил.

– Виноват, – пробормотал он. – Исправлюсь.

– Торопись, Овсов.

– Хорошо, – кивнул он. – Сегодня... Останешься? – Он невольно посмотрел в сторону узкой кушетки и тут же, поняв, что девушка заметила его воровской взгляд, густо покраснел, но взял себя в руки и спросил с улыбкой: – Или как?

– Что же мне остается... Зов прозвучал... Надо как-то откликаться. – Она взъерошила седые волосы Овсова, спрыгнула со стола. – Пойду на последний заход, там где-то в семнадцатой бабуля причитает...

– Пусть причитает, – обронил Овсов. – Ей так легче.

– Может, кольнуть ей чего-нибудь?

– Кольни.

– А чего кольнуть-то?

– Это не имеет значения... Ей важно, чтобы вокруг немного посуетились, побегали, – проговорил Овсов как-то отстраненно, думая о своем.

– Помрет бабуля?

– Нет. – Овсов обернулся на стоящую за его спиной Валю. – Во всяком случае, не скоро. Она еще лет десять будет постанывать, покряхтывать, попукивать... Родня привезла ее, чтоб хоть немного отдохнуть, дух перевести... Ты заметила, какой у нее аппетит? – усмехнулся Овсов. – Обрати внимание. Трех хороших мужиков прокормить можно...

В коридоре простучали быстрые частые шаги и смолкли у двери ординаторской. В больнице знали об отношениях хирурга и медсестры и вот так с ходу распахнуть дверь в ординаторскую не решались. Ничто не изменилось в позах Овсова и Вали, они не сделали ни единого движения, но между ними сразу появилась какая-то отчужденность. Теперь, кто бы ни вошел, он увидит лишь руководителя и подчиненного. И ничего больше. Занавеска отошла в сторону, и вместо фиолетового штампа появилось встревоженное лицо пожилой женщины.

– Степан Петрович... Извините, Валечка, – даже во взволнованном состоянии женщина не упустила возможности легонько куснуть сестру. – Там такое, такое... Степан Петрович, – и она без сил опустилась на кушетку, но, взглянув на Валю, тут же встала, словно невзначай села на чужое место. – Привезли на попутной машине... Я не знаю, что это такое...

– И где «оно»? – спросил Овсов с еле заметным раздражением.

– Сразу на рентген отправили.

– Хорошо. Сейчас иду. – Последние слова прозвучали как просьба оставить его одного.

Обе женщины поняли и быстро вышли. Овсов несколько мгновений сидел неподвижно и, лишь дождавшись, когда хлопнет дверь в коридор, открыл тумбочку и достал бутылку. Встретившись с собой взглядом в темном оконном стекле, подмигнул, извиняюще развел руками и, налив полстакана водки, медленно выпил.

– Так-то будет лучше, – проговорил негромко и, завинтив крышку, поставил бутылку в тумбочку стола. Он привык четко оценивать свои ощущения и сейчас, почувствовав в душе что-то теплое, обнадеживающее, задумался. И тут же понял, в чем дело, – в бутылке оставалось еще достаточно водки, и у него будет возможность выпить после операции.

* * *

То, что лежало на операционном столе, являло собой зрелище довольно страшноватое. Это было какое-то месиво из мяса, костей, окровавленной одежды. Привычные контуры человеческой фигуры даже не угадывались. Человека положили на стол совсем недавно, но из-под него уже вытекала кровавая жижица, которую и кровью-то назвать было нельзя.

– Ни фига себе! – невольно пробормотал Овсов.

– Такого еще не было, Степан Петрович, – прошептала женщина, которая недавно приходила в ординаторскую.

– Он живой? – спросил Овсов.

– Пульс есть, но слабый... Затухающий.

– Снимки сделали?

– Проявляют.

– Вы бы хоть форму ему какую-нибудь человеческую придали, – проворчал Овсов. – Чтоб похоронить можно было в гробу, а не в ведре. Будут снимки, принесите... Я у себя.

Овсов повернулся, чтобы уйти, уже дошел до двери, но что-то его остановило. Хирург обернулся, еще раз окинул взглядом кровавую горку, возвышающуюся над столом, и вдруг встретился взглядом с этим существом – иначе его назвать было нельзя. Да, из складок сорванной кожи, торчащих розовых костей на него смотрели глаза. Овсов подошел поближе, думая, что показалось, померещилось. Нет, это действительно были глаза, и они в упор смотрели на него не мигая.

– Ты меня слышишь? – спросил Овсов, и голос его дрогнул.

Глаза мигнули.

– Ты живой? – произнес Овсов скорее утвердительно, чем с вопросом.

Глаза опять мигнули.

– Он в сознании, – Овсов распрямился и обвел всех взглядом, в котором уже не было ни раздраженности, ни уверенности. В его глазах была полнейшая растерянность, если не ужас. – Готовьте, – пробормотал он и, круто повернувшись, вышел.

– А вот сейчас и не следовало бы, – осуждающе сказала пожилая сестра.

– Ему виднее, – ответила Валя, но не было в ее голосе уверенности.

Овсов прошел в ординаторскую, протиснулся за свои шкафы и задернул занавеску. Достав из тумбочки «Распутина», он замер, прислушиваясь к себе, словно ждал какого-то сигнала, совета, разрешения. И, получив нужный сигнал, быстро отвинтил пробку, налил в стакан водки, поколебался, плеснул еще немного и спрятал бутылку. Перед тем как выпить, тяжело, протяжно вздохнул, а выпив, спрятал и стакан. Сел, положив руки на холодное стекло стола, исподлобья взглянул на собственное отражение в окне. Там, за стеклом, была уже глубокая ночь, огни в окнах погасли, город спал. Шел второй час ночи.

– Господи, господи, помоги мне сегодня, – чуть слышно пробормотал Овсов, опустив лицо в ладони. – Господи, господи, не оставь меня сегодня...

Вошла Валя с мокрыми снимками. Он всмотрелся в один снимок, расположив его у настольной лампы, взял второй, третий...

– Ни фига себе...

– Похоже, у него не осталось ничего целого, – чуть слышно сказала Валя.

– Яйца-то хоть у него на месте?

– Кажется, да... И что к ним прилагается тоже.

– Все утешение, – и Овсов поднялся.

Он быстро шел по коридору, и его тяжелые шаги становились все тверже. Он не видел ни выглядывающих из палат больных, разбуженных полуночной суетой, ни жмущихся к стенкам дежурных медсестер, ни Вали, едва поспевающей за ним. Лицо его напряглось, седой пробор уже не выглядел таким четким, челка упала на лоб.

В операционной все было готово. Яркий свет, стол с возвышающимся посредине телом, инструменты, пожилая сестра с резиновыми перчатками. И единственный помощник – практикант, который, кажется, вот-вот брякнется в обморок.

– Знаешь анекдот? – спросил его Овсов. – Идет операция... «Скальпель! – командует хирург. – Тампон! Спирт! Еще спирт! Еще спирт! Огурец!»

Практикант стоял бледный и даже не улыбнулся. Он лишь сглотнул слюну и кивнул, давая понять, что все услышал, все понял.

– Как же тебя угораздило, бедного, – пробормотал Овсов, шагнув к столу. Он снова хотел встретиться взглядом с этим человеком, но глаза того были закрыты. Над ними нависала сорванная с головы кожа. – Ну... с богом, – вздохнул Овсов. – Поехали, девочки...

* * *

Когда Овсов, едва волоча ноги от усталости, добрел до своего кабинетика, в окно било яркое солнце. Было уже утро, и далеко не раннее утро. За больничным забором проносились переполненные троллейбусы с пассажирами на крышах, на трамвайной остановке стояла молчаливая и какая-то безнадежная толпа. Следом за Овсовым в кабинет вошла Валя. Она обессиленно опустилась на кушетку, некоторое время молча смотрела в тяжелую спину хирурга, склонившегося над столом, потом спросила:

– У вас там что-нибудь осталось?

– Поделюсь, – сказал Овсов. Рука его привычно скользнула в тумбочку, нашарила бутылку «Распутина» и извлекла ее на яркий дневной свет.

– Он умрет, Степан Петрович?

– Это меня не касается. Это одному богу известно. Спасет его только бог. Я что... Механик. Режу, пилю, зашиваю, зажимаю, вколачиваю гвозди... Действия простые, можно сказать, бездумные... – Овсов разлил водку в два стакана, один протянул Вале, из второго медленно выпил сам.

– Жалко будет, если умрет, – проговорила Валя, скривившись от водки. – Столько усилий, такая ночь...

– Потрудились сегодня славно... – согласился Овсов.

– Но сердце бьется!

– Да, – кивнул Овсов, думая о чем-то своем. – «И сердце бьется в упоенье, и для него воскресли вновь и божество, и вдохновенье, и жизнь, и слезы, и любовь...» Приблизительно так выразился один товарищ. – Овсов повернулся наконец к Вале. – Тут особенно и думать нечего... Если он все сделал на этой земле, если выполнил свою задачу, ту, ради которой он сюда, на землю, заслан... То умрет. Если ему кое-что предназначено, если стоит перед ним еще какая-то задача... Выживет.

– А вы как думаете?

– По мне... Он не должен умереть. Слишком много затрачено усилий, чтобы его убить. Кому-то очень хотелось от него избавиться, кому-то он очень мешал самим своим присутствием на земле. А любое действие рождает противодействие. Равное ему по силе, а то и гораздо превосходящее. Ветер рождает бурю.

– Думаете, его хотели убить? Но это же автомобильная авария, Степан Петрович!

– А как понимать ножевую рану в спине? – Овсов укоризненно посмотрел на Валю.

– У него... рана в спине?

– Ее можно было и не заметить, но она есть.

– Потому и произошла авария?

– Нет... Удар нанесен после аварии. Его добивали.

– Добивали человека в таком состоянии?

– Действовали наверняка. Но у создателя были другие планы. И в результате он оказался на моем столе. Нашелся сердобольный водитель, который привез к нам эту гору мяса, я оказался почти трезвым, ты оказалась на месте... И сегодня... Валя, ты не представляешь, сколько раз мне сегодня просто повезло... будто не я делал эту операцию, а кто-то руководил мною. – Глаза Овсова были полны недоумения. – Я бы не смог все повторить... Опять же наш юный друг, этот практикант, умудрился не грохнуться в обморок... Какая-никакая, а все поддержка. Нет, – Овсов тяжело повел головой из стороны в сторону, – нет, тут все к одному, все говорит только об одном...

– О чем же все это говорит?

– Это говорит о том, что вступили в действие силы противоположного направления, – размеренно проговорил Овсов, глядя в пол с такой пристальностью, будто видел там какие-то признаки, подтверждающие его вывод.

– Ну и слава богу, – легко ответила Валя, чтобы хоть как-то оборвать этот тягостный разговор, полный недомолвок и странных намеков на высшие силы. Она смотрела на мир проще и не хотела усложнять его.

Бросив взгляд на бутылку и убедившись, что она пуста, Овсов спрятал ее в тумбочку. За окном неожиданно громыхнуло – по жестяному карнизу застучали редкие тяжелые капли. Начинался дождь. Солнце, еще совсем недавно слепившее и заливавшее кабинет безжалостным светом, скрылось, и теперь на улице установился какой-то полумрак. Говорить не хотелось, перед глазами все еще лежало растерзанное тело, которое они всю ночь пытались сшить.

– Разрешите? – Занавеска у входа отодвинулась в сторону, и в проходе показался румяный парень в черной кожаной куртке и великоватых зеленых штанах. Затылок его был выстрижен, короткий ежик поднимался надо лбом.

– Ну? – проговорил Овсов, предлагая посетителю объясниться.

– Я, конечно, извиняюсь, – бойко начал парень, входя в кабинет, – но дело в том, что меня попросили заскочить к вам, узнать...

– Что вы хотите узнать? – спросил Овсов, чувствуя смутную неприязнь к этому гостю. Что-то в нем настораживало, у него была цель, о которой он не хотел говорить, – именно это почувствовал Овсов.

– К вам вчера доставили пострадавшего, – парень вопросительно посмотрел на Овсова. – После дорожной аварии.

– Доставили то, что от него осталось, – хмуро ответил Овсов.

– Но он жив? – И опять в голосе парня прозвучала двусмысленность – он хотел узнать нечто такое, о чем не мог спросить открыто.

– Кто он? При нем не оказалось документов. Мы даже не знаем, кому сообщить, куда позвонить... Кто этот человек?

Странно было видеть, как бойкий, самоуверенный парень вдруг смешался. Валя смотрела на него с нескрываемым удивлением. Она хотела было что-то сказать, но Овсов успел жестом ее остановить.

– Видите ли, – заговорил парень, справившись с неловкостью, – я проезжал мимо, меня попросили заехать к вам и узнать о состоянии пострадавшего.

– Родственники попросили?

– Да нельзя сказать, что они родственники... Друзья.

– Они хотят его забрать? – спросил Овсов.

– А его можно забрать? – И в голосе парня прозвучало облегчение. Он понял слова хирурга как подтверждение того, что пострадавший умер.

– Когда угодно, – сказал Овсов и сделал небрежный жест рукой. Дескать, о чем говорить. – Когда угодно, – повторил он.

– Ну что ж, – парень попятился к двери. – Я так и передам.

– Кому? – жестко спросил Овсов.

– Ну... этим... Друзьям.

– Оставьте их телефон, мы позвоним и скажем, когда они могут приехать.