* * *

Это происходило каждый день в любую погоду, в любое время года и со временем стало не то маленьким дворовым развлечением, не то суровым ритуалом. Каждое утро где-то между семью и половиной восьмого Касьянин выводил на балкон свою собаку, рыжего кокер-спаниеля, и, еще не проснувшись окончательно, недовольно-ворчливо и в то же время озабоченно-старательно обтягивал спаниеля кожаными ремешками, застегивал на его спине несколько металлических пряжек и, убедившись, что все сделал, как нужно, что упряжь застегнута надежно, опускал визжащую от ужаса собаку с балкона двенадцатого этажа. Зимой опускал в полную темноту, в предрассветную метель, а летом – в солнечное утро, но в пропасть, в пропасть с двенадцатого этажа. На тонком стальном тросике, переброшенном через колесо небольшого блочка.

Медленно поворачивая рукоятку, Касьянин опускал собаку все ниже, ее душераздирающий предсмертный визг затихал и постепенно превращался в радостно-нетерпеливое повизгивание. Но это уже когда собака видела приближающуюся землю.

Так Касьянин выгуливал по утрам кокера Яшку.

Убедившись, что собака достигла земли, Касьянин отматывал еще с десяток метров тросика и, закрепив блок железным стопором, возвращался в квартиру – досыпать, бриться, завтракать. Все это время Яшка носился у дома. Длины тросика хватало, чтобы он мог описывать круги где-то метров двадцать-тридцать в диаметре. К нему тут же подбегали другие, более счастливые собаки, обнюхивали, приветствовали, выражали, как могли, собачье сочувствие Яшке, которому приходилось переносить столь тяжкие страдания.

Это зрелище каждое утро наблюдали сотни жителей нескольких многоэтажек. Убедившись, что кокер и на этот раз благополучно достиг земли, жильцы облегченно переводили дыхание и возвращались к своим делам.

Случались досадные неожиданности, бывало, Яшка опорожнял свой мочевой пузырь где-то на уровне седьмого, шестого этажа, но это никого особенно не удручало, скорее забавляло, и многочисленные очевидцы случившегося начинали свой день с добродушной всепрощающей улыбки.

Яшку понимали.

Да и как не понять! Кто удержится, если бы его вот так же с двенадцатого этажа, на тонком тросике…

По характеру Яшка был незлобивым, охотно откликался на любой зов, доверчиво принимал угощения и тут же радостно уносился прочь, паря в воздухе на громадных своих ушах. Кто бы ты ни был, человек ли, собака, но если каждодневно переносишь такие вот испытания, рискуешь жизнью, то уже не можешь быть злобным, завистливым, мелочным – обычные житейские неурядицы, тяготы тебя уже не трогают, не задевают, ты знаешь им цену.

Вот и в это утро Касьянин, еще во сне услышав жалобное Яшкино повизгивание, недовольно поморщился, открыл глаза, сбросил ноги на пол, безошибочно попал ступнями в стоптанные шлепанцы. Они и в самом деле шлепали по полу, правда, на левом подошва оторвалась с носка, а на правом – с пятки. Поэтому ходить в этих шлепанцах мог только сам Касьянин, приловчившись одну ногу подволакивать, а вторую резко выбрасывать вперед.

Покряхтывая, он прошел через комнату, открыл дверь на балкон. Не глядя, нащупал Яшку, который вертелся в ногах, нетерпеливо повизгивал, но прорывались, прорывались в его стонах и истеричные нотки. Яшка прекрасно знал, что ему сейчас предстоит преодолеть, чтобы часок побегать по жесткой, сухой траве. Так же на ощупь Касьянин накинул упряжь на рыжую вздрагивающую спинку и не торопясь застегнул все пряжки. Внимательно осмотрев замершую собаку, он глянул вниз и тут же ощутил в груди опасливый холодок. Боялся Касьянин высоты, и всегда его охватывала легкая тошнота, стоило ему посмотреть с двенадцатого этажа.

– Ну что, готов? – спросил он. Яшка в ответ лишь плотно прижался к деревянному полу балкона и закрыл глаза. – Терпи, брат, терпи…

Касьянин осторожно завел собаку над пропастью, второй рукой ухватил рукоятку блочка и только тогда выпустил Яшку. Тот коротко взвизгнул, раскачиваясь на тросике, заскулил, не разжимая зубов, застонал от ужаса и безысходной тоски.

А Касьянин начал медленно вращать рукоятку.

– Пошел, – проговорил он обычное свое напутствие.

И Яшка заскользил вниз. Миновал один этаж, второй. Кто-то из жильцов нижних этажей пытался дотянуться до него, потрепать за длинные мохнатые уши, подбодрить. Яшка благодарно взглядывал, не прекращая скулить сквозь зубы.

– Давай, Яшка! Не дрейфь!

– Где наша не пропадала!

– Тяжело в учении – легко в бою!

– Совсем мужик умом тронулся!

Все эти крики неслись из окон и с балконов, но Касьянин настолько привык, что уже не обращал на них внимания. Единственное, что он слышал в эти минуты, это собачье повизгивание – сам он старался не смотреть вниз. Когда истеричность в Яшкиных воплях сменялась радостным повизгиванием, Касьянин понимал, что тот уже у самой земли. И действительно, еще один поворот рукоятки – и тросик ослабевал. Значит, Яшка приземлился. Сделав еще несколько поворотов рукоятки, Касьянин закрепил ее и, убедившись, что Яшка, радуясь жизни, уже носится по траве, ушел в квартиру, закрыв за собой дверь балкона.

Был Касьянин взлохмачен, одет в длинную пижаму с голубоватыми полосами и шлепанцы. Пижама была настолько велика, что из рукавов торчали лишь кончики пальцев, а штанины, ниспадая вниз, оставляли лишь носки шлепанцев.

– Привет! – бросила жена, проносясь мимо и на ходу запахивая на себе халат.

– Привет, дорогая… Большой тебе сердечный привет… Прекрасная погода, не правда ли? – пробормотал Касьянин почти неслышно, поскольку жены рядом уже не было и его приветствий она не слышала. Да она и не желала слышать утренние его слова. Так уж получилось, что с самого начала их совместной жизни Марина решила, что самый лучший, естественный тон для общения с мужем – насмешливо-пренебрежительный. Некоторое время Касьянин удивленно вскидывал брови, пожимал плечами, дескать, что с бабы взять, а потом и вовсе перестал замечать этот ее тон. К тому времени для него потеряло значение, как обращается к нему жена, да и обращается ли вообще.

Да, звали жену Мариной.

Был недолгий период в нашей недавней истории, когда вдруг в народе сложилось мнение, что наиболее достойное, красивое и даже возвышенное имя для девочки – Марина. И Марины заполонили собой все магазинные прилавки, диспетчерские автопредприятий, из каждого кассового окошка на вас смотрела Марина, она приставала к вам в троллейбусе, чтоб вы купили билет, она подавала завтрак в самолете и чай в поезде. В этом, наверное, было что-то мистическое, но Марины выше не поднимались, на таком вот примерно жизненном уровне они чувствовали себя наиболее уверенно и удобно.

Возможно, это авторское заблуждение, но, похоже, и характер у всех Марин был если и не одинаков, то по многим показателям совпадающий. Были они напористы, с годами становились нагловатыми, к мужчинам относились требовательно и капризно, что было даже удивительно при их, в общем-то, легкой доступности. И еще – они со вкусом и каким-то тайным значением любили употреблять слова «мужчина» и «женщина», в южных районах страны с непередаваемым изяществом произносили эти слова чуть иначе – «мушчина», «женшчина».

– Привет, папаня! – бросил на ходу сын, проносясь в туалет.

– Привет, Степан, – кивнул Касьянин тоже без подъема, просто ответил на приветствие, не задумываясь о том, услышал ли сын его слова. – Прекрасная погода, не правда ли?

Чтобы не раздражать мать, Степан как-то незаметно перешел на тон, которым разговаривала с отцом и его мать. Конечно, он не мог себе позволить снисходительного пренебрежения, но сдержанность, некоторую отстраненность, может быть, даже снисхождение усвоил вполне.

И, конечно же, последовала защитная реакция – в Касьянине само собой выработалось смиренное терпение, молчаливая покорность, улыбчивое понимание. Дескать, если вам, ребята, так нравится разговаривать со мной, ну что ж, не возражаю. Но и это охотное смирение тоже раздражало жену, она чувствовала его неуязвимость. Касьянин явно смотрел на нее свысока, как бы сожалея о ее неразумности. Так забравшийся на дерево кот смотрит вниз на беснующуюся от бессилия собаку. Да, укоры, уколы Марины нисколько Касьянина не затрагивали. И на губах его постоянно блуждала скорбная полуулыбка. Впрочем, ее можно было назвать и снисходительной, а то и попросту слегка жалостливой.

Когда-то в прежние молодые годы Касьянин без устали носился по стране, писал шумные судебные очерки, после которых, случалось, снимали с постов прокуроров, освобождали невинно осужденных, давали людям квартиры или, наоборот, выселяли из незаконно полученных. Но власть сменилась, журналистика обеззубела, и теперь даже речи быть не могло о том, чтобы разнести в пух и прах прокурора, пригвоздить к позорному столбу взяточника, вытащить из-за колючей проволоки случайно оказавшегося там бедолагу. Теперь Касьянин уже не писал разгромных статей, он писал маленькие, по десять-двадцать строчек, заметки о всевозможных криминальных происшествиях в городе. Прежние знакомства позволили ему наладить новые отношения с правоохранительными органами, и он неожиданно оказался полезным для той газетенки, которая пригрела его в эти смутные времена. Можно сказать, что он был одним из наиболее удачливых поставщиков криминальных новостей, частенько опережая издания куда более солидные и уважаемые.

– Чай пьешь? – прокричала Марина откуда-то из кухни.

– Пью.

– Тогда пей.

Касьянин пожал плечами и все в той же голубоватой пижаме пошлепал на кухню.

– Чем-то недоволен? – спросила жена.

– Возможно.

– Что же на этот раз? – Марина начинала заводиться тут же, едва услышав первые слова, которые, как ей казалось, задевали ее самолюбие.

– Ха, – хмыкнул Касьянин. – Если бы я знал…

– А кто же знает? – Марина не хотела упускать возможности обострить разговор и еще раз показать мужу если не его никчемность, то хотя бы бестолковость.

– И это мне неведомо, – беспомощно улыбнулся Касьянин.

– Знаешь что? Свое настроение будешь на работе показывать!

– И на работе тоже.