Глава шестая. Недобрые вести

Август выдался жаркий и засушливый.

Пребрана и ее подруги чуть ли не каждый день бегали купаться на Оку.

В один из солнечных августовских деньков девушки привычной дорогой опять отправились к облюбованной ими тихой речной заводи, где было много ивовых зарослей, скрывающих их наготу от нескромного постороннего глаза. Вместе со своими русскими подругами ходила к речному берегу и половчанка Нушабийке, которую Устинья старательно учила плавать. Половчанке было в диковинку, что все ее русские подружки умеют плавать, а иные даже не боятся нырять на глубине. Устинья и ее родители называли половчанку Аннушкой, слегка переиначив ее степное имя на русский манер. Также называли Ташбекову дочь и ее русские подруги.

Обычно девушки, раздевшись донага, сначала с визгом играли в догонялки на мелководье, потом доплывали до песчаного мыса, где они ложились позагорать и отдохнуть. Но в этот день песчаную косу облюбовали ольховские ребятишки, бродившие по ней шумной гурьбой в поисках ракушек и рачьих нор.

В ожидании, когда ольховская ребятня наиграется и накупается на их излюбленном месте, девушки уселись под ивами на низком бережке и завели свои разговоры.

Сначала Фетинья сетовала на свою горемычную судьбу. Мол, у Пребраны вон как все гладко складывается с Родионом. И Вячеслав к Стояне тянется явно с серьезными намерениями. Устинье брат Стояны улыбки дарит и за руку постоянно берет. Только она одна горемычная!

– Сначала Аникей поманил меня и бросил, потом тетка Васса подыскала мне жениха бородатого да в суставах скрипучего, – вздыхала Фетинья. – Намедни матушка еще одного женишка для меня приглядела. Вроде и не старый, и не страшный, но опять беда – шепелявый. Он не говорит, а словно дразнится. Такого послушаешь, со смеху помрешь. Ей-богу!

Пребрана и Устинья принялись утешать Фетинью, мол, какие еще твои годы!

– Мне Вячеслав хоть и нравится очень, но замуж за него я не собираюсь, – неожиданно заявила Стояна. Она тут же пояснила, предвидя вопросы подруг: – Вячеслав признался мне недавно, что он вовсе не боярский сын. Отцом его является Михаил Всеволодович, князь черниговский, а мать его из невольниц польских кровей. В Рязань Вячеслав приехал вместе с прочими заложниками из черниговских и новгородских бояр, коих сослал сюда Ярослав Всеволодович, брат суздальского князя. Ярослав же ныне Киевом владеет, диктует свою волю всем южнорусским князьям!

– Вот это да! – изумилась Фетинья. – Черниговский княжич на тебя глаз положил, а ты, дуреха, от него нос воротишь!

– Вячеслав-то княжич, а я кто? – обиженно воскликнула Стояна. – Кузнецова дочка! Не пара я Вячеславу. К тому же он все равно в Чернигов вернется рано или поздно. Вся родня у Вячеслава там.

Пребрана обратилась к половчанке:

– Скажи, Аннушка, как половчанки замуж выходят?

Внимательные очи немногословной дочери степей встретились с синими глазами Пребраны. В них появилась грусть, отчего ее задумчивое лицо обрело печать некой замкнутости. Ей словно не хотелось говорить об этом.

– В степи такой обычай, – после краткой паузы промолвила половчанка, – если родители девушки знатные и богатые, то они очень рано обручают свою дочь с сыном хана или бека. Зачастую обрученные впервые видят друг друга уже на свадьбе. Если, к несчастью, жених внезапно умирает, то невесту выдают замуж за его младшего брата, даже если тот гораздо моложе ее. Бывает, что девушка становится третьей, четвертой или пятой женой хана, если она очень красива. Дочери бедных людей тоже выходят замуж рано. Иногда небогатые родители отдают дочерей за долги в наложницы бекам или беям.

– Стало быть, у половчанок житье и вовсе несладкое, – печально вздохнула Фетинья, когда рассказчица умолкла.

Дочь Ташбека согласно покачала головой.

* * *

– Где вас нелегкая носит? – мать встретила Устинью неласково. – К Ольгову ходили купаться, что ли?

– Что случилось-то? – огрызнулась Устинья. – Уж и погулять нельзя!

– К Аннушке брат приехал, – ответила мать. И шепотом добавила: – С недобрыми вестями.

– Так это его конь стоит у крыльца? – спросила Устинья.

– Его, горемычного.

– Почему горемычного? – насторожилась Устинья.

– Аннушка где? – спросила мать, не слушая Устинью.

– В отцовские покои побежала, – сказала Устинья. – Она сразу того коня узнала, аж засветилась вся!

– Ох, бедняжка! – На глазах у купчихи появились слезы. – Каково ей будет узнать такое. Вот горе-то!

– Что случилось? – Устинья решительно подступила к матери: – Говори же!

– Убили мунгалы отца и одного из братьев нашей Аннушки, – промолвила купчиха, утирая слезы. – И всех дядьев ее мунгалы порубили в битве, а мать ее в полон угнали. Токмо Кутуш и спасся.

Пораженная услышанным, Устинья бессильно опустилась на стул.

– Как же это?.. – растерянно проронила она. – Воистину горе-горькое!..

– Чего расселась! – мать дернула Устинью за рукав. – Иди, успокой Аннушку. Ты ведь для нее теперь как сестра. Кому, как не тебе, поддержать Аннушку в беде.

Устинья вскочила и стремглав выбежала из светлицы.

Она примчалась в мужские покои и увидела там бледного растерянного Аникея.

Аникей хотел было удержать сестру:

– Не ходи туда, Устя.

– Пусти! – Устинья оттолкнула брата и вбежала в трапезную.

Взору Устиньи предстали две обнявшиеся фигуры, замершие посреди просторной светлицы. Это были Кутуш и его сестра. Нушабийке плакала навзрыд, уткнувшись лицом в плечо брата.

Кутуш стоял с суровым непроницаемым лицом. На нем была рубаха из выделанной лошадиной кожи с нашитыми на ней круглыми металлическими бляшками, на поясе у него висела сабля.

На скамье, у стены, были брошены мохнатая половецкая шапка и плащ, подбитый волчьим мехом.

Ни брат, ни сестра не заметили Устинью.

Находившийся тут же купец Нездила молчаливым жестом велел дочери удалиться.

Попятившись, Устинья скрылась за дверью.

Аникей подошел к сестре, стал рассказывать ей о том, как татары на рассвете напали на половецкий стан. Обо всем этом Аникею и его отцу поведал Кутуш.

Устинья, не слушая Аникея, направилась прочь. Ее саму после увиденного душили слезы. Устинья вдруг явственно осознала, как это страшно потерять почти всех своих близких.

Тяжелая гнетущая печаль поселилась в доме купца Нездилы с приездом брата Нушабийке.

Глава седьмая. Любовь и яд

Встреча двух влюбленных произошла в сенях княжеского терема, на втором ярусе. Сени не отапливались зимой, эти помещения с большими окнами годились для жилья только в теплое время года. Комната, где уединились на этот раз тайные любовники, принадлежала ключнице Гликерии, с которой у Саломеи были приятельские отношения.

Давыд и Саломея сидели на скамье, тесно прижавшись друг к другу.

Собравшись с духом, Саломея завела речь о том, что Бронислав явно что-то заподозрил.

– Не иначе, кто-то из челяди подглядел за нами, – с тревогой в голосе проговорила Саломея. – Что же нам делать, любый мой? Я не могу жить без тебя!

Саломея намеренно сделала ударение на слове «нам».

– Я мыслю, бежать нам надо отсюда, – сказал Давыд. – Бронислав добровольно от тебя не отступится, Саломеюшка. Русь велика, городов в ней много! На Волыни или в Подвинье никто нас не сыщет, а мы с тобой заживем душа в душу!

– С тобой, сокол мой, хоть на край света! – промурлыкала Саломея. И добавила, понизив голос: – Токмо у меня есть задумка похитрее. Ежели Бронислав вдруг умрет, тогда я, как его вдова, унаследую половину его богатств. Тогда я смогу сочетаться с тобой законным браком, ненаглядный мой.

Саломея поцеловала Давыда в щеку.

– Муж твой крепок, как медведь! – промолвил Давыд. – Никакая хворь его не возьмет. У них в роду на здоровье никто никогда не жаловался.

– Брониславу можно в питье смертельного зелья подсыпать, – чуть слышно обронила Саломея. – Не лучший ли это будет выход?

Давыд, чуть отстранившись, изумленно взглянул на Саломею.

– Не надо смотреть на меня такими глазами! – жестко промолвила Саломея, смело встретив взгляд Давыда. – Знаешь ли ты, какая это мука дарить ласки постылому человеку, изображая при этом радость и удовольствие!

– Вот я и говорю, бежать нам нужно, – хмуро заметил Давыд.

– Чтобы скитаться и нищенствовать! – В голосе Саломеи прозвучали нотки неприятия. – Мы с тобой достойны лучшей доли, Давыд. И мы должны ее добиться! Даже если нам придется шагать по трупам!

И снова Давыд бросил на свою возлюбленную изумленный взгляд. Он и не подозревал, что в этой хрупкой на вид девушке таится душа беспощадного убийцы!

– В общем, Бронислава придется отравить, – холодно подвела итог Саломея.

– Как?! У меня нет смертельного зелья, – сказал Давыд.

– У меня есть, – сказала Саломея непреклонным тоном.

– Это же тяжкий грех, Саломеюшка! – после долгой паузы проговорил Давыд. – Как же мы станем жить потом с грехом-то эдаким на душе?

– Всякий грех замолить можно, – стояла на своем Саломея. – Иль я не желанна тебе? Будь же мужественным, Давыд. Тебе и делать-то ничего не придется. Я все сделаю сама.

Однако сказать, это еще не означает сделать. Легко подсыпать яду в питье, но нелегко дать это питье человеку, который искренне любит тебя, угождает всем твоим желаниям и капризам. Мысль о том, что, выпив яд, Бронислав еще несколько дней будет мучиться у нее на глазах, приводила Саломею в нервную дрожь. Всеми силами своей души Саломея пыталась заставить себя дать яду Брониславу, эта внутренняя борьба терзала Пейсахову дочь днем и ночью. Саломея старалась возненавидеть Бронислава самой лютой ненавистью, чтобы под воздействием этого чувства справиться со своей душевной слабостью, одолеть в себе жалость. Но всех усилий и ухищрений Саломеи хватало лишь на то, чтобы приготовить смертельный напиток. Когда же ядовитое зелье нужно было подать супругу, то в Саломее поднималась волна отвращения к себе самой. И она тут же шла на попятный.

Так продолжалось больше месяца.

За все это время Давыд и Саломея встречались лишь дважды.

Давыд при этих встречах с волнением справлялся у Саломеи о здоровье Бронислава. Саломея всякий раз с хмурым видом отвечала, что у нее не поднимается рука на злодейство.

Убедившись окончательно, что ей не хватит мочи загубить нелюбимого мужа, Саломея поставила условие Давыду: либо тот изводит Бронислава ядом, либо они встречаются последний раз.

– Как же я подсыплю яду Брониславу? – недоумевал Давыд. – Не в гости же мне идти к нему?

– У Юрия Игоревича пир намечается, и Бронислав приглашен туда будет, – сказала на это Саломея. – Вот на этом застолье ты и сделаешь то, чего я не смогла. Желаю тебе удачи, сокол мой!

Саломея поцеловала Давыда в лоб.

Иудейка видела по лицу Давыда, какая внутренняя борьба происходит в нем, поэтому не торопилась уходить, ожидая, что возьмет верх в Давыде: любовь к ней или боязнь тяжкого греха. Любовь все же победила христианскую добродетель, но при этом у Давыда был такой несчастный вид, что это слегка разозлило себялюбивую Саломею.

Перед уходом Саломея не удержалась и зло пошутила:

– Токмо не заплачь, мой милый, когда увидишь, что Бронислав наконец-то проглотил смертельное питье.

* * *

Этот пир в княжеском тереме Саломея ожидала и с тайной радостью, и с душевным трепетом. Чтобы Бронислав не вздумал и ее взять на это застолье, Саломея загодя уехала из Рязани к родителям в Ольгов. Бронислав не удерживал жену, изрядно устав от ее нервозных капризов. Он надеялся, что, погостив в родительском доме, Саломея излечится от своей раздражительности.

Бронислав и не догадывался, с какими мыслями прощается с ним его юная прелестная супруга перед тем, как сесть в крытый возок, запряженный тройкой белых лошадей.

«Какое счастье, что я больше не увижу живым этого гордеца! – думала Саломея, едва коснувшись кончиками губ мужниных уст, обрамленных густыми темно-русыми усами и бородой. – Лишь бы Давыду достало духу сотворить зло ради нашего будущего счастья!»

Пейсах пришел в неописуемое волнение, узнав от дочери, что, вопреки его наставлениям, Бронислав все еще жив-здоров.

– Я дал тебе яд не для того, чтобы это зелье кочевало по чужим рукам, – сердито выговаривал дочери Пейсах, оставшись с нею наедине. – Любимому своему доверилась, глупая! Ох, подведешь ты меня под монастырь, доченька!

– Давыд не раз в сече бывал, – сказала Саломея. – Ему храбрости не занимать!

– Травить человека ядом – это тебе не мечом врагов рубить, тут не храбрость, а подлость нужна, – зашипел Пейсах, приблизив к лицу Саломеи свои недовольно прищуренные выпуклые глаза. – В таком деле совесть свою надо уметь усыпить или не иметь совести вовсе. А Давыд, судя по всему, страдает излишним благородством. Жизни он не нюхал, княжич твой! Испортит он все дело, чует мое сердце!

Живя в родительском доме, Саломея все ждала, что из Рязани примчится гонец с известием о скоропостижной смерти ее супруга. Дни проходили за днями, а печальный гонец все не появлялся.

«Неужели яд не подействовал? – недоумевала Саломея. – А может, Давыд так и не решился на это? Оробел, раскаялся?..»

Прогостив у родителей семь дней, Саломея вернулась в Рязань.

В мужнином тереме Саломею встречал ее пасынок Гурята, рослый и нескладный. Гурята охотно облобызал свою юную мачеху в обе щеки, приобняв ее за плечи.

Изобразив на лице приветливую улыбку, Саломея спросила у пасынка про супруга. Где он? Здоров ли?

– Батюшка с утра отправился на крестины к племяннику, – ответил Гурята, переминаясь с ноги на ногу. – Он тебя еще вчера ожидал, баню для тебя велел протопить.

Подбежавшие служанки окружили Саломею, оттеснив Гуряту в сторону.

Слушая вполуха болтовню служанок, Саломея направилась в свои покои. Тревога по-прежнему сидела у нее в сердце. Саломея не знала, на что решиться: дождаться мужа или поспешить на встречу с Давыдом. Желание Саломеи увидеть своего возлюбленного оказалось сильнее.

Сказав Гуряте, что ей нужно на торжище, Саломея выскользнула за ворота. Никого из служанок Саломея с собой не взяла. По глазам пасынка Саломея смекнула, что тот не поверил ее лжи. Обеспокоенная своими тревогами, Саломея не придала этому значения. Она почти бежала по многолюдной Успенской улице в сторону Соколиной горы, на которой стояли княжеские терема.

Близ Ильинской бревенчатой церкви Саломею окликнула ключница Гликерия.

– Куда бежишь, подруга? – промолвила ключница, когда Саломея приблизилась к ней. – Не на княжеское ли подворье?

Саломея промолчала, утирая пот со лба. Выражение лица ключницы ей сразу не понравилось. Саломея приготовилась услышать худшее.

– Не ходи на княжеское подворье, подруга, – сказала Гликерия, утянув Саломею в ближайший тенистый переулок. – Дело твое дрянь. Кто-то донес Юрию Игоревичу о твоей тайной связи с княжичем Давыдом. Сразу говорю, то не моя вина. Юрий Игоревич Давыда в поруб посадил на хлеб и воду, а тебя и близко не велено подпускать к теремным воротам.

У Саломеи чуть ноги не подкосились. Она бессильно оперлась рукой о березовый частокол, над которым вздымали свои ветви яблони, отягощенные красно-желтыми плодами.

– Это еще не все, подруга, – с грустным вздохом продолжила Гликерия. – Вчера к Юрию Игоревичу приехали сваты из Трубчевска, они сговаривают князя выдать за ихнего княжича нашу княжну Радославу. Юрий Игоревич намерен отправить своих людей в Трубчевск, чтобы поглядеть на тамошнего жениха, а заодно подыскать невесту княжичу Давыду. Говорят, у трубчевского князя две дочери на выданье.

Увидев, что Саломея изменилась в лице, Гликерия заволновалась и взяла ее за руку.

– Не горюй, подруга, – молвила ключница. – Я через такие же страдания прошла. В твои годы тоже бегала за одним княжичем, даже забеременела от него. Княжич побаловался со мной и женился на боярышне, а я от страданий высохла, как щепка. Из-за этого младенчик у меня родился мертвый. Я старше тебя на восемь лет, милая. Послушай моего совета: держись за супруга своего. Он хоть и бородат, зато боярин. И ты благодаря ему в боярское сословие вступила. Любовь любовью, но и знатность в этом мире имеет очень большое значение!

Узнав, что Гликерия направляется на торговую площадь, Саломея увязалась с нею. Ей хотелось расспросить ключницу поподробнее о последних событиях в княжеском тереме.

Словоохотливая Гликерия призналась Саломее, что Юрий Игоревич всем слугам в тереме учинил строжайший допрос перед тем, как посадить Давыда под замок.

– Меня тоже водили на дознавание ко князю, – рассказывала Гликерия по пути на рынок. – Сколь слез я пролила, валяясь в ногах у Юрия Игоревича. Кабы не заступничество моей госпожи, то прогнали бы меня из терема в шею. Я же не боярышня, а дочь смерда.

Говоря все это, Гликерия делала большие глаза, то понижая, то повышая голос. Она то и дело оглядывалась на прохожих, боясь столкнуться на улице с кем-нибудь из теремной челяди.

Оказавшись на торжище, Гликерия и Саломея зашли в дощатую лавку Мирошки Кукольника, где в этот момент не было никого из покупателей.

– Ведомо ли тебе, что Давыд наговорил своему отцу? – допытывалась Саломея, глядя в глаза Гликерии.

– Да как не ведать! – молвила в ответ всезнающая ключница. – Давыд не стал таить от отца, что любит тебя, что тайком встречается с тобой. Еще Давыд заявил, что хочет отнять тебя у Бронислава. Ох и разозлило это Юрия Игоревича!

– Ах ты, Боже мой! – невольно вырвалось у Саломеи. – Что же это Давыд наделал! Совсем разума лишился, что ли?

– Не умеет Давыд хитрить и изворачиваться, всегда напрямик рубит, – посетовала Гликерия. – Ну, я побегу, Саломеюшка. Мне еще кое-куда успеть надо. Прощай покуда!

Гликерия торопливо поцеловала Саломею в щеку и выскочила из тесной лавки на многолюдную торговую площадь.

От всего услышанного Саломея пребывала в каком-то полусне, из которого ее вернул в действительность угодливый голосок Мирошки Кукольника:

– Довольно кручиниться, боярышня-краса! Лучше купи у меня игрушку-веселушку. Она хоть и безделица, но глаз порадует и душу повеселит. Гляди-ка!

Саломея подняла глаза и увидела на ладони у Мирошки маленькую боярышню в длинном широком сарафане красного цвета и голубом кокошнике. Головка куклы равномерно покачивалась из стороны в сторону, словно это и не кукла была, а маленькое живое существо.

На устах у Саломеи появилась невольная улыбка.