Оставив полковые пушки в тылу, французы продолжили движение вперед и, выйдя на сто шагов, крикнули еще раз. Им снова не ответили. Вместо этого вторая линия русских, подчиняясь приказу Розенберга и толстого, похожего на бочку генерала Мансурова (одна из немногих русских фамилий, давшаяся аббатисе легко), быстро двинулась вперед, заполняя ручейками просветы между шеренгами в первой линии, пока она не превратилась в сплошную зелено-красную стену, удобную для поражения с дистанции, но страшную в своем единстве в развернувшейся чуть позже штыковой. Аббатисе в очередной раз стало ясно: во всем, что касается войны, у этих живущих по греческому закону «варваров» все жутко неслучайно. Начальное построение первой линии мало того что позволяло перекрыть всю долину по ширине, так еще и спасало от пуль и картечи превосходящего противника. Значительная часть огня французов прошла меж шеренгами, но не достигла второй линии. Теперь же, когда линии сомкнулись и представляли в теории удобную мишень, стрелять было поздно. Французы попытались это сделать, остановившись и начав перезаряжать ружья. Но было поздно. Зелено-красная стена, повинуясь безмолвному и страшному в своей простоте жесту Розенберга «вперед!», подхваченному в первой шеренге Ребиндером, все так же молча пришла в движение на всем своем протяжении. Отдельные выстрелы французских гренадеров и их еще более редкие гранаты, брошенные впопыхах, порой и с незажженными фитилями, ровным счетом ничего не изменили в поступательном движении «стены». Она смела первые три шеренги противника так, как будто их и не было. Русские быстро, с чудовищным навыком сбрасывали синие мундиры со штыка и, как их учили, глядя не в глаза, но в тело, втыкали его снова и снова, не останавливаясь ни на шаг.

Первая линия французов была уничтожена в несколько минут. Но «стена» и не думала останавливаться. Ее шеренги с чудовищной верностью созданного из людей механизма сменяли друг друга: пока одна докалывала поверженных, следующая атаковала, и когда эти убийственные для противника волны докатились до второй линии французов и жуткий, слившийся в один сплошной вой крик раненых и умирающих накрыл долину, французы побежали…

Офицеров мало кто слушал. Вдобавок именно за ними устроили настоящую охоту егеря «горбоносого», которые именно в этот момент ударили с флангов и усилили и без того страшнейший натиск.

– Они все знали, все знали… – шептала аббатиса, глядя на Розенберга и группку генералов, окруживших его в эту минуту. Все они с ледяным спокойствием и усмешками на лицах наблюдали за работой своих людей, которых уже ничто не могло остановить. Две попытки французов закрепиться на отдельных холмах, используя заранее выставленные батареии полевой артиллерии, задержали окончательный разгром в общей сложности на час. Первый холм егеря Милорадовича после двух неудачных атак в лоб обошли по склону, заставив оборонявшихся бежать, не дожидаясь окружения. На второй казаки взлетели прямо на лошадях, перерубив, не успевшую скрыться орудийную прислугу. Семья Шмидтов, которой принадлежала земля в это части долины, рассказывала позже о куче отрубленных голов, рук и располовиненных от шеи до пояса тел. Они, по словам матери семейства, известной в округе вышивальщицы, прикрывали холм кровавым, холодящим душу орнаментом…

После холмов была давка на мосту. Узкий и лишенный перил, он был единственным, но далеко не лучшим вариантом к отступлению. В возникшей давке французы хватались друг за друга и один за другим срывались в пятидесятиметровую пропасть. Под огнем русских мост, к которому развернули захваченные пушки, пустел несколько раз, пока поток бегущих не иссяк.

Вдогонку оставшимся в живых бросились казаки, еще много километров половиня тела, накалывая бегущих на пики и очищая ранцы от еды, спиртного и денег. Говорили, что в азарте казаки дошли до самого Швица. Командир казаков, сотник с отрубленным наполовину левым ухом, – видимо, давним ранением – посмеялся в глаза выстроенным против него резервным, не участвовавшим в сражении батальонам, после чего, дав отмашку своим людям, растворился вслед за ними в сумерках как призрак…

Едва бой в долине затих, Розенберг сошел с коня неподалеку от монастыря и, прежде чем лечь на расстеленный для него под деревом ковер, повернулся к перевалу Брагель и отдал земной поклон. Именно туда ушел накануне авангард русской армии вместе с главнокомандующим. Аббатиса обернулась и замерла в ужасе. Об увиденном тогда она никому никогда не рассказывала, но кажется ни она одна стала свидетельницей чуда, ставшего легендой, передаваемой из уст в уста…

На скале, на тщедушной серой лошаденке в белой, надутой горным ветром рубашке возвышался огромной фигурой старец-главнокомандующий. Его глаза горели огнем, как свечи. Розенберг выпрямился и обвел жестом долину, будто указывая на проделанную им работу. Старец лишь кивнул в ответ, мол, вижу – хорошо, и тронул коня, исчезнув в дымке, витавшей над вершинами гор. Розенберг лег на ковер навзничь и закрыл глаза. Немного погодя он издал первый за этой день услышанный от него аббатисой звук. Он захрапел. Немного погодя Розенберг повернулся на бок и, положив руки под голову, уснул, по-детски свернувшись калачиком. Денщик, прикрыв господина плащом, вскоре, завернувшись в шинель, так же уснул примостившись на краешке ковра. Эта странная парочка, похожая на уставших после игр детей, до конца дней будет видеться аббатисе в ее редких, измученных бессонницей снах…

Второй час пополуночи. Генерал-фельдмаршал еще с четверть часа назад, что-то кричал во сне, но успокоился сам. Крик только будит всех. С недавних пор привычные к такому поведению слуги ничему не удивляются и, выстроившись у дверей в неровную шеренгу, ждут приказа старшего камердинера – Прошки. Тот пристально глядит на господина, со стороны ориентируясь по каким-то своим, только ему известным признакам, а на деле просто дожидаясь второго петуха. Два ведра воды из колодца принесены подкамердинером Иваном загодя. Стоят у дверей в нетопленных сенцах. Не больно согрелись. Медный таз для умывания всегда у дверей. Второй подкамердинер Илья держит его как щит левой рукой, правой готовясь взять одно из ведер. У Ивана – знаем мы твои старые раны – опять там что-то закололо в исковерканном ногайской пикой левом боку. Надо помочь. У Ильи у самого одна нога короче другой да рука без пальца. Так и живут отставные сержанты, дополняя друг друга. Больной плюс больной равно здоровый.

Второй петух. Прохор оставляет заготовленные с вечера простыню и сменное белье на скамье у запорошенного наполовину снегом окна и дает знак Ивану с Ильей войти. Они входят осторожно: медь – штука гулкая, не дай бог где зацепиться или неосторожно поставить на пол. Их сиятельство хоть и кричит во сне, а все ж, когда вот так, случайно будят, не любит, бранится. А то и Тищенко зовет с розгами. Злодей и сам, поди, уже за спиной. Так и есть. Ждет, сволочь малоросская, своего часа. Ни для чего больше не годен. Что ж, у всякой твари божьей свой резон, своя планида.

За ним Мишка-повар с самоваром и чайным прибором. Ему проще. Что сам скажет, то и сготовит. Обед, поди, уж варится во флигеле. Осталось доложить только. Их сиятельство Мишке послушны. Если только за чай ругает порой. Но и тогда Тищенко не по его душу. Битый повар – хуже яда. Вся боль с души сойдет в котел. И тогда уж лучше бы не ел.

Прошка склоняется над господином, едва дыша. Конечно, старший камердинер принял с вечера. Как не принять? Да и те, кто за спиной, или не наведывались, как стемнело, к Мишке во флигель? Понятно – дело солдатское, инвалидное. Не выпьешь – не живешь, мучаешься. Да только генерал-фельдмаршалу до того и дела нет. Хоть и сам не ангел, а за горькую порой одна милость от него: бьет лично. И не рукой – чего мараться?― а поленом. Не далее как в пятницу Прошке так и прилетело. Вчера – тишина. Сегодня – как повезет. Оттого почти и не дышит Прошка, приоткрывая верхнее одеяло – походный синий плащ, которым укрыт генерал-фельдмаршал. И уже совсем не дыша, – кажется, в этот миг задерживают дыхание и все остальные – дергает господина за ногу. Первая попытка остается незамеченной. Обычные дела. И надеяться не стоило. После второй хозяин издает стон, дергает руками, следом, будто побитый пес скуля, плачет, не открывая глаз, крупными, в добрые жемчужины слезами. Тоже проверено. Всю зиму – без осечки. Прежде чем дернуть в третий раз, Прошка аккуратно промокает льняным платком слезы на ветхом, в глубоких морщинах лице господина. Об этих слезах генерал-фельдмаршал знает, спрашивал. Но не любит их – солдат как-никак. Убрав слезы Прошка надежно, на треть вдавливает платок в карман сюртука и, побожившись про себя, что было силы дергает в третий раз, буквально заставляя спящего сесть на постели.

Глаза генерал-фельдмаршала открываются сразу во всю ширь, тут же жмурятся от принесенных Прошкой на умывание дополнительных свечей, потом растираются ладонями, закрывающими в какой-то момент все лицо. Проснувшийся замирает в таком положении на минуту, затем медленно отводит кисти рук в стороны и осматривает присутствующих. Все – от ближнего Прошки до замершего в глубине прихожей Мишки – невольно вытягиваются по стойке «смирно» и напряженно ожидают первых слов. От них зависит, каким будет ближайший час. Дальше – одному богу известно. Старики как дети – семь пятниц на неделе. Но сегодня первые слова беззвучны. Генерал-фельдмаршал шепчет их почти неслышно, и даже привыкший ко всему Прошка не может ничего разобрать. Не решаясь переспросить – грех тяжкий, хуже только «не могу знать», тут сразу держи полено в лоб – Прошка наклоняется как можно ближе, почти касаясь верха свесившегося ночного колпака, и слышит:

– Розенберг…

– Андрей Григорьевич? Так он в Смоленске с прошлого года, губернатором, слух такой был…

Генерал-фельдмаршал на середине речи зыркает на Прошку и тот поспешно завершает справку, сомневаясь по ее итогам в достоверности слуха. Благо хоть фамилию расслышал верно.

– Андрей. Да. Он. Только без меня. Солдаты мои. И бьют, как я велел. В глаза не смотрят… Но без меня все. Андрей над ними. Еще Максим Ребиндер, Мансуров Саша, Михайла Милорадович… И все без меня… Баба какая-то в рясе на колокольне латинской. С ней другая, в моих годах, все крестилась по-ихнему… Река в долине. Видна едва. Шум больше. А глянешь вниз – лента в мизинец, не толще… Бой был… Мундиры у тех синие… Как первая линия в них вошла, так будто и не было их… Много побитых… А горы кругом. Как ни глянь… Высокие… Снег на макушках… До слепоты снег. Не наш. Чище. А в долине стон-крик… от побитых… Андрей мне кланялся, как всему конец… Потом спать лег. А баба та крестилась на меня… Испугал я ее чем-то…

– Так где только мы не были, ваше сиятельство, вот и вспоминается…

– Э, шельма, молчи! Там не были… Будем… Тот свет…

– Да что вы, ваше сиятельство, все об одном какой день! Успеем небось туда, куда спешить?..

– Молчи, дурак! Не память это… Не память…

– А читали, что могёт быть…

– Читали? Ты-то куда? С мозгом своим куриным… Аз от буки не отличишь, дубина! Ну все! Давайте воду!

– Готова уж…

– Знаю, готова! Глаза мне на что?

Генерал-фельдмаршал стягивает колпак и не глядя отбрасывает в сторону. Встает почти что сам. Прошкину руку в помощь уже лет пять как принимает, но каждый раз морщится и в конце концов отталкивает. Пока Илья располагает поначалу таз на подвинутом Иваном табурете и наливает в него воду на четверть, у генерал-фельдмаршала утренний горшок – легкий. Тяжелый опосля дневного сна. Журчит генерал-фельдмаршал не без труда, тужась, струя тонкая, стариковская, а ведь когда-то была. Да такая, что только вмятины в посуде не делал. Эх, годы, годы! Отлив, господин трижды крестится на образа в красном углу, склоняется над тазом и с минуту плещет ледяную воду на лицо, растирает его, особенно глаза, хлопает мокрыми ладонями, не щадя себя, по щекам, ушам и затылку. Повторяет всё раз пять, после чего таз ставится на пол и фельдмаршал сбрасывает ночную рубашку. Помощи со стороны Прошки не требуется. Он только подбирает рубашку с пола. Тщедушное, густо покрытое ранами тело уже давно живет в одежде детстких размеров. Все новое шьют по подростковой мерке. Несколько пар обуви да эта рубашка остались со времен зрелости. Еще раны: широкие, грубо заросшие борозды от картечи на ребрах, простреленные рука и шея, бессчетные порезы и ушибы и единственно заметная всем хромая нога – кажется, не становятся меньше, а только увеличиваются в своих размерах, грозя с каждым днем поглотить и без того малое тело целиком.

Генерал-фельдмаршал становится ногами в таз. И подкамердинеры то по очереди, то по особому знаку Прошки, вместе льют воду (по краям ведер видна наледь) на спину и плечи хозяина. Льют осторожно, малыми порциями. Ведра должно хватить раз на пять-шесть. Паузы выдерживаются строго. Прошка дирижирует подчиненными будто оркестром, только ему одному ведомым чутьем понимая, что уже можно, а чего еще нельзя.

Господин дает воде спокойно стекать по телу, не растирая ее руками, как на лице. И даже когда в ход идут остатки воды – их льют на голову, – генерал-фельдмаршал не двигает руками и смотрит прямо перед собой, видя в напрочь засыпанных снегом окнах северной стороны дождливый и жаркий до изнурения июль 1789…

Всю ночь на 21 июля шел дождь. Река Путна, и до того вздутая чуть ли не ежедневными грозами, кипела как в котле. Весь июль днем парило, а к вечеру и в ночь лило как из ведра. О бродах для пехоты и речи не шло. Саперы по приказу генерала наводили мост. Союзные русско-австрийские войска, вышедшие с боем к переправе, едва-едва зацепились за тот берег парой сотен казаков и арнаутов, как те были сбиты массой сипахов обратно в реку². Вернулись почти все, но и противоположный берег реки, оставшийся в руках турок, нужно было возращать. Карачай, австрийский полковник, шедший со своими частями весь день в авангарде русской колонны в качестве прикрытия, – турки до поры не должны были знать о присутствии русских – залпом пехотного батальона и нескольких полковых пушек зачистил другой берег. Сипахи схлынули. Но позже вернулись. Огонь пришлось возобновить несколько раз, пока не навели понтоны и тот же батальон вместе с дивизией генерала не занял правый берег Путны окончательно. Бой редкими выстрелами и криками затих к полуночи. Но дождь грозовыми вспышками напоминал о себе до рассвета, уйдя по большей части в сторону Фокшан, где, по данным казачьей разведки и пленных, и находился турецкий лагерь.

Генерал прилег на пару часов в наскоро выставленной палатке, но спать не мог. Еще в Бырладе – месте постоянной дислокации – он случайно наступил на иголку. И теперь нога непрерывно ныла, заставляя при ходьбе сильно хромать. Игла сломалась в ступне. Ее не без труда вытащили, но видно плохо промыли. Ступня на пару дней вздулась. Нарыв вскрыли. Тогда же пришло письмо от австрийского командующего, принца Кобурга, молившего о помощи. В итоге уже в походе все как-то само собой заросло, но прежние ранения и ушибы на эту же ногу дали о себе знать. Боль была почти сплошной от ступни до колена. Легкая хромота, кажется, грозила стать постоянной.

Глядя в потемневший от влаги холст палатки, генерал пытался представить себе завтрашнее дело. Помимо достаточно примитивной карты имелись лишь словесные описания места предполагаемого сражения. Преодолеть Путну затемно и выехать самолично на разведку не удалось. Сведения казаков и арнаутов, а также выловленных не без труда местных указывали на очевидные сложности. До Фокшан было около 12 верст. Их предстояло пройти под непрерывными атаками сипахов. Значит, идти в каре. Это что-то около версты в час. Может, и две. Но это если без австрийцев. А как без них? 18 тысяч против 7. Их в два с половиной раза больше. За глаза можно горячиться и порываться атаковать без них. Но это за глаза. На пути еще лес. Редковатый. Чахлый. Но лес. Идти через него – сломать строй. Пехоты, судя по всему, у турок немного, но к чему лишние потери? Лес можно обойти. Здесь волей-неволей на время придется разделиться. Затем не то болото, не то просто низменность, версты полторы-две. Пехота везде пройдет, но кавалерия и пушки? Артиллеристы вытащат свое добро и на руках, но что делать с лошадьми? Болото болоту рознь. Что там? После болота до Фокшан две версты чистого, некошеного поля. Здесь турки отведут конницу во фланги и откроют огонь с редутов. Нужно будет выводить на первую линию все свои пушки. Подавить и ударить в штыки. Но это все на расстоянии версты. А до нее опять же нужно будет еще добраться…

Отсутствие стройного плана и действие по обстоятельствам успело войти в привычку еще со времен польской войны. Генерал уютно чувствовал себя в таких ситуациях, доверяясь чутью и глазу – где, когда и кто, ― и не допускал ошибок. Инцидент при осаде Очакова годом ранее подпортил репутацию, но не убавил уверенности в себе. Там, если бы не его ранение, вынудившее тогда покинуть позицию, все и правда могло бы состояться. Так, по крайней мере, считал генерал и отбрасывал прочие соображения. Потери: в какой-то час четыреста с лишним человек? Так война. Он и сам, поди, не прятался. Пулю вырезали из шеи в присутствии священника, готового в любой момент отпевать. Но ничего, обошлось. Даром что рану обработали, как это часто с генералом бывало, плохо. Спустя несколько дней ввиду частых обмороков ее вторично чистили, вынимая кусочки ткани – остатки рубахи и мундира. Обмороки сменились лихорадкой и приступами удушья, все с признаками желтухи. Месяц существования между этим светом и тем. Нет, он не ошибся тогда, при Очакове, а просто-напросто был ранен не вовремя. А когда ранят вовремя?

На этом вопросе, оставшемся без ответа, дождь затих. Со стороны Фокшан еще летели отголоски грома. Вот еще трудность. Мало того что пятнадцать верст, так еще не дороги, а грязи. А ждать, пока просохнет, не резон ― можно не успеть взять редуты до темноты. А там ведь еще монастыри. Наверняка уйдут в них отсиживаться. А это не полевой редут: окоп в метр и вал в полтора-два. На стены в темноте и без подготовки не полезешь. Впрочем, почему нет? Почему нет?

Морщась генерал встал и вышел из палатки. Тень Прошки метнулась было к нему, но генерал вернул слугу на место:

– Да спи ты, дурак! Посты сверю… Спи!

Взяв привязанного у входа коня, он двинулся шагом на юг. Раскинутый наскоро лагерь спал. Постовые дремали одним глазом на ружьях, но завидев белую рубашку командующего выпрямлялись по уставу. Генерал молча кивал им, не утруждая себя произносить пароль, и ехал к переднему краю, добравшись в полчаса до передовых казачьих постов. Здесь генерал впервые произнес пароль. Казаки его, конечно, узнали, но, что удивило, ответили строго по уставу.