И уж совсем напраслину возводит критик на писателя, обвиняя его в том, в чём он действительно совсем не виноват, в том, что «авторская речь обильно пересыпана архаическими словечками и оборотами речи, искажёнными собственными именами», в том, что писатель «загромождает» речевую ткань «непонятными без словаря терминами и рабски копирует её транскрипцию».

«Из всего сказанного можно сделать только один вывод: большая и трудная работа, проделанная писателем, не увенчалась успехом. Это произошло потому, что романист шёл не по пути социалистического реализма, а по пути эмпирического воспроизведения внешних признаков эпохи, и при этом впал в слащавую, антиисторическую идеализацию прошлого» (Там же. С. 179), – вынесла свой обвинительный вердикт критик Ф. Александрова.

Эта вульгарно-социологическая точка зрения вполне укладывалась в трафаретные положения социалистического реализма, полагаясь на правоту которых авторам исторических сочинений следовало изображать царей, бояр, князей только с точки зрения последующих результатов классовой борьбы, только в чёрном свете, только как гнусных эксплуататоров чёрного люда, только с уродливыми физиономиями и с уродливой душой.

В. Язвицкий попытался реконструировать прошедшую жизнь такой, какой «продиктовали» её изученные им исторические летописи и другие документы. Он показал, как рос, формировался, мужал и обретал самостоятельность великий русский государь – Иван III, какие трудности преодолевал он, создавая единое могучее государство, преодолевая устремления удельных князей, прежде всего убеждая своих единокровных братьев быть с ним заодно. Тяжёлое иго татарское всё ещё висело над Русью. А с Запада по-прежнему был силён напор латинской веры, устремления папы подчинить Русь своему влиянию. И сокрушение власти Новгорода на западных рубежах России одно время становилось главной задачей. А потом уже Угра и окончательное освобождение от татарской дани, гибель Ахмата.

В изображении Ивана III критики 60-x годов усмотрели «идеализацию», а значит, «искажение сущности исторического героя»: «Описание царских палат и одежд, пиров и приёмов в пятитомном романе В. Язвицкого «Иван III – государь всея Руси» сделаны в точностью и любовью антиквария. А сам государь? Он с детства отличается остротою ума и крайним благородством. Он и объединитель русских земель, и народолюбец, и прозорливец, и каждый шаг, каждая мысль его продиктованы лишь заботою о благе Руси. Вместо портрета – «парсуна», почти икона, сквозь которую еле-еле брезжит реальность» (Новый мир. 1965. № 2. Цит. по: Литература и современность: Сборник 6. Статьи о литературе 1964—1965 годов. М.: Художественная литература, 1965. С. 379).

Критик даже не допускает возможности, что сущность исторического героя, его поступки, его действия, его мысли и устремления могут быть действительно пронизаны «крайним благородством», Иван III был действительно умным правителем, благородным человеком, внимательным отцом, любящим мужем и «народолюбцем».

Все эти качества В. Язвицкий не придумал, а извлёк из летописных свидетельств, из исторических сочинений замечательных русских историков, которые выделяли Ивана III как гениального правителя, во многом опередившего своё время. Иван III предстаёт в процессе формирования его личности, его нравственного облика. Всё лучшее, что было в суровом ХV веке, внушали ему отец и мать, «бабунька» Софья Витовтовна, великая дочь своего времени, вдова старшего сына Дмитрия Донского, дьяки и подьячие, священники и простые слуги, бояре и воеводы, служившие великому князю не за страх, а за совесть, а главное – свою веру в силу и в отечество, веру в Бога. И этот процесс формирования, со всеми реалиями, деталями и подробностями, передал В. Язвицкий, и, что характерно, передал языком того времени, в транскрипции того времени.

В 1948 году был опубликован роман А.К. Югова (1902—1979) «Ратоборцы. Эпопея в двух книгах»: первая книга посвящена изображению жизни и деятельности Даниила Галицкого, вторая – Александру Невскому. Действие эпопеи начинается в 1245 году, когда нашествие монголов опустошило русские земли, Польшу и Венгрию, Молдавию и Болгарию, Северный Китай и Корею, когда Монгольская империя простиралась от Тихого океана до Балкан и не было силы, способной противостоять им. «Состояние России было самое плачевное: казалось, что огненная река промчалась от её восточных пределов до западных; что язва, землетрясение и все ужасы естественные вместе опустошили их, от берегов Оки до Сана, – писал Н.М. Карамзин. – Летописцы наши, сетуя над развалинами отечества о гибели городов и большей части народа, прибавляют: «Батый, как лютый зверь, пожирал целые области, терзая когтями остатки. Храбрейшие князья российские пали в битвах; другие скитались в землях чуждых; искали защитников между иноверными и не находили; славились прежде богатством и всего лишились. Матери плакали о детях, пред их глазами растоптанных конями татарскими, а девы о своей невинности: сколь многие из них, желая спасти оную, бросались на острый нож или в глубокие реки! Жёны боярские, не знавшие трудов, всегда украшенные златыми монистами и одеждою шёлковой, всегда окружённые толпою слуг, сделались рабами варваров, носили воду для их жён, мололи жерновом и белые руки свои опаляли над очагом, готовя пищу неверным… Живые завидовали спокойствию мёртвых». Одним словом, Россия испытала тогда все бедствия, претерпенные Римскою империею от времен Феодосия Великого до седьмого века, когда северные дикие народы громили её цветущие области. Варвары действуют по одним правилам и разнствуют между собою только в силе» (Карамзин Н.М. История государства Российского // Москва. 1988. № 8. С. 103).

Русские князья действовали поодиночке, мужественно бились с полумиллионной армией Батыя, ни в чём не уступая в воинском искусстве, как и «ни одному из тогдашних европейских народов», но «малочисленные же ратники наши могли искать в битвах одной славы и смерти, а не победы» (Там же).

В трагическом положении оказались русские князья и весь русский народ, свободный и независимый по своей натуре, по своей природе, но растерзанный и бессильный противостоять монгольским ордам. Никто не смирился с поражением, но никто не знал выхода из этого трагического положения. И здесь наметились два пути, на многие десятилетия определившие исторический выбор России.

«Первые двадцать пять лет монгольской власти на Руси были для русских самими тяжёлыми, – писал Георгий Вернадский. – Потрясённые своим несчастьем, они сначала не знали, что делать дальше. Всем русским князьям было предъявлено требование признать себя вассалами хана; никому не было разрешено занимать своё место без ханского ярлыка, который не давался, пока князь лично не явится к хану. Поездка «в Орду» – в лагерь хана – была одновременно и опасной, и унизительной. Первыми поехали получать ярлыки князья восточной Руси (а затем и западной). Ещё до этого некоторые из них делали тайные приготовления для восстания. Другие, потерявшие надежду на немедленное освобождение от власти монголов, особенно в условиях продолжавшегося давления тевтонских рыцарей с запада, выступали за лояльное отношение к хану, видя в этом единственно разумный образ действий. Представителем князей первой группы был князь Даниил Галицкий, представителем второй – Александр Невский.

Даниил принял решение просить Запад и папу оказать помощь в организации римских католических крестоносцев против монголов. Папа прежде всего потребовал, чтобы русская церковь приняла его власть. Получив это заверение от Даниила, он отправил к нему королевскую корону (1253 г.). Ободрённый первым проявлением западной поддержки, Даниил запросил вспомогательные войска и был, естественно, очень разочарован, когда помощи не получил. В свою очередь папа был не удовлетворён тем, что русское духовенство не признало его авторитет. В итоге Даниил оказался в одиночестве в рискованном противоборстве с монголами. Некоторое время спустя новый монгольский хан Берке направил свои войска в Галич, и Даниил не смог сопротивляться. Он бежал в Польшу, затем в Венгрию, а Галич и Волынь были опустошены монголами (1260 г.). У Даниила не было выбора – он стал ханским вассалом и умер в 1264 году.

Александр Невский получил ярлык на великое княжение в Киеве от великого хана Гуюка. Однако он не поехал в опустошённый город, а остался в Новгороде. Несколько лет спустя сын Бату даровал ему великое княжение во Владимире. Будучи убеждён, что Русь не может противостоять одновременно натиску немцев и монголов, Александр принял твёрдый политический курс на ханское покровительство; он никогда не отходил от этого, и его наследники следовали такой же политике в течение почти столетия. Хотя Александр лично и не был вполне лояльным вассалом хана, но он настаивал, что в данных обстоятельствах нужно воздержаться от враждебных действий против монголов. По его мнению, восстание сейчас неизбежно будет гибельным» (Вернадский Г. Русская история. С. 69—70).

Такова историческая основа эпопеи Алексея Югова «Ратоборцы».

Есть ещё одно обстоятельство, которое необходимо учитывать при анализе идейно-художественных особенностей этого сочинения. Обратимся к труду С.М. Соловьёва: «Изложив общие черты нашей древней летописи, скажем несколько слов об особенностях изложения, которыми отличаются различные местные летописи. До нас от описываемого времени дошли две летописи северные – Новгородская и Суздальская и две южные – Киевская, с явными вставками из Черниговской, Полоцкой и, вероятно, других летописей, и Волынская. Новгородская летопись отличается краткостию, сухостию рассказа; такое изложение происходит, во-первых, от бедности содержания: Новгородская летопись есть летопись событий одного города, одной волости; с другой стороны, нельзя не заметить и влияния народного характера, ибо в речах новгородских людей, внесённых в летопись, замечаем также необыкновенную краткость и силу; как видно, новгородцы не любили разглагольствовать, они не любят даже договаривать своей речи и, однако, хорошо понимают друг друга; можно сказать, что дело служит у них окончанием речи; такова знаменитая речь Твердислава: «Тому есмь рад, оже вины моей нету; а вы, братье, в посадничьстве и в князех». Рассказ южного летописца, наоборот, отличается обилием подробностей, живостию, образностию, можно сказать, художественностию; преимущественно Волынская летопись отличается особенным поэтическим складом речи; нельзя не заметить здесь влияния южной природы, характера южного народонаселения; можно сказать, что Новгородская летопись относится к южной – Киевской и Волынской, как поучение Луки Жидяты относится к словам Кирилла Туровского» (Соловьёв С.М. История России с древнейших времён. Кн. 2. Т. 3—4. С. 91). Сравнивая поучение новгородского епископа Луки Жидяты с поучением Кирилла Туровского, С.М. Соловьёв писал: «Другим характером отличаются поучения южного владыки, Кирилла Туровского, как вообще памятники южнорусской письменности отличаются от северных памятников большею украшенностию, что, разумеется, происходит от различия в характере народонаселения: иной речи требовал новгородец от своего владыки, иной южный русин от своего». Что же касается до рассказа суздальского летописца, то он сух, не имея силы новогородской речи, и вместе многоглаголив без художественности речи южной; можно сказать, что южная летопись – Киевская и Волынская – относится к северной, Суздальской, как «Слово о полку Игореве» относится к сказанию о Мамаевом побоище» (Там же. С. 140).

Признавая огромный интерес писателей к исторической теме в послевоенное время и сам факт, что действительно никогда не издавалось в России такого количества исторических романов, не ставилось такого количества пьес в театрах и такого количества фильмов в кино, Е. Полякова в статье «Минувший век во всей его истине…» («Заметки об историческом романе») писала:

«Но во многих фильмах и спектаклях, картинах и романах тех лет тускнела сложившаяся уже традиция советского исторического искусства – изображение жизни в главном её направлении и в её сложности, непременное включение героев в огромные общие процессы народной жизни.

Отступали на второй план беды крестьянской жизни… Многие писатели обращались к изображению минувшего века, но немногие были верны изображению минувшего века во всей его истине. Сложность не анализировалась, но замалчивалась. В то же время антиисторичность общей концепции, робость в раскрытии противоречий времени и характеров сочетались с подробнейшим воссозданием внешних черт эпохи. Длиннейшие описания яств и питий за царскими и боярскими столами, старинных одежд, посольских приёмов и даров часто существовали в книгах сами по себе, не столько помогая раскрыть глубину исторического процесса, сколько затеняя эту реальность пышной многостраничной экзотикой…» Упрекая писателей в том, что они создают «парадно-лубочные портреты», «парсуны», почти иконы, «сквозь которые еле-еле брезжит реальность», новомирский критик резко и несправедливо говорит о романе А.К. Югова «Ратоборцы», в котором якобы «Русь ХII – ХIII столетий представала народной сплочённой державой, которая жила бы в золотом веке, если бы не монголы»: «Почти всегда такое идеализирование, искажение сущности исторического героя сочеталось с неточностью «формы» романа, с неумением воплотить образ именно в исторической конкретности. В «Ратоборцах» А. Югова великий князь, возвращаясь от хана, думает такими словами: «Боже! Да неужели же всё это позади: Батый, верблюды, кудесники, ишаки и кобылы, лай овчарок, не дававший спать по ночам, и все эти батыри, даругинойоны, агаси, исполненные подобострастия и вероломства, их клянча, и поиски, и гортанный их, чуждый русскому уху говор, и шныряющие по всем закоулкам – и души и комнаты – узкие глаза?! Эти изматывающие душу Батыевы аудиенции… Неужели всё это позади – в пучине минувшего? Неужели скоро увижу увалы Карпат, звонкий наш бор, белую кипень цветущих вишневых садов… Анку (княгиню. – В. П.)?»

Из объективной, непреложной реальности история превращалась в непомерно растянутую притчу о величии России…» (Полякова Е. Минувший век во всей его истине… (Заметки об историческом романе) // Новый мир. 1965. № 2. Цит. по: Литература и современность: Сборник 6. Статьи о литературе 1964—1965 годов).

Отрицательную оценку у критика «Нового мира» получают, кроме «Ратоборцев», такие романы, как пятитомный роман В. Язвицкого «Иван III – государь всея Руси», трилогия В. Костылёва «Иван Грозный», драматическая дилогия Алексея Толстого – все это «непомерно растянутая притча о величии России». А.Н. Толстой и В.И. Костылёв изобразили Ивана Грозного, «полубезумного деспота и распутника, ошеломившего своими жестокостями даже видавший виды XVI век», «мудрейшим из русских государей, возлюбленным рыцарем, любящим мужем, а у Костылёва – «тема мудрого царя, «народного царя» доводилась почти до абсурда» (Там же. С. 380).

Во всех этих произведениях критик «Нового мира» усмотрела лишь «парадные портреты великих людей» да «бесконфликтность в изображении минувших эпох».

Объективное прочтение романа «Ратоборцы» полностью опровергает мнение критика «Нового мира».

А.К. Югов, рассказывая о том, как он писал свой роман «Ратоборцы», вспоминал, что «явственное, яркое, вещественное виденье» эпохи Даниила Галицкого и Александра Невского к нему пришло только после того, как он «несколько лет начитывался и насматривался», часто бывал в Оружейной палате, Историческом музее, Галицко-Волынскую летопись всю переписал от руки, тщательно изучал «Материалы для словаря древнерусского языка» И.И. Срезневского, Нестора, Карамзина, Татищева, Соловьёва, Буслаева, Шахматова, Аристова, Никитского, Рыбакова, Третьякова, Воронина, Арциховского, Колчина, Грекова, Тихомирова, Тизенгаузена, Березина, Грушевского, Дашкевича, Экземплярского, Линниченко… «Киевская Русь и Золотая Орда, Ватикан, Византия, русское духовенство тех времён и вообще церковные дела; земледелие и промышленность, обычаи и законы, не говоря уже о военном деле, – всем этим надо было годы начитываться, чтобы начать видеть и слышать!» – писал А.К. Югов (Югов А. Знанье и виденье // Москва. 1990. № 9. С. 197).

А главное – как воспроизвести живую русскую речь того времени?

С первых же страниц своего произведения автор вводит читателей в гущу бурных событий XIII века русской истории: снова, как уже не раз перед этим, идут на Галицко-Волынскую Русь «угры», так прозывали венгров в то время. «Неугомонный, задорный сын черниговского князя Ростислав Михайлович», как характеризует его Н.И. Костомаров, зять венгерского короля Бэлы IV, собрал большую армию и осадил Ярослав. На другой день рано утром («Да не застанет вас солнце в постели!» – любимая поговорка князя) Даниил Галицкий созвал военный совет. Автор сразу же даёт портрет князя: «…князь скоро вошёл – такой, как всегда: высок, строен, широк в плечах, сдержанно-стремителен…» С любовью, чуть ли не восторженно, описывает А. Югов портретные детали князя и его одежду: ему чуть больше сорока, волнистые волосы с проседью ниспадают почти до плеч, небольшая борода аккуратно подстрижена. «На князе его обычная, излюбленная одежда: тонкого синего сукна княжий плащ – корзно, подбитый алым дамасским шелком, застёгнутый на правом плече золотой застёжкой так, что свободной оставалась правая рука. Под плащом, поверх широкого кожаного пояса, – расшитая, синего сафьяна, короткая безрукавка, расстёгнутая на груди, что из века в век носят русские горцы в Карпатах. Рукава бледно-розовой сорочки на запястьях застёгнуты запанами крупного жемчуга. Синие широкие шаровары охвачены у колена гибкими, облегающими ногу сапогами жёлтого хоза, без каблуков, на мягкой подошве. Слева, на кожаной, через плечо, перевязи, меч отца, деда, прадеда, меч Романа, Мстислава, Изяслава… Голос его был просторен и благозвучен…» (Югов А. Ратоборцы: Эпопея: В 2 кн. М.: Советский писатель, 1956. С. 8).

Даниил Галицкий и трое близких ему воевод высказали догадку, что венгерские рати не осмелятся двинуться сразу на Галич, а, скорее всего, возьмут в осаду Ярослав или Перемышль. Совещание было коротким, и ещё не успели пропеть петухи, как из Холма, княжеской, только что основанной и выстроенной столицы, помчались послы к князю литовскому Миндовгу, к польскому князю Конраду и в стан венгерского полководца Фильния к князю Ростиславу. Даниил Галицкий просил помощи у своих союзников, а князя Ростислава нужно было уговорить остановить вторжение, напомнив ему, что русским христианам подобает быть едиными, когда вторгается враг.