– Почти, – ответил он. – А вот при моем дедушке была другая пара – мобильник и цифровые часы, которые выводили на экран почту. Супердорогую механику из белого золота с крокодиловым ремешком специально рекламировали так: «Не показывают почту!» Но часы без почты не всем были по карману. Потом появились смарт-очки, но долгое время их разрешалось не иметь. А теперь уже не спрячешься, хе-хе… Все поступает прямо в голову.

– Но откуда кукуха знает, что я вижу?

– Кукуха ничего не знает. Она просто передает QQ-код объекта в поле твоего восприятия на имплант.

– И что дальше? – спросила Маня.

– Дальше имплант активирует твои мозговые железы, и восприятие подсвечивается требуемыми нейротрансмиттерами и гормонами. Знаешь, как фасады домов ночью. Некоторые освещают, а некоторые нет. Освещают тем, кто платит.

– Да, – сказала Маня, – про социальную подсветку нам говорили, помню. Только не углублялись в подробности.

– Вся информация в открытом доступе. Достаточно поискать.

– Никто не ищет.

В этот раз папа смеялся долго.

– Наверно, – сказал он, – кукуха не подсвечивает. Мало того, по закону ты можешь спрашивать своего голосового помощника – ну эту вашу Афифу или Антишу…

– Афифу, конечно, – ответила Маня. – Что я, сердоболка, что ли.

– Неважно. Можешь спрашивать, кто спонсор подсветки. При любой подозрительной эмоции.

– Никто так не делает, – наморщилась Маня. – Только Свидетели Прекрасного, чтобы не оскоромиться. У них религия такая. У нас пара учится в лицее – дичайшие конспирологи…

– Кстати, – сказал папа, – насчет конспирологии. У вас гуляют теории, будто некоторые темы как бы специально закрывают… Вызывают к ним отвращение, убирая из разрешенной для обсуждения зоны. Если услышишь, хорошо будет сказать так: когда одни дома подсвечивают, а другие нет, те фасады, где нет подсветки, естественным образом кажутся темными. Без всякого заговора. Получишь плюс в карму. И это, кстати, вдобавок еще и правда.

– Поняла, – сказала Маня.

– А если кто-то заговорит про чтение мыслей, – продолжал папа, – хорошо будет засмеяться и ответить так – да кому они нужны, твои мысли? Зачем их читать, когда можно сразу писать?

– Поняла…

Невозможно было описать, как Маня любила папу в этот момент.

– В принципе, – продолжал папа, – кукуха сегодня не нужна. Можно обойтись одним имплантом. Можно даже без смарт-очков – передавать видеоряд с импланта прямо на зрительный нерв. Технология существует. Но если кто-то спросит, зачем тогда мы их носим, лучший ответ будет такой: продажа кукух и смарт-очков в качестве модных фишек, статусных и поколенческих символов – слишком хороший бизнес…

Маня была счастлива. Вот что значит быть дочкой банкира – папа не объяснял, папа инструктировал, как объяснять другим… После этого разговора Маня закрыла для себя тему. Она не хотела больше ничего знать ни о кукухе, ни об импланте.

Теперь она понимала, в чем причина – QQ-код у этих слов был такой, что кукуха не проявляла к ним особого интереса. Никто его не проплатил.

Темные фасады… Сколько, должно быть, в этом ярком веселом мире неоплаченных темных фасадов, давно слившихся со мглой.

* * *

Маня гордилась отцом невероятно, хоть не представляла, как он выглядит.

Вернее, вопрос не имел смысла: тело, в котором его видели другие банкиры или мама, он мог выбирать точно так же, как сама она выбирала аватарку для игры. К ее огментам папа не подключался по занесенному в брачный договор требованию мамы – она и так была недовольна восторженной фиксацией дочки на отце. По голосу папы казалось, что он молодой мужчина в расцвете сил. Но голос, конечно, тоже был синтетическим.

Правители человечества, тайные и явные, давно переехали мозгами в банки – и хоть папа к хозяевам мира не относился, быть дочкой банкира второго таера было круто все равно. Когда Маня говорила, что ее папа банкир, никто не задавал уточняющих вопросов: номинально у слова сохранялись два смысла, но путаницы не возникало, потому что всеми банками давно управляли из банок.

Зато над банкирами постоянно издевались стендап-комики.

«Место в банкохранилище стоит так дорого, что хранящимся там мозгам приходится постоянно спекулировать на бирже прямо из булькающей зелеными пузырями жидкости, иначе их выплеснут вместе с нею…»

Так пошутил один из них, когда Мане было тринадцать. Она уже знала, что папа зарабатывает биржевой игрой, и слова юмориста сильно ее напугали.

Успокоил папа – через неделю после этого события, когда мама пожаловалась на дочкин плач.

– Папа, а если ты проспекулируешь бондеривативами неудачно, твою банку сразу отключат? У нас будут проблемы?

Серебристый смех. Главное воспоминание о папе из детства – счастливый серебристый смех.

– Нет, дурочка. Не переживай… Проблемы будут у бондеривативов… У вас с мамой все будет хорошо.

Хранилище банок, где жил папа, располагалось далеко за границей – под землей в Неваде.

Там была жаркая пустыня, закамуфлированная дрожащим маревом. Под землей осталось много военных бункеров карбоновой эры. В самом большом и надежном оборудовали хранилище, где стояла папина банка.

Хранилище было экстерриториальным – на него не распространялась ни одна национальная юрисдикция. Банку с папой не выдали бы американским властям даже при маловероятном военном конфликте Доброго Государства с Соединенными Сейф Спейсами.

Маня не знала, как выглядит хранилище – съемки внутри были запрещены. Она видела только панораму пустыни с дрона: на желто-коричневой плоскости стояли два одинаковых бетонных здания с блестящими на солнце кожухами вентиляторов. Это были фабрики жизнеобеспечения. Там гудели кондиционеры, обновлялся физраствор и коммутировались церебросигналы, соединяющие папу с загадочной вселенной банкиров.

Одна фабрика работала. Другая, точно такая же, была резервной – на тот случай, если что-то случится с первой. Папа был неплохо защищен от житейских невзгод. Даже без внешних связей его подземное жилье могло поддерживать жизнь в банках целый месяц. Банки нельзя было уничтожить авиационным ударом. Сгорели бы только здания на поверхности – а за месяц банкиров без труда спасли бы через подземный эвакуационный тоннель.

Увидеть фабрики жизнеобеспечения было просто. Но вот поглядеть своими глазами на волшебное пространство, где папа купался в вечном счастье, было невозможно. Для этого следовало стать банкиром самому – или получить гостевые очки. Такие были у мамы, но с Маней она их не шэрила. Гостевыми очками мог пользоваться только их хозяин, кукуха следила за этим строго.

Стендап-комики заблуждались. Банкир жил вовсе не в банке. Там висел его мозг. Но мозгу не казалось, что он медузой плавает в подогретом цереброспинальном растворе.

Сложнейшие сигналы, приходившие в мозг от внешней сети, рисовали пространства чудес, омываемые строго выверенными дозами счастья. У банкиров была своя сеть, не связанная с обычной. Их таинственные миры возникали в нейросетевых кластерах, расположение которых было строго засекречено. Распространение даже одного фрейма из банкирской симуляции в обычных сетях считалось уголовкой. Это было связано и с прайваси, и с безопасностью: защитой от какой-то «резонансной атаки». Или так говорили.

Для младших таеров, правда, разрешалось словесное описание и выполненные по нему рисунки.

– Раньше, – объясняли в лицее, – в зале суда нельзя было фотографировать и можно было только рисовать – вот это то же самое.

Но Маня понимала, что это не то же самое. Художник в зале суда рисовал с натуры. А если картинку делали по словесному описанию, значит, сначала кто-то сказал – «ну там, типа, такая гора, на ней лес…», а потом уже художник воплощал свое понимание услышанного. Гальваническая развязка, луч света, пропущенный через трансформатор слов. Банкиры умели защищать свой мир от сглаза.

Маня видела рисунки первых трех таеров. Это напоминало курорты, куда иногда ездили отдыхать они с мамой, только, например, с желтым или зеленым небом, розовым или фиолетовым морем. В небесах этих пространств летали дивные птицы, ночь освещали изысканные кометы и туманности, на пляжах росли карликовые пальмы с фантастическими фруктами-пирожными, а сквозь ночное море просвечивали флюоресцирующие подводные сады…

Все это, конечно, давало представление – но не столько о баночных вселенных, сколько о воображении художника. Из романтизма Маня соглашалась считать эти рисунки правдой и честно пыталась представить, как папа попивает на оранжевом берегу замысловатый коктейль и заедает его крохотным шоколадным ананасом, пока компьютер впрыскивает ему в мозг соответствующую моменту счастливую химию.

Чем старше становилась Маня, тем сильнее она боготворила папу. К восемнадцати она считала его сверхъестественным существом.

Он, в общем, и был таким во всех практических смыслах. Он знал про Маню все и мог видеть ее через комнатного клопа когда хотел. Другое дело, что он вряд ли сильно этого хотел. Но иногда он вспоминал про дочку и звонил.

Папа спрашивал об учебе, о мальчиках и девочках, о юной дерзновенной мечте поколения фрумеров. Маня отвечала – не слишком подробно, но и не скрытничала. При желании папа мог выяснить все сам. Маню же интересовало, каково это – жить в банке.

У нее в черепе был социальный имплант, защищавший ее от ложной информации. А у папы никаких имплантов внутри не было. Совсем наоборот, его мозг был окружен большим электронным эксплантом, способным превратить любую ложную информацию в стопроцентную правду.

В баночном мире существовало десять таеров, различающихся качеством и длительностью симуляций. Второй был в самом начале. Главный сердобол и руководитель Доброго Государства – бро кукуратор – жил на восьмом. Шептались, будто есть секретные таеры для сверхбогатых хозяев планеты, но про них знали только другие банкиры. В общем, тайна.

Маня не строила иллюзий, что окажется когда-нибудь рядом с папой. Она знала, зачем она ему. И зачем ему мама.

Дело было не в любви. Папа мог делать это с любой женщиной, мужчиной или небинарием, которого только можно вообразить, а мама была уже не особо молода.

Дело было в законах. Банкиру с живой семьей и натуральными детьми полагалась серьезная скидка в налогах – и скидка эта, как по-взрослому прикидывала Маня, не просто покрывала затраты на семью включая оплату усадьбы и лицея, а еще и оставляла папе приличную дельту. Иначе папа не парился бы.

Чтобы подобные браки не заключались фиктивно, банкиры должны были регулярно доказывать семейный статус делом. За этим следила баночная налоговая служба, с удовольствием вникая во все влажные нюансы. Налоговой баночники побаивались – это был самый зубастый филиал «TRANSHUMANISM INC.»

Когда папа звонил – обычно раз в две недели – это тоже было связано с налоговой. Но Маня не обижала папу таким предположением в разговоре. Вместо этого она заранее готовила для него вопрос про банкирскую жизнь. Иногда папа отвечал. Иногда нет. Иногда просто смеялся.

В этот раз Маня тоже заготовила вопрос заранее, и он был совсем простым. Когда папа расспросил ее про учебу и подружек, Маня сказала:

– Папа, послушай, вот есть одна вещь про вас, банкиров, которую я не понимаю.

– И что это, милочка?

– Вы ведь заправляете всем на планете. Вам принадлежит все, гомики вас слушают, – так почему вы боитесь этой налоговой?

Папа засмеялся щедрым серебристым смехом.

– Милочка, мы эту налоговую боимся… Ну, скажем лучше, уважаем – именно потому, что она тоже принадлежит нам. Почти все деньги в мире наши, правда. Но мы собираем с себя налоги, а вы за них работаете. Вы поддерживаете в хранилище температуру, влажность и так далее. А самое главное, вы строите… Вернее, обслуживаете машины и сети, создающие наш мир. Вещи, которые мы видим. Миры, где мы существуем. Все это приходит к нам по проводам. Мозг в банке сам не подключит к ней провод, нужны живые пальцы. Ваши пальцы. Мы за них платим…

– А зачем банкирам живые жены? Зачем настоящие дети?

– Как раз для того, милая, чтобы два мира были прочно связаны. Чтобы у нас были крепкие надежные корни среди людей… Подумай, что случится, если все деньги будут только у банкиров? Найдутся умники, которые захотят их отменить. Или отнять. И как мы будем отбиваться из банок? А попробуй отними денежку у мамы… Понимаешь?

– Да-а…

Папа умел объяснять доступно. Денежку у мамы трудно было даже выпросить. А уж отнять…

* * *

Лишних денег в семье не было.

Папина помощь уходила на лицей и содержание московской усадьбы, которую невозможно было ни нормально продать, ни толком отремонтировать – сплошное, как говорила мама, гниение бревен.

С улицы все выглядело пристойно, особенно если просто проехать на лошади мимо – или слезть с притормозившей на минуту лицейской телеги. Зеленый дощатый забор был ровным, гипсовый лев у крыльца катил белый шар лапой в вечность совсем как в лучших домах (ну, почти – на второго льва при постройке не хватило средств), фальшивые полуколонны на фасаде сияли свежей побелкой.

Но стоило приглядеться, и заметны становились следы захудалости (это выражение Маня услышала на Истории Искусств), куда более унизительной, чем простая мелкобуржуазная бедность.

Гипсовая тумба подо львом была желтой от собачьих отметин. В дождь сразу за крыльцом начиналась слякоть – и Маня даже снимала иногда дорогую обувь, чтобы допрыгать от телеги до ступенек, а если дождь был сильным, так и подворачивала сарафан. Штукатурка на фасаде в нескольких местах отмокла и отвалилась. И, хоть дранка была кое-как замазана краской и известью, дыры казались Мане кричащими о семейной бедности ртами, на которые оглядываются прохожие… Как говорили на Истории Искусств, самое неловкое в дворянской захудалости – ее претенциозность.

Собственно, и дворянами семью можно было назвать только с натяжкой: минимальное число холопов, за которое их производитель, «Иван-да-Марья Лимитед», выписывал надлежащую грамоту, набиралось, только если сложить усадебных служек с сибирскими теткиными хелперами. Но баночный статус папы снимал все двусмысленности. Близость больших денег как бы озаряла семейное неустройство романтическим сиянием, превращая его в артистичную неряшливость.

Но все равно Маня старалась не водить внутрь усадьбы богатых лицейских подруг. Подобающая дворянской семье роспись по штукатурке была только в гостиной, выходящей окнами на улицу, в ее комнате да в маминой спальне. И то рисунки были не оригинальные – копии всем известной канонической классики.

Электричество тоже было только в передней части дома. В остальных комнатах стены были из крашеных бревен, гостевой нужник был холодным, а усадебные службы (сарай и совмещенная с конюшней холопская, где жила пожилая лошадка и два холопа-битюга) освещались дешевым керосином. Маня оправдывала это перед подругами тем, что у керосиновых ламп, как ни парадоксально, карбоновый отпечаток меньше, чем у электрических. Подруги понимающе улыбались.

Садик внутри усадьбы был милым и уютным, с парой плодоносящих яблонь – но гостей сюда водить не стоило, потому что долетала вонь от холопов и лошади, и тут же хранились дрова. Сама Маня давно научилась этого не замечать.

В общем, жили как до карбона. А может, и вообще как в христианском Константинополе – если не считать, конечно, технологических микровкраплений.

Маня давно подозревала, что мама за ней подглядывает: она всегда знала, чем дочка занимается у себя в комнате. Вероятнее всего, мама подсадила на стену клопа – так делали многие родители. Но найти его среди завитков краски было трудно.

Всю стену в Маниной комнате занимала обычная в дворянском доме сцена зверств сердобольской революции – написанная по сырой штукатурке фреска «Убийство фрейлины Бондарчук». Художник работал торопливо, пока не высохла стена, и картина получилась похожей на рисунок из древнего комикса. Поверхность краски была неровной – просто так найти на ней клопа-хамелеона, конечно, не вышло бы.

Маня обнаружила его через софтинку на своей кукухе. Это было пиратское приложение, и мама в таких не рыла. Оно отслеживало микроточку линзы – и нашло ее за минуту. Клоп сидел высоко над фрейлиной, между похожим на дубинку нейрострапоном ранней модели, которым замахивалась обнаженная фемкомбатантка, и играющим на дудочке сердоболом в маске Пана. Самый дешевый на рынке клоп, семейный. Но даже такого Маня вряд ли заметила бы.

Маня поступила хитро – она не стала убивать насекомое. Вместо этого она залезла в мамин почтовый ящик (хакнутый уже давно), нашла квитанцию на клопа и по ее номеру получила код доступа, который вывел картинку на ее собственную кукуху и огмент-очки.

Надев огменты, она выяснила, какую часть ее комнаты просматривают мама и папа. Клоп видел почти все, кроме одного угла у окна. Именно туда Маня стала прятаться, когда хотела спокойно покайфовать или побезобразничать – стелила на полу два коврика для йоги, и было просто отлично.

На кровати в это время оставалось особым образом вспученное одеяло, которое для подслеповатого клопа было неотличимо от спящей под ним Мани. В остальное время она спокойно оставалась у мамы и папы на виду, полагая, что лучше подвергнуться известному злу, чем навлечь на себя неизвестное: на рынке были клопы дороже и замысловатей, которых Маня уже не нашла бы – и увидели бы они все-все.

Но Маня на этом не остановилась. Когда мама легла на пятидневный косметический крио-сон, она по тому же номеру квитанции выписала с ее ящика второго такого клопа, заплатила за него со своей кукухи, подключила к своим очкам и стерла всю возникшую переписку до того, как мама вернулась.

Клопа она запустила под мамину дверь, и он сам залез на семейную гордость – фреску «Купание Сетевых Влиятелей», затаившись между погребальной прорубью и вереницей иззябших голых тел. Теперь Маня следила за мамой точно так же, как мама следила за ней.

Из курса биологии Маня помнила – ее жизнь началась с того, что размороженный папин сперматозоид поместили в маму. На биологии, конечно, не объясняли, как бессмертные банкиры общаются на расстоянии с живыми женами. Примерный механизм был понятен, но самой процедуры Маня не видела. Когда папа приходил, мама запирала дверь.

Маня знала, что у мамы есть два режима общения с папой – бытовой обычный и с видеоотчетом для налоговой. Теперь она выяснила, чем они отличаются.

Когда мама общалась с папой в бытовом режиме, все коммуникации проходили только через имплант – мама в это время неподвижно лежала на оттоманке, как будто под наркозом. Смотреть на это было неинтересно.

Зато для налоговой в родительской спальне был выделен целый угол: черная стойка над кроватью, где были объективы, сенсоры и датчики, через которые инспекция могла убедиться, что папа действительно видит, трогает и нюхает маму. Тот же клоп, только во всю стену. Старомодно и солидно, как в лучших домах – «вы намекаете гостям, что вас имеют из банки не со вчерашнего дня», как удачно сформулировал один стилистический влиятель.

Подглядывать за родителями и налоговой было стыдно, но интересно.

Перед папиным приходом мама прихорошилась, завернулась в шелковый халат и опрыскалась духами. Потом она надела свои гостевые очки, легла на кушетку, и по ней поползли пятна света. Через бившие с черной стойки лучи папа мог ее щупать ясным для налоговой образом. Затем мама разделась и…

Лучше бы Маня не подсматривала. Почти такой же двурежимный нейродик модели «FEMA+» (кнут, ствол, сверло, как их только не называли) уже два года был у нее самой.

Ее девайс был даже лучше – он мимикрировал под цвет тела в зависимости от загара и так натурально пристраивался под «адольфычем» на своих наноприсосках, что определить после этого ее биологический пол можно было только по самому «адольфычу». Мальчики таких интим-стрижек не носили, потому что за гендерную апроприацию можно было вылететь сначала из Контактона, а потом и из лицея. Нейродик, что интересно, гендерной апроприацией не считался – он попадал в категорию «empowerment»^[1]. Понять эти нюансы Маня даже не пыталась. Их следовало не понимать, а заучивать.