Жизнь за царя

Воззря на тьму неистовств сих,

На страшны действия людские,

На гнусность дел и мыслей их,

На их сердца и души злые,

Я человечества страшусь;

Сам человек, себя боюсь,

И тени страшны мне людские.

И. Хемницер

В гостях хорошо, а дома лучше.

Жена Марья Антоновна и матушка встретили путешественников хлебом-солью да горячими пирогами.

Порадовался Никита тому, как украсилась Москва за недолгий срок, пока его не было. В небо над царским городом вознесся белокаменный перст небывалой колокольни. Подобных зданий Никита не встречал даже в благоустроенной Англицкой земле. Колокольня увенчана золотой главой, а ниже, под самым куполом, в три яруса вьется видная с любого конца столицы торжественная надпись: «Изволением святыя Троицы повелением великого государя царя и великого князя Бориса Федоровича всея Руси самодержца и сына его благоверного великого государя царевича князя Федора Борисовича всея Руси сий храм совершен и позлащен во второе лето государства их».

Погода только не баловала – что ни день дождь. Земля раскисла, на улицах грязь, конюхи с ног сбились выездных лошадей чистить, а дворня – сапоги да одежду.

Обняв матушку, жену и сына Димитрия, Никита поспешил во дворец, проведать своего царственного ученика, передать ему обещанные географические карты, которые по его заказу приобрел в Англии. Федор принял его милостиво, но не дружески, как прежде, а церемонно, как подобает государю великой державы. Во взгляде царевича Никита уловил озабоченность и серьезность, несвойственную юному возрасту.

Федор подробно расспрашивал об Англии, об обычаях тамошнего народа, чем они схожи и не схожи с русскими, да как устроена придворная жизнь. Никита докладывал обстоятельно, примечая, как в глазах царевича разгорается живой интерес, как в прежние времена.

В конце разговора юноша вынул из сундука большой свиток, и, развернув его на полу, сказал: «А ну-ка взгляни, Никита Андреевич, все ли я правильно изобразил?» Опустившись на колени над свитком, Никита увидел большой чертеж Русской земли, собственноручно вычерченный царевичем по всем правилам географической науки. Так Федор дал понять, что уроки, данные ему Никитой, не прошли даром, и что он в совершенстве постиг искусство картографии.

Увы, учительствовать Никите более не пришлось: к царевичу теперь были приставлены другие, более родовитые учители. Теперь за близость к трону боролись между собой нешуточные люди, тягаться с которыми Никите Печерину было не по роду и не по чину.

По делам службы Никите приходилось сопровождать прибывающих ко двору приезжих иностранцев и приглядывать за ними. Еще в марте, опередив возвращение посольства, в Москву прибыл английский аптекарь Джеймс Френшем с несколькими коробами аптекарских приборов, снадобий и письмом от самой Елисавет-королевны, которая, извиняясь за изгнанного от царского двора врача Вилиса⁸, обещала государю Борису Федоровичу: «и для исправления сего Мы объявляем Вам, будет есть кто из наших подданных, которые к Вашего Величества делу годны, и они всегда готовы к Вашей службе; и прошаем у Вашего Величества, чтоб милостивое рассуждение было про такую (какую либо с их стороны) легкую проступку, полагаючи на то, что те люди не знают чина Вашия земли». А вслед за Френшемом в Москву стали прибывать и другие, пользуясь разрешением королевы беспрепятственно выезжать в Россию. В Москву ехали купцы, врачи, промышленники, военные, ученые люди. Они получали должности, хорошее жалование, земли с крестьянами. Так была прорвана польско-шведская блокада и западные технологии и знания потекли в Россию. Изучив «меморию», составленную Иваном Ивановичем совместно с Никитой, царь Борис даже собирался учредить в Москве первый Университет, по образцу английских, и приказал направить одаренных молодых людей во Францию, Англию и Австрию, чтобы те набрались опыта в преподавании⁹.

Продлись разумное и попечительное царствование мудрого государя Бориса Федоровича и сына его Федора Борисовича еще хотя бы лет десять-пятнадцать, Московское государство догнало бы Европу в своем развитии и изгнало бы ляшских и свейских оккупантов с исконных русских земель. В союзе с Англией Московия сделалась бы мощной силой на всем континенте. А там, глядишь, и султана турецкого на место поставили бы.

Увы, судьбе было угодно распорядиться иначе.

В дело вступили неведомые и неподвластные даже великим земным правителям силы.

Пока Никита был в городе Лунде, на другом конце земли, в Андах, проснулся могучий вулкан, называемый местными племенами Уайнапутина. 19 февраля 1600 года из жерла вулкана в небо взметнулся столб черного дыма, заслонивший самое солнце. Пар и пепел, выброшенные вулканом, затмили небо, так что Божье светило не могло согревать землю своими живительными лучами. На всей земле наступила стужа. Сегодня это назвали бы «вулканической зимой». Европа замерзала. Названный викингами «зеленой землей» остров Гренландия превратился в сплошной ледник. Жители этого прежде благодатного края частью умерли от голода, частью бежали за море на чем придется.

До России похолодание добралось позже. В июле, когда Никита вернулся домой, шли затяжные дожди, а потом, когда приспело время сбора урожая, после Успеньева дня¹⁰, ударили морозы. В некоторых местах уже на Семен день¹¹ выпал «снег великой», а вскоре – когда такое бывало? – встала Москва-река. На замерзшей реке устроили ярмарку. Ярмарочные балаганы так и простояли на льду едва не полгода. Самое же страшное было, что, как выразился летописец тех горестных времен, «поби мраз сильный всяк труд дел человеческих в полех». Неурочные холода сожгли прямо на корню не успевший вызреть из-за дождливого лета урожай. Осенью крестьяне, как обычно, посеяли озимый хлеб, но весной грозные удары природы повторились, и замороженное зерно не взошло. Тогда «зяблый хлеб» стали выкапывать из земли, чтобы прокормиться хотя бы им. Надеялись на следующее лето 1602 года, но удар стихии повторился, оставив беззащитными сотни тысяч земледельцев. В разных концах Московского царства доведенные до крайности крестьяне поднимали бунты, сбивались в шайки, которые рыскали по всей стране в поисках пропитания, занимаясь разбоем и грабежом. Дошло до того, что вооруженные банды бунтовщиков под водительством некоего Хлопка Косолапа разоряли и жгли села и городки близь Москвы и грозили напасть на саму столицу!

Матушка Ирина Ивановна, возвратясь с торга, причитала:

– Статочное ли дело, хлеб вздорожал впятеро! Сказывают люди, в деревне голод. Говорят, что уже и собак, прости господи, переловили да съели. А еще сказывают, – матушка, опасливо перекрестившись, перешла на шепот, – будто на постоялых дворах убивают приезжих, а на рынке торгуют пирогами с человечьим мясом!

– Одна дура на базаре брякнула, а ты за ней повторяешь! – рассердился Иван Иванович. – Ты бы лучше, сестрица, таких слов не слушала, да не говорила, а то неровен час услышит кто, да потянут тебя на съезжую, к боярину Семену Никитичу… Живем, слава Богу, не впроголодь. Государь жалованьем не обижает.

– Мы-то да, грех жаловаться, – встряла в разговор Марья Антоновна. – Но народ ведь страдает… Вам, Иван Иванович, из приказных палат, может не видно…

– Эх, бабы вы, бабы, – посетовал Иван Иванович с укоризной. – Думаете, государь о народе своем не радеет? Только народ-то больно жадный у нас. Зовутся христьянами, а поступают аки Каины. Мне из приказных-то палат это ль не видать? Ну, сами посудите: государь из собственных денег повелел раздавать нуждающимся. И что? Те упыри, видя, что народ платит, еще больше цены вздрали. А казна-то государева, я чай, не бездонная!

– А еще, братец, – тут Ирина Ивановна понизила голос, опасливо озираясь, – говорят, будто это кара Господня за убиение законного наследника царевича Дмитрия.

– Да ты что такое мелешь, сестрица! – возмутился Иван Иванович. – И от кого ты такое слышала?

– Да вот, Антип, конюх нынче сказывал.

– Антип, говоришь… – почесал бороду Иван Иванович и взялся за звонок, малый колоколец, привезенный из Англицкой земли (удобная штука, чтобы слуг звать).

– Позови-ка мне конюха, братец, – приказал явившемуся на звук колокольчика комнатному мальчишке. – Пусть в присутственную придет.

Войдя в присутственную, небольшую комнату, служившую хозяину рабочим кабинетом, Антип увидел обоих хозяев, старого и молодого, Ивана Ивановича и Никиту Григорьича. Иван Иванович сидел на кресле, повернутом от стола. Никита пристроился на сундуке, где хранились книги.

– Звал, хозяин? – спросил Антип, отвесив поясной поклон. – Запрягать прикажешь?

– Запрягать? Нет, я тебя для другой надобности позвал. Перескажи-ка мне, братец, что на торжище люди говорят, на что жалуются.

– Да как не жаловаться, кормилец? Цены-то на хлеб как возросли – не укупишь! Никогда такого не было!

– Так ведь запретил государь подымать цену выше пяти копеек.

– То мне не ведомо, хозяин. А только по пяти копеек поди купи! Торговцы весь товар попрятали, говорят, нету. А кто гривенник предложит – тому из-под полы продают.

– Да… – почесал бороду Иван Иванович. – Ну, это здесь, в городе. Наверно, в деревне-то полегче, там свое все. Говорят, у тебя кум из деревни. Что рассказывает?

– Да что ты, барин! В деревне совсем лихо. Второй год ничего не уродилось, даже овес. Кум сказывал, припасы все приели. Скотину порезали, кормить нечем. А впереди – зима. Кто поплоше, да детей побольше, да вдовам – тем мир посильно помогает, но и миром нужного припаса не собрать. Детки плачут, голодные. Старики готовы руки на себя наложить, чтобы не быть обузой, да греха боятся. Кум говорит, до весны не все доживут. Сказывают люди, что это казнь Господня.

– Казнь Господня? – не удержался Никита, – это за что же?

– По Писанию семь голодных лет послал Господь за грехи царя египетского, так и нам…

– Тот царь египетский был нечестивец, – прервал его Иван Иванович, – а наш государь православный, Богом избранный.

– То-то и оно, что Борис – не природный государь! Федор Иванович – тот был, хотя и малахольный, зато законный, родной сын Ивана Васильевича. За ним должон быть другой сын, Димитрий Иванович. А только его, – конюх посмотрел на дверь и стал говорить совсем тихо, – его, Димитрия-то, во младенчестве закололи ножом! А сделали это по наущению Бориса Федоровича. Через то он и стал царем. Через убийство, стало быть. А убийство – смертный грех. Вот Господь и наслал на нас казни. То были казни египетские, а нынче – казни московские, так-то…

– Да ты что несешь? – воскликнул в сердцах Иван Иванович. – Да за такие слова…

– Не гневайся, батюшка барин, я ведь как на духу пред тобою, как в церкви Божьей на исповеди – бухнулся в ноги перепуганный Антип, – что слышал, то и пересказываю.

– Не его это слова, – сказал Никита, – Где ему скудным умом до такого додуматься? Скажи-ка мне, братец, от кого ты таких речей набрался?

– Так от кума! У меня на рынке в рыбном ряду кум. Он и растолковал.

– На рынке, говоришь? – спросил Иван Иванович, недобро прищурившись. – На рынке люди разное брешут. То на них грех. На всякой роток не накинешь платок. Но ты то! Ты ж не всякому слову верь. А кто брехню разносит – тот сам на себя беду накликает! По Писанию ложное свидетельство – не меньше смертный грех, чем убийство. И разносить слово ложное тоже грех. Уразумел?

– Как не уразуметь, милостивец, как не уразуметь! – запричитал Антип. – А только, кум сказывал, что слова эти, про казни-то московские, у них на торге в кабаке говорил некий земский ярыжка.

– Ярыжка, говоришь, – спросил Никита, – и какого Приказа?

– Того кум не сказывал, да и где ему различать, какого кто Приказу? Говорит, ярыжка то был, а какого Приказу… Бог весть. Человек государственный, как ему не верить? Да и, видно, денежный. Кум говорил, что приходил тот ярыжка не раз, и угощал всех водкою. Прикащиков, сидельцев лавочных и иных, кто там случался.

Гусиное перо, которое Иван Иванович теребил в руках, – была у него такая привычка, когда нервничал, – с треском разломилось пополам. Бросив выразительный взгляд на Никиту, Иван Иванович отрицательно мотнул крупной головой.

Взяв, наконец, себя в руки, он сказал распростертому на полу холопу:

– За честность хвалю. Но если твой язык еще повернется слова хульные на великого государя говорить, вырву его вот этой самой рукой. Все, ступай.

– Ведь это измена! – сказал Никита, когда за конюхом закрылась дверь.

– Измена, – горестно кивнул Иван Иванович, и, подумав, добавил. – Зря великий государь послабление сделал романовской братии. Казнить бы их за их злоумышления! Не иначе, это они, адское семя, народ против государя подстрекают. Ты вот что, Никита, поезжай к боярину Семену Годунову. Надо государя предупредить.

– Поеду, коль прикажешь, дядюшка, – отозвался Никита, – только для такого серьезного обвинения нужны доказательства. А какие у нас улики, кроме слов конюха? По указу государеву нас самих за ложный навет в сыск потянут, а то и в измене обвинят. Конюх-то наш.

– Да, ты прав, – ответил Иван Иванович. – Но как тогда быть?

– Самим добыть доказательства. Поеду-ка я на торг. Антип укажет, где найти кума, а у того дознаюсь про ярыжку. Вот тогда можно и к Семену Никитичу.

– Ну, делай, как знаешь, – согласился Иван Иванович.

– Вот он, – опасливо ткнул пальцем Антипов кум в окно возка, наполовину завешенное кожаным запоном.

– Вон тот сморчок, что ли? – Никита, осторожно отодвинув запон, выглянул наружу.

– Он это, точно, ярыжка земский. Вишь, чернильница на поясе.

– Ох, смотри! Коли врешь…

– Что ты, что ты, батюшка, – пролепетал рыботорговец, испуганно вжавшись в сафьяновые подушки.

Плюгавый человечек в суконном колпаке, вышедший из кружала, зыркнув вокруг глазами, направился вверх по улице, вдоль покосившегося палисадника. Никита, выпрыгнув с другой стороны возка, двинулся за ним. Плюгавый шел не быстро, время от времени останавливался и озирался. Народу в этот час на улице было немного. Завернув за угол, ярыжка юркнул в подворотню.

Никита эти места знал сызмальства. Здесь обосновались англицкие торговые люди. За подворотней с одной стороны тянулась высокая монастырская стена, а по другой стороне – лабазы. Свернуть негде.

Никита решил не гнаться за вражиной по пустынному переулку, а обойти с фланга и встретить с другой стороны, использовав элемент внезапности.

Позади лабазов тянулся небольшой овражек, скорее даже промоина в глинистом грунте. На склоне овражка заморские гости разбили огороды, где выращивали разные диковинные овощи и травы. Проникнув туда через неприметную калитку, Никита припустил бегом вдоль огородов – спасибо, англинцы устроили здесь ровную дорожку, усыпанную тертым кирпичом, – и, запыхавшись, вылетел на задворки часовенки, выходившей на поперечную улицу. «Успел», – подумал он, едва не налетев на темную фигуру в колпаке, вывернувшуюся из-за угла. Недолго думая, разгоряченный бегом Никита заехал незнакомцу по уху. Тот вскрикнул и стал отбиваться, чем еще более раззадорил преследователя. Никита вспомнил науку Олифантову: встал в стойку, поднял кулаки, и стал методично дубасить супостата в самые язвимые места, уклоняясь от неуклюжих встречных ударов. Вскоре его оппонент прекратил сопротивляться и рухнул на землю точно куль с зерном. Что дальше? Тащить вражину на себе через весь овраг и через улицу, мимо кружала, где его ношей могут заинтересоваться? Минуту подумав, принял другое решение.

Туго связав пленника кушаком и засунув ему в рот рукавицу, Никита оттащил его в темный угол позади часовни и завернул в найденную тут же рогожу. А сам налегке поспешил обратным путем через англицкие огороды к своему возку. Кучеру сказал гнать что есть мочи, – не ровен час изменник сбежит.

Однако, Бог милостив, связанный пленник был на месте. Подняв его за руки и ноги, запихали в возок, как есть в рогоже.

– В сыскной приказ, – скомандовал Никита.

Не без опаски приближался он ко двору Семена Никитича Годунова, которого за глаза называли «правым ухом царя».

Бывший окольничий, а ныне боярин, Семен Никитич был троюродный брат государя и глава сыскного приказа. Имя его, прежде неизвестное, теперь вызывало трепет, а после учиненной им расправы над врагами государя даже в боярских домах произносили его шепотом.

Поговаривали, что на двор Семена Никитича попасть легко, а выйти трудно. Однако и войти оказалось не так-то просто: прочные дубовые ворота перегораживала рогатка под охраной четверых стрельцов. Только выкрикнутые слова «Дело государево!» заставили стрельцов отвернуть рогатку и пропустить повозку на двор в сопровождении одного из стражей.

Семен Никитич принял Никиту в рабочем покое, заваленном допросными листами. Несмотря на усталый вид, взглянул на нежданного гостя с интересом. Сказал:

– Не часто к нам сами захаживают. Обычно попадают сюда против желания. А ты сам явился. Да еще какую-то мавпу¹² в рогоже приволок. Надеюсь, имеешь сказать нечто важное. А то я, знаешь ли, человек занятой. Ну?

– Челом бью, боярин, – отвечал Никита, отвесив страшному человеку земной поклон.

И, указав на своего пленника, все еще облаченного в рогожное корзно, продолжил:

– Вот этот по кабакам хулы на государя Бориса Федоровича возводил, народ смутьянил. У меня и свидетель есть, торговец рыбного ряда. В возке сидит.

– Торговца, конечно, допросим. Потом. Я вижу, ты человек благородный, мне твово слова достаточно. Ну, яви злодея. Посмотрим.

Никита склонился над телом, распростертым на полу, откинул рогожу… и не поверил своим глазам. На полу лежал… дьячок. В скуфейке, которую Никита вгорячах принял за колпак, в ветхом подряснике.

– Ты что творишь, басурман! – гнусаво запричитал служитель церкви, как только Никита вынул у него изо рта рукавицу. – Разве есть такой закон, чтобы людей на улице хватать и избивать?