ГЛАВА II

Многие назвали Наполеона жестоким, суровым и очень экспансивным человеком, но лишь потому, что они не знали его. Будучи невероятно занятым, обуреваем противоречивыми чувствами и обремененный грандиозными планами, вполне естественно, что бывали времена, когда он был нетерпелив и капризен. Но его природная доброта и благородство быстро подавляли его раздраженность, но все же, никак не стараясь укреплять его спокойствие, его наперсники никогда не упускали случая лишний раз рассердить его. «Ваше Величество правы, – говорили они, – этот человек заслуживает того, чтобы его расстреляли, гильотинировали, уволили или опозорили, и я давно знаю, что он ваш враг. Нужен пример – это необходимо для поддержания спокойствия».

Если обсуждался вопрос об обложении территории противника контрибуцией, Наполеона, возможно, вполне удовлетворили бы двадцать миллионов, но ему все же советовали взять на десять миллионов больше. Они говорили ему: «Крайне необходимо, Ваше Величество, пощадить вашу казну и содержать ваши войска либо за счет иностранного государства, либо союзников».

Если у него возникала идея о призыве 200 000 конскриптов, его убеждали потребовать 300 000. Если он предлагал выплатить кредитору, долг, на который он имел неоспоримые права, сразу же высказывались сомнения относительно законности этого долга. Означенную сумму иногда уменьшали вдвое, втрое, а нередко случалось и так, что долг этот вообще не выплачивался.

Идея начать войну всегда приветствовалась бурными аплодисментами. Ему говорили, что эта война обогатит Францию, удивит мир и именно таким путем должен идти великий народ.

Вот так и получилось, что вдохновленный и увлеченный множеством самых разнообразных планов и реформ, Наполеон погрузился в непрерывную войну, и его царствование поглотило насилие, совершенно несвойственное его на самом деле добродушному характеру и привычкам.

Никогда на свете не было еще такого человека, столь милосердного, а еще того более, гуманного, – и в доказательство тому я готов дать тысячу примеров, но пока ограничусь следующим.

Жорж и его сообщники были осуждены. Жозефина ходатайствовала за господ Полиньяк, Мюрат – за де Ривьера, и оба они преуспели в своем посредничестве. В день казни, ко мне в Сен-Клу, весь в слезах, прибыл банкир Шерер. Он умолял меня похлопотать о прощении для его зятя, мсье де Руссильона, старого швейцарского майора, который был замешан в этом деле. С ним пришли и его, – все родственники арестованного. Они подтвердили, что осознают, что майор заслуживает такого приговора, но он глава семьи и связан отношениями с самыми влиятельными семьями кантона Берн. Я внял их мольбам, и никогда не сожалел об этом.

Семь часов утра. Наполеон уже встал и как раз был в своем кабинете с Корвизаром, когда объявили о моем прибытии. «Сир, – сказал я, – прошло совсем не так много времени с того момента, как при посредничестве Вашего Величества Швейцария получила новое правительство. Но вы же знаете, что не все им довольны, особенно жители Берна. Теперь у вас есть возможность доказать им насколько вы благородны и великодушны. Сегодня должен быть казнен один из их соотечественников. Он связан с лучшими семьями этой страны, и если вы помилуете его, это, несомненно, вызовет бурю восторга и обеспечит вас множеством друзей». «Кто этот человек? Как его зовут?» – осведомился Наполеон. «Руссильон», – ответил я. Услышав это имя, он рассердился. «Руссильон, – сказал он, – более виновен, чем сам Жорж». «Я полностью понимаю все то, о чем Ваше Величество сказали мне, но народ Швейцарии, его семья и его дети всегда будут благословлять вас. Простите его, но не за то, что он совершил, но ради многих храбрых людей, невинно пострадавших по его глупости». «Хорошо, – сказал он, поворачиваясь к Корвизару, который передал ему мое прошение, потом он подписал и сразу же возвратил его мне, – немедленно пошлите курьера, чтобы отменить казнь». Несложно догадаться, как были рады его родные, и свою благодарность мне они засвидетельствовали на страницах общественных газет. Со всеми своими сообщниками Руссильона перевезли в тюрьму, но потом он получил свою свободу. После возвращения короля он несколько раз приезжал в Париж, но со мной не встречался. Он думает, что я лишь чуть-чуть помог ему, и в этом я с ним совершенно согласен.

ГЛАВА III

Никто из людей не обладал большей чувствительностью или постоянством в своих чувствах, чем Наполеон. Он нежно любил свою мать, обожал свою жену и с большой любовью относился к своим сестрам, братьям и другим родственникам. Все они, за исключением его матери, очень часто огорчали его, но он никогда не лишал их своих милостей. Его брат Люсьен, как никто из его родных, проявил себя самым решительным противником его взглядов и планов. Однажды, во время разговора по вопросу, сути которого память моя не сохранила, Люсьен вытащил из кармана свои часы и, весьма сильно швырнув их на пол, обратился к своему брату вот с такими запомнившимися мне словами: «Ты уничтожишь самого себя так же, как я уничтожил эти часы, и придет еще то время, когда ни твоей семье, ни твоим друзья негде будет голову преклонить». Несколькими днями позднее он женился – без всякого согласия его брата, и более того – даже не сообщив ему об этом намерении. Тем не менее, Наполеон принял его в 1815 году, хотя и не без некоторых уговоров: Люсьену пришлось некоторое время провести на заставе, но потом его быстро направили прямо к Императору.

Наполеон не ограничивал свою щедрость своими родственниками; его друзья, слуги – все получали свою долю. Это я знаю по личному опыту. Я вернулся из Египта в чине адъютанта отважного генерала Дезэ, и с двумя сотнями сбереженных мною луи, – всем своим состоянием. На момент отречения я владел 400 000-ми франками, накопившимися из разных денежных вознаграждений, оплаты за службу, внеочередных премий, поощрений, etc. Я потерял пять шестых этой суммы, но я не жалею об этом, все, что я имею сейчас, так сильно отличается от того, что было у меня в самом начале. Но вот о чем я действительно сожалею, – так это о славе, за которую я пролил столько крови и потратил так много сил: она ушла навсегда, и я безутешен.

Не я один пользовался щедростью Наполеона, тысячи других были точно так же осыпаны его милостями, и те обиды, которые он претерпел из-за недостойного поведения некоторых из них, только доказывают, насколько он был добр. Но, независимо от их тяжести, он сразу же забывал их, когда убеждался, что сердце его тут ни при чем. Я мог бы привести сотню примеров такой его снисходительности, но того, о чем я сейчас расскажу, будет вполне достаточно.

После того, как он принял титул Императора, изменения, которые произошли в его близком кругу, доселе исключительно военном, очень опечалили нас. Мы привыкли наслаждаться обществом этого великого человека, и нам совершенно не нравилась та закрытость, которую ему навязал императорский пурпур.

Генералы Ренье и Дама были в то время в опале: я был дружен с обоими, и у меня нет привычки оставлять своих друзей в беде. Я прилагал все усилия, чтобы изменить сложившееся о них у Наполеона неверное мнение, но безуспешно. Как-то раз, я снова заговорил в пользу Ренье, но утративший терпение и доброе расположение духа Наполеон, сухо заявил мне, что более он не хочет о нем слышать. Я написал смелому генералу, что все мои усилия оказались бесполезными, я умолял его проявить терпение, и кроме того, добавил еще несколько фраз, по которым было видно, насколько я был расстроен и озлоблен. Я поступил очень неосмотрительно, доверив свое письмо обычной почте, в результате чего оно было перехвачено и доставлено Императору. Трижды или четырежды перечитав его, он приказал принести ему еще несколько моих писем – для сравнения, – он просто поверить не мог, что это я написал его. Совершенно озверев от ярости, он отправил курьера – из Сен-Клу – в Тюильри, где я тогда жил. Предполагая, что меня ждет какая-нибудь миссия, я выехал немедленно. В приемной я встретил Коленкура и Каффарелли, я спросил его, какие новости. Коленкур уже знал об этом происшествии, по крайней мере, он выглядел, как мне показалось, очень расстроенным, но мне он не сказал ни слова. Я перешагнул порог апартаментов Наполеона, который, весь кипя от ярости, с письмом в руке выскочил навстречу мне из своего кабинета. Его глаза сверкали, от такого взгляда очень многих бросало в дрожь.

– Вам знакомо это письмо? – спросил он.

– Да, Сир.

– Это ваше письмо?

– Да, Сир.

– Вы – последний из тех, кого я мог бы заподозрить. Возможно ли, что именно вы написали это письмо моим врагам? Вы – к которому я так хорошо относился! Вы – для которого я сделал так много! Вы – единственный из моих адъютантов, кого я поселил в Тюильри!

Дверь его кабинета была приоткрыта, заметив это, он широко распахнул ее, чтобы одному из его секретарей – мсье Меневалю, – было удобнее наблюдать за этой сценой. «Вон отсюда! – проговорил он, оглядывая меня с головы до ног. – Ступайте вон, вы, неблагодарный человек!» «Сир, – возразил я, – мое сердце никогда нельзя было обвинить в неблагодарности». «Прочтите это письмо, – сказал он, подавая его мне, – и решите сами, справедливы мои обвинения или нет». «Сир, из всех упреков, которыми вы могли бы осыпать меня, этот – самый жестокий. И теперь, утратив ваше доверие, я не могу более служить вам». – «Да, это верно, вы действительно утратили мое доверие». Я почтительно поклонился и ушел.

После того, как я принял решение вернуться в Эльзас и начал подготовку к путешествию, курьер от Жозефины сообщил мне, что она желает, чтобы я вернулся и извинился перед Наполеоном. Луи, однако, дал мне иной совет, и я не последовал указаниям императрицы, ибо мое решение было окончательным. Прошло два дня, но из Сен-Клу не было никаких новостей. Я встретился с некоторыми из своих друзей, среди которых был и маршал Бессьер. «Вы были неправы, – сказал мне маршал, – вы не можете не признать этого. Уважение и благодарность, которыми вы обязаны Императору, вынудят вас признать вашу вину». Я согласился. Сразу по получении моего письма Наполеон пожелал, чтобы я сопровождал его во время одной из своих конных прогулок. Некоторое время он дулся на меня, но однажды, очень рано он пригласил меня в Сен-Клу. «Я уже не сержусь на вас, – необычайно мягко сказал он, – вы провинились, поступив так глупо, но теперь с этим покончено – я забыл об этом и хочу, чтобы вы женились». Он рассказал мне о двух юных дамах, любая из которых, по его словам, могла бы мне подойти. Таким образом был устроен мой брак, но, к сожалению, он оказался несчастливым.

Бернадот пребывал в глубочайшей опале, но он заслужил ее. Я виделся с ним в Пломбьере, куда ему разрешили поехать вместе с женой и сыном для поправки здоровья на водах, и сам я приехал туда с той же целью. Я всегда восхищался добрым и любезным нравом Бернадота. В Пломбьере мы виделись очень часто. Он рассказывал мне о своих неприятностях и просил, чтобы я использовал все свое влияние, чтобы добиться его примирения с Императором, коим, как он говорил, он никогда не переставал восхищаться, и что лишь клеветнические наветы сделали их врагами. По возвращении я узнал, что его друзья, его шурин и сама мадам Жюли тщетно ходатайствовали за него. Наполеон не желал их выслушать, его раздражение Бернадотом становилось все сильнее и сильнее. Но я обещал сделать для него все, что я мог сделать, а значит, я должен был сдержать свое слово. Император собирался в Вилье, где Мюрат готовил une fête.^[1] Настроение у него было прекрасным, – этим благоприятным обстоятельством я и решил воспользоваться. Я рассказал о своем плане маршалу Бессьеру, который тоже вместе со мной ехал к Императору: он пытался отговорить меня от моего намерения. Он сообщил мне, что мадам Жюли как раз тем же утром посетила Мальмезон и уехала оттуда вся в слезах. Этот факт не слишком укрепил мою уверенность, но я все же решил попробовать. Я рассказал Наполеону о своей встрече с Бернадотом в Пломбьере, о том, что он был печален, очень подавлен и в высшей степени огорчен своей опалой. «Он категорически утверждает, – добавил я, – что он никогда не предавал своей любви и преданности Вашему Величеству». «Ни слова о нем, он заслуживает расстрела, – ответил Наполеон и пришпорил коня. На вечеринке Мюрата я видел Жозефа и его жену, и я рассказал им, как мне не повезло. Потом об этом узнал Бернадот, – он поблагодарил меня за мои добрые старания. Несмотря на свои многочисленные размолвки с Бернадотом, позже Наполеон простил все его проступки и наделил его богатством и почестями. Ныне кронпринц стоит на пути к королевскому трону, а вот творец его судьбы – к бесплодной скале посреди безбрежного моря.