Блокада снится мне ночами

Женщины на оборонных работах

На улицах Ленинграда. Вести с фронта

Девушки едут рыть окопы, создавать оборонительные сооружения, чтобы не допустить немцев в Ленинград

Детей увозили на Большую землю по Ладоге. Многие из них выживут, вернутся в Ленинград и сохранят в памяти своей этот долгий и трудный путь

В августе 1941 года рыли вдоль реки Оредеж. На ночь выставляли часового дежурить, а сами здесь же засыпали

Все на защиту Ленинграда!

Таран немецкого самолёта над заливом

21 сентября 1941 года был самый большой налёт на Кронштадт. Город горел. Казалось, он погиб, но он отчаянно сопротивлялся и выстоял

Белые чайки

Несколько дней не выходили в море. Бушует шторм. Солнце светит по-летнему, но дует пронзительный северный ветер, который будоражит Финский залив до дна, подгоняя солёную балтийскую воду к нашим берегам.

Уже второй месяц идёт война. Большая часть жителей из нашего пригородного посёлка Лисий Нос выехала – кто куда. Через посёлок идут и идут составы, люди покидают Ленинград.

Немец подошёл к Ленинграду вплотную. Наш берег весь изрыт траншеями, блиндажами, вкопаны орудия и свежие бетонные надолбы. Несколько последних дней матросы ставили на воде оборонительный заслон из огромных брёвен, скреплённых друг с другом коваными цепями. На бархатной синеве воды, как янтарное ожерелье, протянулись они от песчаного берега Горской до фортов. Вдали они где-то прерывались, а далее их можно было видеть до самого Кронштадта.

Каждое утро ходим мы с дядей Геной на берег с надеждой выйти в море и поставить перемёты. Но всё напрасно, дует северняк. Даже до лодок не дойти. Мы сидим на брёвнах, выкинутых штормом, и без надежды смотрим на свинцовое море. Надсадно кричат над головой чайки, гонимые ветром, а впереди, на горизонте, по фарватеру, идут из Балтики в Ленинград караваны наших уцелевших кораблей.

Справа виден Кронштадт, он освещён утренним солнцем. Над узкой полосой строений с одной стороны возвышается собор Иоанна Кронштадтского, с другой – Военный угол с кранами, там сегодня скопилось множество кораблей.

В Кронштадте я никогда не был, хотя до него рукой подать. Это морской закрытый город, он хорошо просматривается с нашего берега, я о нём много знал от дяди Гены. Когда мы в заливе ставим перемёты – это не так уж далеко от его стен.

Сегодня я с тревогой смотрю на Кронштадт. Видно, что огромные военные корабли не умещаются в гавани, они стоят вдоль фарватера и ведут огонь по Петергофу. До нас доносятся звуки выстрелов и видны отдельные разрывы на том берегу. Мы с дядей Геной молчим, какое-то страшное предчувствие гнетёт душу. Ещё вчера казалось, что война далеко, а сегодня немцы совсем уже рядом, в Петергофе. Страшное предчувствие усиливают и нагнетают плач и стоны чаек. Они суетятся, издают крики жалобные, гнетущие, а порой пронзительные и призывающие. Они то поднимутся высоко в небо и там парят на ветру, то с криком носятся над тобой, как бы прося о помощи. Чайки разные, одни, небольшие, белоснежные, с красными клювами, обладают большой скоростью и стремительным полётом. У других, крупных альбатросов с огромным размахом крыльев, плавный могучий полёт. Я никогда ещё не видел на нашем берегу такого скопления чаек. Что с ними сегодня происходит?

Я посмотрел на солнце – но что это? – солнца не видно, по заливу поползла чёрная тень. Странные, незнакомые ещё звуки разорвали небо: это со стороны Петергофа плотно шли немецкие самолёты. Их было так много, что небольшой кусок неба над заливом был ими закрыт, как чёрной тучей. Чайки издали мощный крик, высоко взметнулись в небо и пошли в сторону Кронштадта.

Лавина немецких самолётов снижалась, шла на нас. Они были так низко, что можно было рассмотреть на крыльях фашистские кресты. Потом самолёты делали стройный поворот и уходили на Кронштадт. Сначала мы видели только огромные столбы воды от разрывающихся бомб, а потом город превратился в месиво: всё дымилось и кипело, бомбы ложились и на город, и на корабли. Огромное пламя вырвалось с корабля, что стоял у фарватера. В какую-то минуту сквозь дым вырисовался его нос, поднявшийся вертикально, но потом оглушительный взрыв потряс залив, и корабль ушёл под воду.

Кронштадт горел, затягивался дымом, а новые партии самолётов всё так же нагло появлялись из-за солнца и шли на город. Стоял невероятный грохот, ревели самолёты, рвались бомбы. Стреляли и наши береговые зенитные батареи, пытаясь хоть немного облегчить страдания города, сберечь его от безжалостного уничтожения. Иногда зенитки попадали в цель, и тогда горящим факелом разрезал немецкий самолёт чёрную дымовую пелену и падал в залив. Пять наших истребителей поднялись с нашего аэродрома, низко прошли над головами и тоже скрылись в дыму.

Долго длился этот первый большой немецкий налёт. Залива видно не было, только едкий запах пороха доходил до нашего берега, да прибивало куски пепла, гонимые ветром. Было ощущение, что город Кронштадт погиб. С тяжёлым сердцем ушли мы с берега. До самого вечера доносились до посёлка звуки разрывов. Ночью ветер стих, а со стороны залива встало розовое зарево пожара.

Следующий день был тихий. Мы пришли на берег и удивились: солнце светило, залив был гладкий, Кронштадт стоял на своём месте, правда, кораблей видно не было и не было кранов, которые всегда так торжественно обозначали Военный угол.

Опасаясь, как бы вчерашний немецкий налёт не повторился, мы перегнали лодку: мимо дамбы, за мыс, в нашу лагуну, где был так называемый коровий пляж. И хотя день был спокойным, всё равно мы, потрясённые виденным вчера, в море не пошли. Но на следующий день, под вечер, перемёт всё-таки поставили, правда, уже под нашим берегом, между седьмым фортом и Горской. Перемёт поставили в потёмках, и на утро нужно было проверять его тоже рано. Кто знает, как себя поведут немцы?

Ушли в море рано утром, ещё в темноте. Ветра не было, вставало удивительно чистое и красивое небо. Никто не стрелял, будто и войны не было. Я догрёб до перемёта, и дядя Гена начал его выбирать. Перемёт был живцовым, на семьсот крючков, протяжённостью километра четыре. Выбирали мы медленно и долго, то и дело поглядывая в сторону Петергофа.

Уже высоко поднялось солнце, стало хорошо пригревать, я снял куртку. Дядя Гена вынул последние крючки, наклонился за борт сполоснуть руки, вытер их, как всегда, о передник, сел на корму, закурил. А я развернул лодку и стал грести к берегу. Под ногами лежала пойманная рыба, но сегодня я был к ней как-то равнодушен. Мои мысли всё время возвращали меня к тому страшному дню. И потом, что же случилось с чайками? Ведь с того страшного дня их совсем не было видно на нашем берегу.

Вёсла ритмично опускаются в воду, оставляя после каждого гребка круги, расходящиеся на воде. Прошли «Птичий

камень», скоро пойдут камыши, а там и наш берег. Мы привыкли грести с дядей Геной в такт, никогда в движении вёсел не путаемся, и сегодня он на корме, напротив меня, длинными руками гребёт вёслами в поддавки, направляя лодку к берегу. Обычно он разговорчив, с ним интересно, на обратном пути он всегда рассказывает мне разные истории, но с того страшного дня мы с ним оба стали молчаливыми.

Проходим высокие камыши, уже просматривается дно, впереди берег. Я поворачиваю голову, чтобы посмотреть, сколько мне ещё грести. Но что это?

Вся прибрежная полоса – необычно белого цвета, как будто покрыта снегом. Я нажимаю на вёсла, ещё взмах, ещё. Дно лодки цепляется за грунт, уже мелко. Дядя Гена встаёт на корму, я опускаю вёсла, встаю на банку, чтобы лучше всё разглядеть – и комок подступает к горлу.

Вот они, смелые чайки! Это они вступили в тот день в неравный бой с врагами и погибли. Ветер пригнал их к нашему берегу, где каждый день встречали они восход и заход солнца. Как героев качает их сейчас плавная прибойная волна. Сколько же их! Так вот почему так осиротел залив!

Мы поставили лодку на якорь, взяли рыбу и пошли на берег через кладбище чаек.

Дня через два, также утром, прибило к берегу тела матросов, погибших в тот роковой день. Матросы были в тельняшках, но воедино сливались с белыми чайками.

Днём из Кронштадта пришли шлюпки. Моряки бережно уложили своих братьев на днище, чтобы предать их тела земле в родном городе. А на песчаном берегу прибрежные волны ещё долго оплакивали высокий порыв белоснежных чаек и безымянных матросов.

После обстрелов к нашему берегу прибивало тела погибших матросов

Я провожал отца на фронт. Он обернулся в последний раз. За всю войну от него не было вестей. Только похоронка

Молодой матрос умер на рассвете. Утром я показывал морякам дорогу на Горское кладбище

Отца провожали 5 августа 1941 года. Он пришёл со скаткой через плечо, в старых солдатских сапогах, в обмотках. Мама дала ему продукты и по старому обычаю перекрестила на дорогу. Мы думали, что провожаем его ненадолго

Конец ознакомительного фрагмента.