Историю Гришка до недавнего времени себе представлял слабо. До тех пор, пока отец два года назад не привёз из Москвы первый том Карамзина. Гришка взял его в руки больше из любопытства, – хотелось чего-то почитать, а времени было – хоть ложкой ешь. Отец его наказал за то, что с деревенскими мальчишками у купца Быкова в Новотроицке сад обтрясли, не выпускал из дому. И чего было с тех яблок?! – вечно не дозревали за короткое лето, кислыми шли в компоты и варенья! Чужое всегда слаще! А краденое – и вовсе мёд!

Отец, узнав, что дворянский отпрыск тряс яблоки наравне с холопскими детьми, рассвирепел. Отпрыска выпороли как следует, отец даже и мачеху слушать не стал, хотя прежде она не раз спасала пасынка от порки. Потом отпрыска отец запер дома и любимых Бёрнса с Эксквемелином отнял. Тогда и занесло любопытного дворянского сына к отцу в кабинет. Гришка открыл первую страницу незнакомой книги, прочитал несколько страниц – и ухнул с головой в давнее прошлое России.

Второй том он едва дождался, за дверью стоял и ныл, ждал, пока отец дочитает. Третий успел схватить раньше отца и не отдал, пока не прочёл весь. Так и пошло́. Даже Эксквемелин на время был забыт. Отец только посмеивался. И привозил новые книги.

Сейчас Гришка дочитывал уже восьмой том – как раз об Иване свет Васильевиче Грозном. Ходили слухи, что есть где-то и девятый, а в скором времени выйдет и десятый – так передавали отцу досужие приказчики из уфимского книжарного магазина – ценили прилежного плательщика и постоянного покупателя.

Гришка усмехнулся, предвкушая, как усядется вечером дома за книгу – перебирать дворцовые интриги Шуйских и Глинских. Похлопал по шее отцовского каракового орловца Боя – пока раздумывал про Карамзина и Ивана Грозного, успел найти в тумане своего коня. Злобный жеребец дико косился лиловым взглядом выкаченного глаза и норовил укусить.

– Но-но, зараза! – процедил Гришка тоже злобно. Досада на Маруську и на себя (на себя-то в первую очередь!), всё ещё не прошла. Сунул Бою кулаком в морду, тот всхрапнул и попятился, но мальчишка уже прыгнул с земли прямо на конскую спину – не пренебрегал Гришка ни военными упражнениями, ни конными. Бой взвился на дыбы и, прыгнув с места на три сажени, взял в карьер, промчался мимо шарахнувшейся Маруськи – только комья земли и дёрна летели из-под кованых копыт.

– Дурак! – выкрикнула вслед девчонка со слезами в голосе. Не коню, понятно, крикнула, а всаднику. Но Гришка её уже почти не слышал – изо всех сил старался удержаться на конской спине.

Пролетел как буря мимо Шурки.

Другие мальчишки, которые тоже гнали коней поить и купаться, только завистливо кричали и свистели сзади. Да оно и понятно – разве ж угонишься на крестьянской коняке за орловцем?

Вымахнул на высокий глинистый яр над омутом, промчался по самой кромке – позади с шорохом осыпались по обрыву в воду комья глины.

Ссыпался на пологому склону на поросшую густой травой пойменную луговину.

И прыгнул в речку с берегового изгиба – с грохотом встали по сторонам от всадника стены мутновато-зелёной речной воды – мутен Бирь, мутен! Конь стал как вкопанный посреди взбаламученной воды, и мутные вспененные потоки обтекали его ноги с двух сторон. А Гришка только сейчас понял, что чудом удержался на мокрой конской спине, и что до боли в пальцах сжимает и тянет сыромятные поводья, украшенные узорной медью.

Бой покосился на него выпуклым, налитым кровью глазом, фыркнул, роняя в воду с удил клочья пены, словно сказал: «Радуйся, что жив, двуногий».

Радуюсь!

Гришка равно рассмеялся, сполз со спины Боя, рухнул выше колен в воду. Ноги едва держали, пальцы мелко подрагивали.

И впрямь дурак.

Он зачерпнул воду полными горстями, плеснул на шею довольно фыркнувшему коню, и принялся растирать воду.

Подскакал к берегу Шурка, остановил мерина у берегового среза – конь немедленно потянулся к воде, принюхиваясь и брезгливо отвешивая мохнатую губу.

– Живой?! – с облегчением крикнул Шурка. Эва, даже и боярином позабыл обозвать, – отметил про себя с ядом Гришка, коротко и зло рассмеялся и крикнул в ответ:

– Еле-еле душа в теле!

А кто-то ехидный, тот, кто совсем недавно шептал ему в душу про барчука и его подхалимство, сказал за спиной вредным Савкиным голосом: «Радуется ворёнок, что не разбил барчук голову, что отвечать не придётся за него, ни спиной, ни головой!». И Шепелёв с усилием задавил в себе ехидную мысль.

Нечего.

Подскакали остальные, весело прыгали в воду, скакали вокруг двух вожаков, расплескивая мутные волны и распугивая карасей и раков.

Каждый норовил подойти к Гришке поближе и восхищённо сказать: «Ну ты даёшь!» или «Ну и зверь он у вас!», а то и процедить сквозь зубы: «С таких-то животов можно таких коней покупать да гонять». Впрочем, последнего не сказал никто, просто Гришке Шепелёва опять послышался Савкин голос – ленивый и чуть гнусавый, с врединкой.

– Ты чего опять задумался? – спросил Шурка, подбредая к другу выше колен в воде. И Гришка честно ответил:

– Про Савку думаю. Зря обидели человека.

Шурка помолчал несколько мгновений, глядя в сторону и грызя сухую травинку, – словно думал, сказать ли Гришке что-то или всё же промолчать.

– Ничего не зря, – выговорил он, наконец, лениво. – Давно пора было этого наушника отвадить. Это ж он нас продал тогда, с быковским садом…

– Иди ты! – не поверил Гришка. – Он же сам там был!

– Вот тебе и «иди ты», – пожал плечами Шурка. – Его отец с Быковым – дружки. Оба мироеды, резоимцы.

– Так ведь это ж два года назад было, – заикнулся было Гришка, но друг только шевельнул желваками на челюсти.

– За ним и иные грехи есть, посвежее, – упрямо бросил он и тут же сказал тихо, глядя Шепелёва за спину. – После расскажу, какие.

Гришка обернулся. На берегу стояла Маруська и смотрела на них синими бездонными глазами поверх редкой россыпи бледных конопушек на носу. Близко стояла, в паре сажен всего.

– А… – неосмотрительно заикнулся Шепелёв и почти тут же понял, о чём хотел сказать Шурка. Без сестры. И выговорил разозлённо, с ясной угрозой. – Ну, фискал…

– Вот именно, – бросил Шурка хмуро.

Вот именно.

Фискал и завистник Савка Молчанов. И Маруська, Шуркина сестра. Внучка «вора», дочь и сестра «ворёнка» (так кликали в Новотроицке Плотниковых), у которой как раз в последний год на теле появились соблазнительные женские округлости – он, Гришка, не раз отводил глаза, краснея и сглатывая. А он вот, Савка, видно, глаз не отводил. Да и рук, похоже, тоже…

Кулаки у Гришки потяжелели, словно базарные гири.

Маруська несколько мгновений смотрела на них, потом, видимо, что-то поняв, закусила губу, побледнела. В глазах медленно набухли две крупные слезинки, потом девчонка резко повернулась – только коса взлетела выше головы, да сарафан взвился.

Ушла.

Мальчишки смущённо переглянулись. Потом Шурка, словно что-то вспомнив, резко нахмурился и вдруг сказал:

– Ты, Гриш, тоже… поосторожнее бы с ней.

Гришка поднял брови, сначала не поняв, потом вдруг понял. К щекам прихлынула кровь.

– Я… – хрипло сказал он и закашлялся, отводя глаза.

– Вот именно, – опять сказал Шурка с горечью. – В одном этот говнюк Савка прав. Ты – барин. А мы – холопы. Хоть мы с тобой и друзья.

Гришка хотел что-то сказать, – язык не поворачивается, стал вдруг толстым и неуклюжим. И слова все разом куда-то исчезли.

– Она привяжется, а потом? – сказал Шурка, глядя в сторону. – Ты в офицеры пойдёшь, а она? В омут головой? Или замуж по указке барской?

Гришка молчал. Во рту стоял привкус горечи, словно не юшку рыбную варили вчера на костре, а полынный настой.

Шурка был прав. Она – холопка, а он – дворянин.

Барчук.

3

В Новотроицке звонили колокола.

Звучно ударяли главные, выводили бронзовые переливы, а за ними спешили, части́ли подголоски поменьше.

Гришка на мгновение замедлил бег коня (Бой недовольно захрапел в ответ на натянутые поводья – привык быть а табуне главным!), соображая, с чего бы такой перезвон и почти тут же вспомнил – Троица же! Престольный праздник.

И сейчас же вспомнил и иное – раз престольный, значит, и отец тоже в церкви. И не один…

Враз расхотелось ехать в село. Может, взять правее и – между Верхней и Нижней улицами, вдоль поросших тальником, ивняком и черёмухой берега Биря – сразу к дому, на задний двор?! Но пока он прикидывал, да выгадывал, его настиг Плотников. За Шуркиной спиной на конском крупе сидела Маруська – надутая, девчонка не смотрела в его сторону.

– Чего столбеешь?! – задорно крикнул было Шурка, но Бой, поняв, что его обгоняют, решил за хозяина и наддал, вынося его в гору мимо церкви, прямо к самой паперти, запруженной народом. Гришка еле успел натянуть поводья и остановиться, пока Бой ни на кого не налетел грудью. Остальные мальчишки подскакали тоже. Маруська тут же соскользнула с крупа и скрылась в толпе – должно быть, мать искать побежала.

Шепелёв быстро окинул взглядом толпу – парни и девчата, женатая молодёжь стояли там и сям кучками по всей площади. В деревянных рядках, построенных нарочно для базарных дней и ярмарок уже раскидывали товар и угощения, у самой церкви девушки с песнями завивали берёзку. Около паперти стояли несколько колясок, Гришка с лёгкой тоской признал и отцовскую – английскую, с подпружиненными рессорами, полированного ореха да карельской берёзы.

Но удрать мысли уже не было. Да и что с того удиранья? Отец все равно домой после литургии приедет, а с ним, небось, и казачий атаман, и архиерей с губернатором… как бы и вовсе потом берёзовой каши не отведать, если отец заметит, что Гришка не был в церкви.

Впрочем, берёзовой каши он не боялся. Не из таковских. Но и на скандал лишний раз нарываться не хотелось.

Как назло, литургия закончилась как раз к тому времени, когда они подъехали к церкви, и на паперть повалил народ. Крестьянские ребята торопливо вели коней домой, а Гришка – а, плевать, будь что будет! – остался. Тем более, что удирать всё равно было поздно.

Первой на паперть вышла мачеха. Как назло.

Гришка встретился взглядом с её прозрачно-зелёными глазами и тут же увидел себя словно со стороны – холщовая, едва подрубленная рубаха, потрёпанная отцовская шинель внакидку, старые плисовые порты, босые запылённые ноги, сбитые о камни, в цыпках и мозолях, давно не стриженная вихрастая голова, загорелое лицо, через плечо – холщовая торба. Не то сын зажиточного крестьянина, не то небогатого купца. Никак не скажешь, что дворянин.

– Фи дон, Грегуар, – мелодично пропела-прозвенела она. – Как вы выглядите? Сегодня же праздник, в конце концов…

Она очень хорошо, очень чисто говорила по-русски, эта змея, что свела мать в могилу.

Гришка закусил губу, стараясь глядеть в сторону. Сердится, что я с крестьянскими ребятами дружу, – злобно подумал он, накручивая сам себя и понимая, что это совсем не так, и мачеха действительно расстроена из-за его внешнего вида в праздник – она очень быстро усвоила русские обычаи и научилась праздновать русские праздники. Приняла душой. Искренне. Видимо, и в самом деле любила отца.

– Я… – он отчаянно надеялся, что голос его сейчас не дрожит и не срывается. – Я просто не успел, мадам Изольда.

Он поднял голову и снова встретился с ней глазами, постаравшись влить в свой взгляд достаточно ненависти. И почти тут же увидел Жоржа – опрятного, причесанного, в тёмно-зелёном сюртуке и таком же цилиндре. Младший брат скорчил ему рожу из-за спины Изольды. Ну конечно. Это ведь ему, Гришке, Изольда – мачеха, а Жоржу и Анютке, Аннет, как её звали дома все, кроме Гришки, она – родная мать.

Гришка незаметно для мачехи показал Жоржу кулак. Но она заметила, и тут же обернулась. Жорж уже выглядел благопристойно, но мадам Изольда, конечно же, всё поняла.

– Дети, дети, – укоризненно вздохнула она, глядя попеременно то на Гришку, то на Жоржа. – Не к лицу вам ссориться. Тем более, на виду у всех людей.

Гришка скрипнул зубами. Сказал бы я тебе, фифа французская, – мстительно подумал он, хотя и сам себе не смог бы внятно объяснить – а что именно он сказал бы мачехе?

– Жорж! – в голосе Изольды прозвенело железо. – Немедленно извинитесь перед старшим братом!

– Но я… – заикнулся было Жорка, но мачеха властно оборвала его:

– Немедленно, Жорж! Грегуар старше на пять лет!

Жорка опусти голову, молча сопел и разглядывал носки своих белых, хотя и уже изрядно покрытых пылью туфлей. Молчал.

– Да вы не утруждайтесь, мадам Изольда, – горько и гордо усмехнулся Гришка. – Переживу.

– Переживёшь, переживёшь, – подтвердил, подходя, отец. Он тоже был нарядно одет, в тёмно-вишнёвом сюртуке и серых брюках, в тонкой сиреневой рубашке с пышным жабо. – Ты у меня всё переживёшь.

– Отец, – Гришка поспешно спешился и склонил голову. – Прошу прощения, я…

– Ты заболтался в ночном с друзьями-холопами и забыл, что сегодня престольный праздник и что надо идти с семьёй в церковь, – холодно прервал отец, подходя вплотную. И, обернувшись, через плечо сказал своему спутнику, мужчине средних лет. – Вот, извольте видеть, Сергей Тимофеевич, мой старший оболтус. Вместо того, чтобы постигать науки и готовиться к службе, пропадает в ночном с мужичьими детьми. Оболтус и есть.

– Науки юношей, вестимо, питают, Матвей Захарович, – степенно сказал подходя, Сергей Тимофеевич. Гришка покосился на него, словно спрашивая «А ты ещё что за птица?!». Росту скорее высокого, чем низкого, лет тридцать – тридцать пять, широкое лицо, окладистая борода с едва заметной проседью, усов нет, длинные волосы зачесаны назад, вокруг рта – чётко очерченная складка, в глазах светится веселье и ум. – Но известно, что делу – время, а потехе – час. Я думаю, ваш сын, всё-таки юноша достойный. Как вас звать, молодой человек?

– Григорием, сударь, – пробормотал Гришка озадаченно.

– Познакомься, сын, – по-прежнему холодно сказал отец, вполоборота поведя рукой в сторону говорившего. – Сергей Тимофеевич Аксаков, у него имение в Надеждино, по нашей же губернии, прибыл к нам на праздник вместе с губернатором, будет у нас сегодня обедать.

– Очень приятно, сударь, – Гришка склонил голову.