– Брата моего ты там уже вряд ли встретишь, – чёрные усы лейтенанта раздвинулись а улыбке. – Митя до недавнего времени там математику кадетам читал, хоть и сам мальчишка ещё, кадет вчерашний. А сейчас он в плавании, на фрегате «Крейсер» у Михаила Петровича…

– Лазарева? – Влас распахнул глаза. Лейтенант чуть склонил голову. Мальчишка покосился на отца, тот подмигнул, усмехаясь сквозь дымное облако.

– Отче… а кто всё-таки была та женщина? – зуёк вдруг решился спросить ещё раз. – Ну… там, на скале…

Отец вдруг опять замкнулся, прищурился, глядя сквозь табачный дым. Лейтенант Завалишин поднял голову и тоже с любопытством смотрел на Власова отца – видно было, что он тоже хочет услышать ответ.

Набегая на плоский берег, шипели и бились о камни волны. На борту брига пели матросы – лейтенант Литке велел сегодня по случаю отдыха выдать по двойной чарке. От шкуны, стоящей на якоре в нескольких саженях от брига, слышались голоса – Спиридон шерстил приказчиков, пришедших за рыбой и ворванью.

– Многое можно в море встретить, – процедил мичман Смолятин, дымя трубкой так, что даже лица его было не видно. – Иное не вдруг и объяснишь… Считай, что это тебе знак был, сыне… на дальнюю и удачную дорогу…

Спиридон мялся и вздыхал, глядел в сторону.

Влас помрачнел, несколько мгновений разглядывал купца, потом сказал прямо:

– Ну говори уж, не толки воду в ступе.

От иного зуйка Спиридон бы такого не стерпел, но Влас был наособицу – купец был несказанно горд перед всем Поморьем, а то и перед всем Беломорьем тем, что не него третье лето подряд работает дворянин. Гоголем ходил.

– Приказчик говорит, места на шкуне мало…

– Приказчик, значит, говорит, – холодно сказал Влас, не узнавая собственного голоса. – А ты, стало быть, ему и указать не можешь…

– Ну так… места на шкуне и впрямь маловато, – пробормотал Спиридон, отводя глаза. Чего-то он юлил, чего-то не договаривал… что-то висело над ним такое, словно он не хотел что-то делать, но делал.

– Пускать меня не хочешь? – напрямик спросил Влас. Купец смолчал.

С чего бы это? Он, Влас, что – великий рыбак, баенник¹⁷, охотник, какой в одиночку моржа забить может? Удачник великий? С чего Спиридону так им дорожить, что аж врать купец начал?

Ответ пришёл сам собой.

Акулина.

Должно быть, напела отцу что-нибудь, чтоб не пускал – чает, что он, Влас, тогда в корпус опоздает и ещё на год на Беломорье останется.

Дома.

А там, глядишь и вовсе…

Корни захочет пустить.

Мальчишка разозлился.

Шагнул вплотную к купцу, чувствуя, как тяжело колотится кузнечными молотами в виски кровь и темнеет в глазах, процедил:

– Ты видел, кто с моим отцом и со мной у одного костра сидел?

– Ну? – хмуро буркнул Спиридон.

– Лейтенант Завалишин из Питера, ну! – злобно передразнил Влас. – И если что, они с отцом к лейтенанту Литке пойдут. А Фёдор Петрович ой как не любит, когда кому-то мешают морского дела старателем становиться. Как тебе потом будет торговаться на Беломорье, Спиридоне Елпидифорыч?

Купец в ответ только усмехнулся, и усмешка была самая паскудная – криво отвис правый уголок рта, борода перекосилась, желтоватые от табака зубы насмешливо щерились, словно купец хотел бросить презрительно – что мне твои лейтенантишки, если у меня с рук сам губернатор ест.

И это была правда.

Губернатор со Спиридоном и впрямь хлеб-соль водил.

– И потом, что ж ты думаешь, если твой приказчик меня не возьмёт, я что, останусь?! – накаляясь, спросил Влас. Так спросил, что купец невольно вспятил – таким он спокойного и молчаливого зуйка-дворянина ещё не видал ни разу за три лета.

– А куда тебе деваться-то? – спросил он и осёкся – в глазах у зуйка стояла мало не ненависть.

– Да на бриг сбегу, куда! – выкрикнул Влас, вновь шагая к купцу, и Спиридон опять вспятил. – Отец с Завалишиным меня спрячут, пока в море не выйдут… в корпус, я вестимо, нынче всё равно опоздаю, да только всё равно по-твоему не быть!

Спиридон несколько мгновений смотрел в искажённое яростью лицо мальчишки, потом отвёл глаза и процедил, сдаваясь:

– Ладно… упрямая башка, отправляйся…

4

Февронья собиралась ещё засветло (впрочем, летом на Беломорье круглые сутки – засветло). Солнце едва скрылось за пламенеющим окоёмом, когда она вышла на крыльцо. За спиной захныкал Артёмка:

– Мааа… куда? – он сел на лавке и тёр глаза кулаками. Мать всплеснула руками – вроде только что спал как убитый, набегавшись за день. А глянь-ка – едва мать за порог, как глаза открыл.

– Помалкивай, не кудакай! – оборвала его Февронья, обернувшись и велела Иринке. – Пригляди, чтоб не бегал за мной.

Дочь открыла было рот, чтобы спросить о том же самом, но заметив в руке у матери закопчённый медный котелок, захлопнула рот и понятливо кивнула.

Ветер дразнить мать пошла, не зря весь день до того вдоль береге ходила от креста к кресту, молилась да кланялась.

Дело привычное. Дело бабье.

Вот только глаза лишние тут и впрямь ни к чему.

Февронья притворила дверь – за детей она не беспокоилась. Иринке уже десять, скоро и жениха приглядывать, неужто за братцем шестилетним не уследит?

Да и идти ей недалеко.

До берега морского.

Крыльцо в доме Смолятиных было высоким – прадедовский ещё дом, крытый тёсом глаголь, обращённый окнами к морю, высился на пригорке, на отшибе от остального села. И до моря было всего ничего – сажен сто. Удивительно ли, что оба сына выросли завзятыми моряками, второй даже паче первого? И того и гляди, третий тоже таким станет, уже и сейчас, в шесть лет себя не зовёт иначе, как «морского дела старателем».

Иногда Февронья спрашивала себя – а что, если бы её братьев не взяло в своем время море? Тогда они с Логгином не поселились бы здесь, в отцовом и прадедовом доме. Кем бы стали её сыновья?

А потом понимала – ничего бы не изменилось.

Кем ещё могли вырасти её сыновья? Потомки Ивана Ряба Седунова, первого лоцмана государева, свата и кума командора Иевлева и друга самого Петра Алексеевича? Дети боцмана с Поморья, заслужившего офицерское звание и дворянство в Афонской битве?

У них не было иной судьбы.

На берегу Февронья остановилась на мгновение, потом, поклоняюсь морским волнам, жадно лижущим плоский берег, принялась отмывать котел, выливая смывки прямо в море – так полагалось. Отмыв всю копоть и остатки жира, она отставила котелок в сторону, вытащила из-за пояса (широкого, тканого кушака, шитого красными нитками) припасенную загодя дубовую плашку.

Нож.

Как и всякая поморская женщина, Февронья всегда носила его на поясе. Недлинный, с нешироким узорным лезвием, мастерской работы онежского кузнеца-корела, наборная рукоять из берёсты, шитые бисером, шёлком и цветной шерстью ножны жёлтой кожи.

Опустившись на колено у воды, Февронья резала на плашке зарубки, одновременно бормоча себе под нос. Досужий зевака, окажись он рядом, смог бы, наверное, расслышать пару имён, возможно, что и знакомых даже.

Зевак не было. Зевакам быть и не полагалось.

Нечего им было делать среди ночи на берегу, пусть эта ночь на Поморском берегу и светла как день.

Да и что им на неё глядеть? Кто не знает, как бабы ветер дразнят? Да и не стоит на это глядеть, как бы не сглазить.

А хотел бы кто сглазить, так и тому делать нечего. Не пришло ещё время ветер дразнить поморские жёнкам, Иванов день едва миновал, ещё долго до времени возвращения с моря.

Выговорив последнее имя, Февронья вырезала на плашке самую глубокую зарубку (прежние резала поперёк, а эту – вдоль, накрест) и поднялась на ноги. Невдали, в нескольких саженях, на небольшом пригорке высился флюгер, поставленный в незапамятные времена, пожалуй, ещё и до Осударевой дороги, до Петрова богомолья.

Подойдя к высокому шесту, Февронья несколько мгновений смотрела на флюгарку, задрав голову, потом несколько раз с силой ударила плашкой по шесту. Шест вздрагивал, флюгарка металась туда-сюда, словно не знала, какой ветер выбрать.

– Зови север! Зови север! – исступлённо шептала Февронья, колотя шест. – Тяни поветерье!

Потом, оборотясь лицом к морю, выкрикнула:

Всток да обедник – пора потянуть!

Запад да шелоник – пора покидать!

Тридевять плешей,

все сосчитанные,

пересчитанные!

Встокова плешь наперёд пошла!

Перевела дух, прислушалась, ловя ветер ноздрями. Тянуло с востока.

Встоку да обеднику – каши наварю!

И блинов напеку!

Западу да шелонику – жопу оголю!

У встока да обедника жена хороша!

У запада, шелоника – жена померла!

Ветер потянул ощутимее. Тянуло с востока.

Поворотясь к морю спиной, Февронья швырнула плашку через плечо и почти тут же бросилась следом за ней. Плашка плюхнулась в воду у самого берега, острый конец с вырезанным крестом глядел на восток и север.

Туда, куда и надо было Февронье. Туда, откуда она ждала ветра.

Оставалось последнее, самое верное.

Распустив завязки кисета и одновременно примечая место, где вода уходила от берега быстрее всего, Февронья запустила внутрь пальцы, ловя внутри шевеление и щекотание. Цепко ухватив жёсткий панцирь, вытащила изнутри пойманного ввечеру за печью таракана – крупного, рыжего, с длинными усами. Посадила его на плашку (таракан тут же заметался от одного края к другому, но везде натыкался на солёную пенистую воду и отскакивал, шевеля усами, замирал в раздумье и бежал к другому краю, смешно семеня тонкими ножками) и подтолкнула плашку туда, где течение властно забирало её в море.

– Ступай, таракан, на воду, подними, таракан, севера! – топнув ногой, выговорила Февронья, провожая взглядом уплывающую в море плашку. Таракан всё метался по ней, не решаясь сунуться в воду.

Вот и всё.

Теперь – домой.

Обернувшись, Февронья вдруг заметила шевеление за кустом боярышника. Сжала зубы – вспухли острые желваки. Подглядывал-таки кто-то. Добро хоть ума хватило не влезать, не мешать ей. Достаточно было бы любого слова, самого пустого.

Смолчал.

Или… смолчала?

За кустом угадывался край пёстрой шерстяной понёвы. А в следующий миг Февронья поняла кто это.

– Акулька? – почти не сомневаясь окликнула она. – А ну, выходи, мерзавка мелкая!

На востоке небо полупрозрачное сероватое небо едва заметно зарозовело, окрашивая края облаков в багрец и золото. За гаданием Февронья и не заметила, как пошла вся ночь, светлая, как и все летние ночи на севере.

Куст перестал шевелиться – девчонка затаилась, но край понёвы торчал из-за листьев боярышника по-прежнему.

– Вылезай, говорю! – повторила Февронья, добавив в голос железа. И льда. – Я всё равно тебя вижу! Вылезай, не то отшлёпаю!

Куст снова вздрогнул, ветки раздвинулись, и девчонка выбралась на берег, цепляясь рубахой и понёвой за ветки.

Февронья угадала.

Акулина встала перед ней и, подняв голову, дерзко поглядела прямо в глаза. Шлёпай, мол, чего мне скрывать и стесняться. Так поглядела, что у Февроньи вмиг пропал и запал, и желание ругаться, а уж тем более и шлёпать.

– Нахалка, – процедила Февронья, борясь с желанием дать девчонке оплеуху. Акулина молчала, глядя в сторону. – Подглядывала?

– Ну, – ответила та коротко, всё так же не поднимая глаз.

– Для чего? Сглазить хотела, помешать?

– Ну, – тупо повторила Акулька. – Не сглазила ведь. Не стала мешать.

– Почему? – взаболь захотелось понять.

– Передумала, – помолчав, призналась Акулина и, наконец, подняла голову. – Поняла, что не поможет.

Она вдруг расплакалась и уткнулась Февронье в плечо.

– Не поможет, девонька, ох, не поможет, – проговорила Февронья, гладя Спиридонову дочку по плечу и чувствуя, как намокает на плече рубаха. – И куда только мамка твоя смотрит…

Драть бы тебя хворостиной, да работы б тебе побольше… чтоб дурь твоя позабылась.

Вслух она этого вестимо, не сказала. Очень может быть, что и зря.

– Она мне говорила… – призналась Акулина, отлипнув, наконец, от Февроньина плеча. Глянула серыми, срыжа, глазами, холодными и упрямыми – даже сейчас, в слезах, холодными. – Говорила, что не пара он мне.

– Или ты – ему, – безжалостно поправила Февронья.

– Ну и так говорила тоже, ага, – шмыгая, кивнула Акулина. Потёрла глаза, потом шагнула к воде, зачерпнула, плеснула в лицо. Плоские волны плеснули на выступки, залили вязаные копытца козьей шерсти, но девчонка не обратила на это внимания.

– А ты – всё равно…

– Ну да, – Акулина подала плечами, обернулась, глянула мокрыми от слёз и морской воды глазами. – А потом и поняла, что не поможет…

– Он всё равно не останется, – холодно сказала Февронья, а у самой в глубине души заныло. Он все равно не останется, – повторила она про себя. Кабы её воля, так она бы сама сейчас по-иному ветер дразнила, чтоб больше сын не ворочался, чтоб остался дома.

Да вот только не дело это.

– Ну да, – вздохнула Акулька, оглянулась для чего-то через плечо, в море, да так и замерла. Потом выговорила медленно, словно и сама не веря. – Тётка Февронья, глянь-ка!

С моря, медленно вырастая из-за окоёма, показались паруса.

Из горшка одуряюще пахло щами с говядиной.

Влас стряхнул воду с рук в лохань под рукомойником, снял с гвоздя рушник и, вытирая руки, вспомнил, как когда-то бабушка ворчала на тех, кто ленился старательно мыть руки: «Намочат руки – и всадят в полотенце, а мне потом стирай эту грязь!».

Бабушка в последнее время почему-то вспоминалась часто, хотя умерла ещё когда он, Влас, был таким, как сейчас – Артёмка.

Следом за горшком со щами на столе появилось глиняное блюдо с окрошкой – зелёные перья лука и кусочки мяса плавали в янтарном квасе. Мать положила на стол каравай и нож. Резать хлеб – мужское дело, женщина возьмётся за это, только если никого из мужчин в доме нет. Прижимая каравай к груди, Влас отхватил несколько ломтей черного хлеба, даже запах которого отдавал кислинкой.

Щи в глубокой деревянной миске густо исходили паром, куски говядины возвышались над длинным лохмами разваренной капусты и крошевом зелёного лука. А посреди миски медленно таял в горячем вареве кусок густой сметаны.

Иринка с Артёмкой тоже устроились за столом и ждали очереди, сжимая резные ложки моржовой кости – отцово и братне ремесло, – что ещё делать долгими северными зимами, как не мастерить – вязать сети, резать дерево и кость под спокойный рассказ баенника (баснь или ста́рину¹⁸) или бабьи песни?

Мать, наконец, закончила подавать на стол, села сама напротив Власа, взяла ложку и замерла.

Его ждёт, – понял Влас.

Семья Смолятиных уже давно во многом жила дворянским побытом, и у каждого была своя чашка, не надо было по очереди запускать ложку в общую миску, дожидаясь старшего. Но в каждую выть¹⁹ всё равно все ждали, пока не начнет есть старший.

Старшим сейчас в доме был он, Влас.

Перекрестясь, он крупно откусил от ломтя (тминная кислинка приятно ущипнула язык), зачерпнул ложкой щи из миски и отправил в рот – осторожно, чтобы не обжечься. Остальные тут же застучали ложками – братишка с сестрёнкой торопливо, мать – степенно, то и дело поглядывая на старшего сына, словно любуясь.

Может, и любовалась.

Влас старался не вникать, чтобы душу не травить. Не сегодня, завтра всё равно уезжать снова. В этот раз – надолго. На год, не меньше.

Говядина уже была старовата – последние куски добирали с ледника в погребе. Заметив, как Влас старательно жуёт, мать сказала негромко:

– Мясо почти закончилось, прирезал бы барана, что ль?

– Вечером, – кивнул Влас, подчищая ложкой в миске.

Старшие заговорили, и младшие восприняли это, как разрешение.

– Влас, а ты в море батю не видел? – спросил Артёмка, отложив ложку. Глядел на старшего брата во все глаза, с нескрываемой завистью – уже трижды ходил брат в море на всё лето. Иринка рассмеялась:

– Глупый, – укорила она. – Море же большое!

– Видел, – улыбнулся Влас. – На Матке виделись. Не пустило их море Карское. Скоро и воротятся, пожалуй.

– Опять, значит, скоро мамке ветер дразнить идти, – засмеялась Иринка.

Влас глотнул приостывшего взвара из клюквы, брусники и морошки с сушеными яблоками, покосился на мать:

– Никак ходила уже, мам?

– Сегодня ходила, – усмехнулась мать, глядя в сторону – знала, что ни Логгин, ни Влас бабьих гаданий не одобряют. – И таракана пустила в море, и флюгарку поленом била…

– И двадцать семь плешивых поимённо насобирал? – Влас улыбнулся, снова отхлёбывая взвар.

– Насобирала, – кивнула мать, и взгляд её вдруг стал жалобным. – Когда теперь?..

– Завтра Спиридоновы люди в Архангельск на карбасе бегут, и я с ними, – отводя глаза, сказал Влас. Матери вовсе незачем было знать, что замыслил сын – что в Питер он собирается вовсе не через Архангельск, как все здравые люди, а через Онегу, Осударевой дорогой.

Она вздохнула. Сказала осторожно и жалобно:

– А может, всё же…

– Мама! – звонко сказал Влас, со стуком отставляя большую глиняную кружку. – Ну сколько можно уже!

Мать замолкла.

Отвернулась.

Больно и жалко отпускать дитя из дома во взрослую жизнь.

А не пустишь – кем он станет?

Никем.

А потому – надо.

Жизнь такова.