Глава 2. Зуёк

1

Далеко на севере, где-то между Маткой и Грумантом, в море властвует Рачий Царь. Он либо медленно плывет по своим царским и рачьим делам в тёмно-синей глубине, шевелит громадными клешнями, либо висит на месте, медленно погружаясь в пучину. И только изредка, встревоженный чем-либо (а чем – кто его знает, царя, а тем более – рачьего царя), всплывает к поверхности, громогласно скрипит клешнями и от скрипа того лопается и осыпается блестящим крупным крошевом паковый лёд, бегут черными змеистыми трещинам скалы и валуны на Матке, Груманте и Колгуеве. Расходятся потревоженные льдины, из дымящейся холодной воды высовывается острая морда, шевеля усами и ворочая круглыми глазами, по блестящему панцирю ручьями стекает густая от холода вода, тяжёлая, словно стекло. И над ледяными полями течёт скрежещущий зов. Кого зовёт царь – неведомо.

Берегись оказаться рядом! Огромны и сильны клешни Рачьего Царя! И пискнуть не успеешь – пополам перекусит чудище, а не то – в воду за собой уволочит, сомкнутся над головой льдины и – всё, кланяйтесь родне, Митькой поминайте…

Влас задумчиво усмехнулся. Сколько он слышал таких рассказов от бывалых рыбаков и промышленников? Несть числа. Сколько в них правды? Да кто ж знает… кое-что, поговаривают, вовсе даже не выдумка… а кое-что он и сам видел, доводилось…

– Бу! – раздался вдруг за спиной резкий выкрик. Влас опоздал напрячься и невольно вздрогнул. Обернулся, ловя взглядом неуловимое в сумерках движение, успел разглядеть длинную косу, пестрядинный, но в сумерках – серый, сарафан, очелье, память подсказала – шитое золочёной канителью.

Акулина.

Акуля.

Акулька.

– Ага, испугался! – девчонка торжествующе рассмеялась, присела рядом с ним, заглянула в лицо. Глаза её казались карими или даже черными, хотя Влас знал – они серо-зелёные. – Здравствуй, на все четыре ветра, Власий!

– И тебе поздорову, Окулина Спиридоновна, – нехотя ответил Влас, почти не шевельнувшись и нарочито окая.

– Тьфу на тебя! – девчонка своенравно топнула по мягкой, едва заметной по весеннему времени, травке кожаным выступком⁷. Влас едва заметно усмехнулся – ишь, какова, в домашних выступках по морскому берегу… достатком похваляется. А Акулька уже тормошила его за плечо. – Чего молчишь, как сыч?! Про что задумался?!

– Про Рачьего Царя, – ляпнул мальчишка чистую правду.

– Нашёл про что думать, – повела плечиком девчонка. – Чего думать-то про него?

– Поглядеть бы на него, – не сдержал Влас улыбки.

– Что – совсем дурак? – Акулина даже покрутила пальцем у виска. – Кто живой-то остался, из тех, кто видел его?!

– Да уж остался кто-то, – возразил мальчишка, по-прежнему задумчиво-мечтательно глядя куда-то в морскую даль, туда, где Белое море серебряными волнами переливалось под тоненьким серпиком новорожденной луны. – Кто-то ж про него рассказал… если не брешут люди, вестимо…

Помолчали несколько мгновений – спокойно-рассудительное настроение Власа передалось и девчонке, она притихла, тоже глядя куда-то в море, до которого здесь, у берега Поньги, было всего вёрст пять. Потом спросила, словно невзначай:

– Слышала, ты уезжать собрался?

– Да, – помолчав мгновение, коротко ответил Влас. Говорить не хотелось. Да и не о чем было особо. Отъезд его – дело решённое. И не сегодня решённое.

– В Петербург вроде?

– Туда.

– Отец сегодня котляну у себя собирает, – сказала девчонка вроде о другом, а на деле – всё о том же. – Он тоже прослышал… спрашивал, в море пойдёшь ли?

Влас промолчал, по-прежнему глядя в морскую даль. Ответил, когда Акулина уже перестала ждать.

– Пойду, должно быть.

– А пойдёшь, так хоть пришёл бы! – сказала она, вставая. – А то отец какого другого зуйка⁸ в артель возьмёт.

Прийти, конечно было надо. Обычай такой.

Влас искоса глянул на девчонку – она смотрела как обычно, с лёгкой хитринкой во взгляде. Не поймёшь, то ль и правда отец ей чего наказал, то ль сама выдумала.

Выдумала, не выдумала, а котляну её отец и впрямь собирал. И показаться, конечно, было надо.

– Можно подумать, котляна двух зуйков не прокормит, – пробурчал, подымаясь на ноги, Влас. – Пошли, покажусь отцу твоему.

Акулина легко пробежала по берегу, прыгая с камня на камень над поросшим редкой травой песком («Коза», – усмехнулся про себя Влас), соскочила на мостовины – широкие плахи из расколотых вдоль брёвен, уложенные на поперечные лаги – из щелей между мостовинами пучками торчала трава. Обернулась к Власу – тот не спеша шел следом, топча траву и песок тяжёлыми броднями тюленьей кожи. Обернулась – и мальчишка на мгновение остановился.

Закат отгорел, солнце скрылось за поросшей густым сосняком каменной грядой. Только багровая полоса резко очерчивала корявые скалы и валуны, отделяя их от прозрачно-бледного северного неба, низко нависшего над серебристой водой. А в закате замерла девичья фигурка – плотно облегший сарафан, рубаха с широкими рукавами, коса в руку толщиной – ничего этого не было видно, только точёные обводы в тяжёлом пламени вечерней зари.

– Ты чего там, заснул? – весело окликнула Акулька, но Влас только вздрогнул, словно и впрямь просыпаясь, и прибавил шагу. Полагалось отшучиваться, но он не умел.

И не любил.

Дом Акулины большой, с крытым двором, жи́ло, двор и стая под одной кровлей – ко́шель. В таких домах вокруг жило много народу, в Онежском гнезде – больше половины. Да и Смолятины, семья Власа – тоже, невзирая на своё дворянство. Недавно, впрочем, заслуженное.

В волоковых оконцах летней горницы, отволочённых по весенней поре, виден был тусклый пляшущий свет лучин, метались тени, слышались голоса. И впрямь, похоже, пирует Спиридон Елпидифорыч, – отметил про себя Влас, подходя мимо взвоза к высокому крыльцу. Краем глаза отметил свежие выщербины настила на взвозе – совсем недавно то ли что-то ввозили на поветь⁹, то ли наоборот, вывозили. Сети вынимали, не иначе, – догадался мальчишка, и тут же эти сети увидел – растянутые с места на шест, они висели вдоль речного берега – в Онеге по-прежнему селились северным побытом, камницей, – ни улиц, ни заплотов, дома стоят как душе любо. Не Архангельск всё же, хоть и велено считаться городом ещё при Екатерине Алексеевне.

Крыльцо под ногой не скрипнуло ни единой ступенькой – плотно пригнанные плахи не шелохнулись ни под шагами Власа, ни, тем паче, под лёгонькими выступками Акулины. На крыльце, привалясь косматым боком к резному баляснику¹⁰, лежал здоровый пёс. Заслышав незнакомые шаги, он заворчал, приоткрыл глаза, но тут же признал Власа и ворчание стихло. Пёс несколько раз лениво ударил толстым косматым хвостом по половицам и вновь закрыл глаза.

– Ну, пошли, чего стал? – нетерпеливо позвала Акуля. – Молчана боишься, что ли?

Нет, Молчана он не боялся. За два лета, которые Влас отработал у Акулининого отца зуйком, они с псом привыкли друг к другу, и, захоти Смолятин обокрасть купца, Молчан бы, пожалуй даже не гавкнул, пока мальчишка лазил бы в сусеки и рыбные лабазы.

В просторных сенях было почти темно, только слабый сумеречный свет сочился в прорубленное в стене окошко, затянутое бычьим пузырём. Угадывалось в полутьме что-то огромное, словно из жердей сопряжённое.

– Осторожнее, – негромко предупредила в темноте Акуля. Она была где-то рядом, шуршал сарафан, и от этого шуршания и от её близости Власа вдруг обдало жаром, стало не по себе. Вдруг представилось… такое представилось, что и ни в какие ворота не лезло. – Не споткнись, тут кросна стоят, их сегодня только из дому выставили, да не разобрали. Да столы красильные.

Спиридон старался не упустить никакой возможности разбогатеть. Летом ходил в море, водил артель из родни, вербовал покрутчиков, гарпунил зверя, ловил и солил рыбу, возил в норвеги архангельский хлеб… многим находилось дело в широком хозяйстве онежского купца. Зимой весь огромный дом Спиридона заполняли прялки, кросна и красильные столы – девки и бабы пряли, ткали и красили ткани, наводя резными досками печатный узор на льнах.

Налететь в темноте на громоздкие кросна и впрямь было невеликой удачей. Чувствуя, что щёки его начинают пылать, Влас ощупью пробирался через сени, а в голове стучало – а ну как под эту ощупь сейчас Акулька попадётся…

Дверь распахнулась, из жила сладко пахнуло в сени запахом горячего хлеба, браги, жареной и варёной баранины, солёной и печёной рыбы – треска, камбала, палтус. Вместе с запахами пролился в сени и тусклый свет. Смолятин облегчённо вздохнул – Акулина стояла уже около самой двери, почти на пороге. Но от взгляда, который девчонка на него метнула, кровь опять ещё сильнее прилила к щекам.

– Батюшка, он пришёл! – крикнула Акулина через плечо в горницу, всё ещё призывно глядя на мальчишку, потом крутанулась так, что сарафан взвился парусом, и скрылась где-то в глубине избы.

В горнице было душно. От печи, топленной с утра, всё ещё тянуло жаром. За длинным столом – пятеро мужиков, уже изрядно выпивших, на столе – бутылки и крынки, резные деревянные блюда. В красном углу, под тяблом с потемнелыми от времени ликами старого письма – хозяин. Широкоплечий, стриженный в кружок, мужик в красной рубахе, в жилетке серого сукна наопашь, с широкой, опрятной бородой. В распахнутом вороте рубахи мечется серебряный крестик на посконном гайтане.

– Аааа, – протянул Спиридон, увидев Смолятина. Влас остановился, настигнутый внезапной робостью, за которую немедля на себя разозлился. – Власий! Проходи, проходи!

– Здорово ль ваше здоровье на все четыре ветра? – выговорил Влас, подходя ближе к столу и стараясь держать голову выше. Не холоп ты! И не простой покрутчик!

– Здорово, здорово, Власе, – хмель со Спиридона сползал клочьями, словно обмороженная или ошпаренная кожа, глаза уже глядели трезво и умно. – Ну что, пойдёшь нынче с нами в море? Или мне другого зуйка искать?

– А это уж твоё дело, Спиридоне Елпидифорыч, искать или нет, – недрогнувшим голосом сказал Смолятин. – В море пойду, коль возьмёшь… на прежних условиях. Почти прежних…

– Почти? – непонимающе переспросил купец, вцепляясь в него взглядом. – Почему – почти?

– Не на всё лето, – сглотнув, ответил Влас, стараясь изо всех сил глядеть прямо. – На пару месяцев. До Иванова дня.

– А потом?

– А потом… потом мне в Питер надо, – твёрдо ответил Смолятин, выпрямляясь.

– Мы на Матку пойдём, – напомнил Спиридон, насмешливо улыбаясь самыми уголками губ. Улыбка терялась в его густой тёмно-русой бороде, густо побитой сединой. – Не воротимся до осени, никак до Покрова даже. Ты как воротиться собрался?

– Ну так за рыбой да ворванью же шхуна придёт! – возразил Влас. – Как раз на Ивана! С ними и ворочусь!

– Орёл, – одобрительно сказал Спиридон, довольно косясь на сидящих за столом мужиков. Они притихли, и Влас вдруг понял – это старшие котлян Спиридоновой а́рабы¹¹.

Спиридон вдруг довольно выпятил голову и покосился на старших. Выхваляется, сука, – понял вдруг Смолятин, гневно раздувая ноздри. – Гляди, мол, мужики, как дворянин ко мне зуйком крутится!

Впрочем, купец, глядя на Смолятина, почти тут же понял, что слегка пересолил и сменил тон.

– А отец твой что на то скажет? – озабоченно спросил он. – Я слышал, он нынче вовсе не хотел, чтобы ты в море ходил. Успеешь ли в Питер-то, с Иванова дня?

На короткое мгновение Влас засомневался – а ну, как и впрямь опоздает? Но почти тут же отбросил сомнения.

– Успею, – решительно сказал он. – А отец нынче в Архангельске. Не запретит.

2

Логгин Смолятин служил на Беломорской флотилии, мичманом на шестнадцатипушечном бриге «Новая земля». Быть в мичманах на середине пятого десятка – невелика заслуга. И сколь велика, если знать, что до того, как стать мичманом, много лет прослужил онежанин Логгин Смолятин сначала матросом на Балтике, потом боцманом… ходил во Вторую Архипелагскую экспедицию, бился и с турками, и с французами на Ионических островах. И только в битве у Святого Афона, когда адмирал Сенявин в пух и прах разнёс в полтора раза сильнейшую по орудиям турецкую эскадру капудан-паши Сейид-Али, Логгин стал офицером.

«За храбрость при абордировании турецкого флагмана», – любил повторять, подвыпив, отец.

Впрочем, скоро оказалось, что быть храбрым в бою – мало для того, чтобы стать на равной ноге с офицерами. Про то, как его встретили в Питере, отец предпочитал молчать. Равно как и про то, почему и как он попал служить на Беломорье. Должно быть, кто-то наверху, какой-нибудь слизняк в золотых позументах, задвинул офицера-простолюдина подальше от Балтики, чтоб не мозолил глаза адмиралам, привыкшим плавать по Маркизовой луже. На Белое море его, благо он сам оттуда. И поехал мичман Смолятин служить в Архангельск, ближе к родным местам, к родине своей и жены.

Влас тоже родился здесь, на Онеге.

Отца видел только зимами – каждое лето отец пропадал в Архангельске, но по большей части, на береговой службе. А после того, как пять лет назад Андрей Курочкин на Соломбале построил для Беломорья новый бриг, отца, наконец, взяли и в экипаж.

Мичманом.

В сорок лет.

Отец не обижался.

Служба важнее личных обид, – сказал он однажды сыновьям. Влас согласился – он готов был глядеть отцу-герою в рот и слушать любого его слова. Старшему брату, Аникею, видно было, что эти отцовы слова не очень нравились, но он смолчал, не желая спорить. Отцу вместе со званием даровали и дворянство, с того старший Смолятин смог пробиться в Морской корпус. И не только пробиться, но и выучиться.

Влас в прошлом году, глядя, как при отцовых словах лицо Аникея вдруг враз замкнулось, резко очертились скулы, сузились глаза, дал себе обещание – выспросить у брата, что не так. Но за короткое время братнего отпуска поговорить с Аникеем так и не удалось. А потом брат уехал обратно в Кронштадт.

Но ведь отец прав!

И служба важнее личных обид!

Или – нет?

Влас с досадой стукнул по колену кулаком и поднялся на ноги. Над Онежской губой уже царила полная ночь, хотя светло было, словно днём. Лето. Северные ночи светлы. Тёмной приземистой тенью висел вдалеке над водой Кий-остров, совсем рядом журчала на заплотах вода Онеги. Засиделся и сам не заметил, пора бы и спать укладываться. Ночи-то осталось – пара часов всего. На рассвете котляны отходят в море, и опоздавшего ждать не станут.

Дверь еле слышно скрипнула сзади (давно не мазал петли, – отметил про себя Влас), и на пороге возникла закутанная в полушубок (холоден на Белом море май) фигурка матери. Влас слегка отступил назад под её взглядом, сошёл с крыльца на мостовины – двора у них не было, так же как и у всех в Онеге.

– Надумал всё же? – с упрёком спросила она. Шёпотом спросила, но шёпот отдавался в ушах колокольным звоном. Влас покаянно опустил голову. К чему слова, если всё понятно и так.

– И чего тебя туда несёт?! – всплеснув руками, воскликнула мать уже громче. – Ведь не бедствуем мы! Да и не к лицу тебе…

Влас молчал. Чего говорить зря, если он и сам не может объяснить, почему опять идёт в море. Просто знал – надо.

– Или ты из-за Акульки? – подозрительно спросила вдруг мать, уперев руки в боки. – Ну, говори!

– Чего говорить? – внезапно охрипнув, удивился Влас материному напору. – Нечего и говорить тут…

– Не увиливай! – в голосе матери звякнуло железо. Словно столкнулись ухват с чугуном или кочергой. Она заметно погрознела – кровь буйного Ряба Седунова сказалась в своей правнучке. – Говори, как есть – из-за Акульки с её отцом в море идёшь?!

– Вот ещё! – возмущённо вскинулся Влас. Он не лукавил – никогда он не думал об Акулине как о своей подруге, невесте, жене, наконец. Никогда. Только вчера, у Спиридона в сенях… и то там больше было смутного и невнятного опасения, что Акулька сама чего-то захочет, чем желания, чтобы она этого захотела. – Чего тебе в голову-то взбрело?! Не было у меня и в мыслях даже!

Он почувствовал, что краснеет

В мыслях-то было что-то, Власе, не отпирайся.

– А с чего тогда?! – не уступала мать, подшагнув ближе и пристально глядя на мальчишку. – Ну?!

– А чего? – невнятно сказал Влас, отводя глаза.

– Ты вообще понимаешь, что для нас это вообще-то позор? – тихо спросила она наконец. Влас обессиленно опустил руки, понимая, что ещё несколько слов – и она его переубедит. – Мы дворяне теперь…

Ну да, дворяне, – Влас горько усмехнулся. – Новодельные. И от мужиков отбились, и к дворянам не приросли. Так и болтаемся, как дерьмо в полынье. И те нас ненавидят, и другие презирают. Ни богу свечка, ни чёрту кочерга.

Вслух он, вестимо, этого не сказал. Ещё не хватало обижать мать, которая дворянством мужа неложно гордилась.