– Да нет, Гриш, родом я не отсюда, московский я, – улыбнулся сосед. – А тут… тут я почти четыре года не был. И теперь не задержусь. Пересяду – и на почтовых в Псков.

– Но почему?! – с недоумением и даже обидой спросил Гришка, но смуглый попутчик глухо и даже как-то угрюмо ответил:

– Так надо, – и отвернулся. Похоже, настроение ему Гришка всё-таки испортил.

Мост закончился (пропал низкий каменный парапет за окном), надвинулся ближе забор. Дилижанс вдруг остановился – должно быть, на заставе зачем-то кого-то остановили, загородив дорогу. Гришка снова с любопытством высунулся в окно.

Они стояли у самого канала, едва съехав с моста, и мутная застойная вода едва заметно тянулась между низких каменных берегов, проплывали клочья сена, щепки, разный мусор, кое-где и коричнево-рыжие яблоки конского навоза. Купаться в этом канале – увольте, – с внезапно прорезавшейся неприязнью подумал Гришка и поглядел вперёд.

Да, впереди уже была не пыльная просёлочная дорога, как до того, а булыжная мостовая, такая же, какую Гришка видывал раньше в других городах – в Бирске, Уфе, Москве. Мало где бывал. Только немного иная – посреди дороги камни тщательнее отёсаны, угловатые и тесно прилегают друг к другу, с краёв – больше неровных, небрежно вложенных. Видно было, что эту улицу замостили камнем не так давно.

У двух гранёных столбов впереди, тех, что он разглядел ещё из-за канала, стояла карета с гербом – не разглядеть, что за герб. Да и не силён был Гришка в геральдике – его учитель, отцов товарищ по службе, отставной офицер и мизантроп, Андрей Иванович Хохлов, не раз, бывало, говорил: «Вы, Григорий, согласны променять все дворянские гербы на полный набор парусов и даже жалеть об этом не станете». Гришка обычно отмалчивался, но в глубине души был согласен: «Конечно, не стану! Сдались те гербы!». Но попробуй вслух скажи! Сразу субботние посеканции обеспечены. И отец, и Хохлов твердо чтили правило «Домостроя»: «Возлюбивший сына своего, да сокрушит рёбра ему!». И с розгами Гришка был знаком хорошо.

Около кареты стоял солдат в зелёном, даже отсюда было видно, что запылённом мундире (оно и понятно, за день мимо него может, сотни полторы карет, да с полтысячи возов проедет, сколько пыли осядет). Стоял и препирался о чём-то с кучером.

Гришка несколько мгновений разглядывал их, потом, наскучив, перевел взгляд правее. Там и впрямь было интереснее. В нескольких шагах от заставы, у самого берега канала, одетого в камень, сидел на сундуке парень… нет, не парень – мальчишка! Его, Шепелёва, ровесник, пожалуй. Даже и одет так же – просто и удобно, в самый раз для дороги. Опрятный, хоть и простой сюртук серого некрашеного сукна, дорожные сапоги, лихо, чуть набок посаженная шляпа. Вот только смотрит – Шепелёв и отсюда видел его выражение лица – чуть сумрачно.

А от ближайших заборов к нему вразвалочку шли пятеро оборванцев того же возраста – то ль по двенадцать им лет, то ль по пятнадцать. Ровесники, в общем. А нет, не пятеро – шестеро! За спиной самого рослого постился ещё один, маленький, лет восьми.

Дело было ясно, как день. Зашел приличный парень, чужак, может даже и иногородний, на чужую землю… без синяков не уйти. А то и от добра часть оставить придётся.

Обычное дело.

Мальчишка с сундуком оборванцев заметил тоже, и теперь медленно подымался им навстречу, словно бы нехотя выпрямляясь. Вместе с тем – Гришка мог бы поклясться в том! немало драк повидал! – в этом, с сундуком, не было ни капли страха или растерянности. Он отлично понимал, что его ждёт. И был готов. И бежать не собирался.

Ай да сундучник! – невольно восхитился Шепелёв, невесть с чего весь подобравшись. Словно это не незнакомому мальчишке, а ему предстояло сейчас схватиться с теми шестью.

Впрочем…

В четырнадцать лет да драку пропустить – позорище. А подраться, коль случай выдался – милое дело. Тем более, тут шестеро на одного. Сам бог велел!

Шепелёв вдруг забеспокоился невесть с чего. Так, словно тот мальчишка с сундуком был его родственником. А и то сказать – будь там братец Жоржик, он бы ещё подумал, влезать ли! Пусть бы поучили каналью.

Оборванцы подошли к мальчишке, стали, охватив его полукругом, и в этот миг солдат отошёл от кареты, пропуская. Поднялся шлагбаум, и дилижанс качнулся, трогаясь с места – видно, кучер спешил. Шепелёв же, вспомнив, что все заставы по пути дилижанс проезжал без остановок и проверок, понял, что остановки теперь не будет до самой Исаакиевской площади, до места, вдруг решительно подхватился, даванул на поворотную ручку двери и, ухватив ранец за лямку, почти что вывалился наружу.

– Гриша, куда это ты?! – удивился запоздало за спиной попутчик.

– Я… – Гришка замялся, оборотясь, и не найдя нужных слов, косноязычно сказал. – Надо мне, Александр Сергеевич!

И спрыгнул с подножки в пыль.

3

Дорога выматывает.

Глеб Невзорович несколько раз слышал эти слова от старших, которые ездили часто и много – на казённых, на почтовых, на своих.

Но сам он справедливости этой истины, во время своего путешествия в русскую столицу, не заметил. Дорога как дорога, усталость как усталость.

Впрочем, ехал он в Петербург уже не в первый раз, потому глазеть в окно, словно деревенщина-засельщина, не было нужды. Да и что он там не видал, по правде-то сказать? Те же кривые дороги, что и в родной Литве, те же перелески, те же деревни, рубленые избы, крытые камышом и соломой, а у кого побогаче – тёсом и гонтом, который здесь лемехом зовут. Те же церкви, деревянные и каменные, только католических костёлов всё меньше, а православных всё больше.

А с какого-то мгновения, как переехал межу Псковской губернии, костёлы и вовсе на нет сошли. И за́мки исчезли. Да и православные храмы иными стали. Но всё это Глеб уже видел ранее, во время своих прежних поездок, и потому с чистой совестью большую часть дороги он проспал. Благо ехал не на почтовых, а на своей карете (и даже с гербом, понимать надо!), с кучером, который одновременно был и его камердинером, и дядькой-воспитателем. Можно было, не стесняясь и сесть в карете удобнее, и лечь, а если захочется, то и остановиться – дать отдохнуть коням, да и погулять самому заодно, кости размять.

Не утомила его дорога, грех было жаловаться.

Тяготило другое.

Первое время, как из Волколаты выехал, на душе даже как-то весело было – понимал, что едет навстречу чему-то новому, какой-то иной жизни. А как Полоцк миновали, тут оно и навалилось. Внезапно как-то резко осозналось, что родного дома он не увидит, самое меньшее, год. Тоска забрала резко и даже (чего перед собой-то прикидываться?) слёзы на глаза наворачивались. Он не плакал, нет! Не девчонка! В этом Глеб не признался бы и себе самому! Это сестрёнка, Агнешка, размазывала бабью воду по красивому кукольному лицу. Но ей простительно, она всего лишь девчонка, да к тому же ей всего-то одиннадцать лет недавно исполнилось. А он плакать не может, он – Глеб Невзорович, шляхтич герба Порай, ему уже четырнадцать! А только тяжело было на душе, тянуло обратно, хоть режь, хоть плачь! (Не плакать, не плакать! Нет!).

Потом отпустило.

Затянула дорога своими постоянными повторами – бесконечный скрип колёс и шорох земли и песка под коваными шинами, бесконечные почтовые станции и придорожные трактиры, бесконечные кузницы и угрюмые неразговорчивые (или наоборот весёлые и словоохотливые) ковали с подковами и ковадлами, фырканье и ржание лошадей, запах конского пота. И за окном – бесконечные леса, дороги, убитые конскими копытами и колесами карет и телег, перелески и луга, мосты и заставы.

Притупилось.

И понемногу начало вновь нарастать в душе иное, то, что жило с самого начала дороги – ожидание нового. Почти что праздника ожидание.

Никогда до того не было, чтобы Глеб жил один, совсем один – по словам опекуна, пана Довконта, в корпусе ему не позволят даже камердинера, вот этого Данилу Карбыша, который сейчас лихо правит конями, оставить при себе. Кадетам слуг не полагается, пусть они будут хоть трижды шляхтичи. Это не Пажеский корпус тебе. Будешь один, сам по себе, и сам будешь стоять за своё имя.

Невольно всплыли в памяти и иные слова Довконта: «Средь москалей жить будешь, помни про честь родовую».

Помню, дядька Миколай.

Ближе к Петербургу замелькали вдоль дороги дачи и мызы столичных вельмож – не всякий питерский чин любил отдыхать на взморье, к тому же там лучшие места были разобраны ещё во времена Петра и Екатерины. Остальным пришлось довольствоваться карельскими да ижорскими комариными краями – хотя впрочем, государи и ими не пренебрегали – Глеб слышал от отца, когда тот был ещё жив, рассказ про то, как Екатерина, губительница Речи Посполитой, велела на самых болотах дворец построить загородный – Кекерекексинен, Лягушачье болото.

Ближе к Петербургу в воздухе ясно ощущалась влага – дышало море. Хотя может быть, Невзоровичу это только казалось – какое там море, Маркизова лужа, пресное озерцо, всей и чести, что с туманной холодной Балтикой сообщается напрямую.

Впрочем, ему придётся довольствоваться и этим в ближайшие три-четыре года.

Одна радость – опекуна, Миколая Довконта, видеть не придётся. А и тому докука – придётся деньги присылать строптивому опекаемому.

Одна тоска – Агнешка, сестрёнка. Как там она одна будет, в Волколате? Там, где зимой и впрямь волки одни кругом. А из людей – только Довконты. Будь его полная воля, Глеб бы и Агнешку с собой в Петербург взял. Поселил бы под Данилиным приглядом где-нибудь на Васильевском, невдали от корпуса, гувернантку бы нанял, француженку – после войны, такой несчастливой для отца и удачной для России, в столице французов разных – хоть отбавляй. И роялисты, что от революции бежали, да так и прижились, не захотели возвращаться после Ватерлоо и Вены. И бонапартисты, кому после победы Бурбонов места во Франции не нашлось. И даже якобинцы, что от Наполеона бежали да и прижились в «восточной деспотии». Всякой твари…

Но мечтай не мечтай, толку с того не будет. Воли на то у Глеба не было, воля была у Миколая Довконта.

Вспомнив худое лицо пана Миколая, тонкие губы и вислые рыжеватые усы под острым прямым носом, Невзорович гадливо поморщился и едва сдержался, чтобы не сплюнуть. Словно Довконт сам оказался сейчас рядом, словно в душу глядел змеиным взглядом.

– И-эххх, мёртвые! – грянул с облучка голос Данилы, – хлоп тоже переживал, что придется оставить панича одного в чужом городе, в холодной, закованной в чугун и гранит, столице москалей.

Глеб чуть вздрогнул от выкрика кучера и, подумав мгновение, высунулся в окно кареты:

– Что, Данило, далеко ль ещё до Петербурга? Сегодня-то уж доедем?!

– Соскучали, пане? – весело отозвался Данила, обернув к хозяину бритое (только усы торчат!) лицо – длинное, худое, с крупным носом и зеленовато-серыми глазами, глянул из-под низко надвинутого на лоб войлочного капелюха. – Доедем, вестимо, как же иначе. Вёрст, должно быть шесть осталось или семь. А то и меньше. Дело привычное.

Глеб коротко кивнул и нырнул обратно в карету. Покосился было на косо лежащую на туго обтянутом красной кожей сиденьи тяжёлую книгу – «Дзядов» пана Адама, но читать не тянуло. Прискучило за дорогу, да и момент не тот. Вспомнились долетевшие до Волколаты по весне слухи, будто Мицкевича, арестованного осенью в Вильне по делу филоматов, выпустили на поруки. И то, как кривил губы при слове «на поруки» всё тот же Довконт, словно не верил в шляхетское слово и шляхетскую честь.

Может, и не верил.

Меньше всего хотелось сейчас думать о пане Миколае, которому невесть с чего так верил покойный отец – только ли с того, что когда-то оба у Костюшки сражались против русских? Или была ещё какая причина?

Глеб не знал.

Да в общем-то и не особо хотел знать. Хотя у него самого при словах «филоматы» или «филареты» на душе начинало ныть и колоть.

Было с чего.

Снаружи послышались какие-то крики, и Глеб, неволей радуясь дорожному развлечению, вновь высунулся в окно.

Они нагоняли дилижанс.

Невзорович слышал, что русские несколько лет как начали гонять дилижансы между двух своих столиц – от Петербурга до Москвы и обратно, по дороге, описанной когда-то их первым писателем-вольнодумцем. Он с интересом разглядывал большую неуклюжую карету, которую неспешно волокла по дороге запряжённая цугом шестерня – угловатую и тёмную от смолы, с грудой кофров и чемоданов на плоской крыше, прикрытой от возможного дождя плотным просмолённым рядном, с тяжёлыми даже на вид, потемнелыми от времени медными оковками на углах и дверными петлями чуть тронутого ржавью железа. На высоком облучке дилижанса, нахохлясь, сидел дюжий мужик в казакине и, время от времени, умело раскрутив над головой кнут, щёлкал им над головами и косматыми гривами коней, от чего те, впрочем, не спешили прибавлять шаг.

Карета Невзоровича пронеслась мимо, и Глеб мельком успел разглядеть в глубине дилижанса лица пассажиров и вроде как даже мальчишку, своего ровесника. Тот полулежал на сиденье, привалясь головой к стенке около самой дверцы с другой, правой стороны кареты и дремал. Тёмно-русые волосы, коротко, совсем по-простонародному, стриженные, веснушчатый нос с едва заметной курносинкой. Словом, мальчишка, как мальчишка.

Дорога поднялась на пригорок, и впереди возник город – россыпь крытых черепицей и тёсом домов, канавы и мосты, и вдалеке – широкий речной разлив и золочёный шпиль около него.

– Питер, пане! – возгласил с облучка Данила.

Город отгораживала от полей и перелесков блестящая на солнце полоска канала. Обводный канал! – вспомнил прошлые свои приезды Невзорович.

Подковы и колёса прогрохотали по мощённому булыгой мосту, и Данила натянул вожжи, останавливая коней у заставы – два гранёных каменных столба, шлагбаум и небольшой полосатый домик около них. К карете от домика уже подходил, чуть хромая, солдат-инвалид³ в тёмно-зелёном мундире, о чём-то перебрасываясь словами с Данилой. Невзорович не прислушивался – не хватало ещё вникать в пустопорожние разговоры хлопов.

Инвалид, меж тем, подошёл вплотную и сказал, кланяясь:

– Подорожную вашу извольте, барин.

Невзорович молча протянул ему загодя вынутую из бювара бумагу, и солдат заторопился к будке, протянул бумагу в отворённую дверь. Глеб же, разглядев невдали за будкой какое-то движение, пригляделся.

Мальчишки.

Наверняка местные питерские застукали чужака. Кажется, назревала драка. Впрочем, ему до этого дела не было – хотят москальские хлопы драться, так и пусть себе юшку друг другу из носа пускают. Но тут он заметил, что драка кажется, назревала неравная – шестеро обступали одного, а тот, хоть и оглядывал их чуть нервно, но отступать не собирался. Такое поведение Глебу понравилось, и он, протянув в окно руку с резной тросточкой, тронул посеребрённым набалдашником Данилино плечо.

– Данила, голубчик… после заставы прижмись-ка к обочине.

Данила понимал всё без слов – недаром столько лет приглядывал за паничем.

Из двери будки выглянул офицер – Глеб видел только голову в фуражке и одно плечо с эполетом:

– Подвысь! – крикнул офицер инвалиду, шлагбаум заскрипел, подымаясь, и Данила тут же звонко чмокнул губами, подгоняя коней. Карета тронулась, а офицер опять скрылся в будке, напоследок крикнув Глебу. – Добро пожаловать в Петербург, сударь!

4

Одним махом семерых побивахом – такое только в сказках да ста́ринах⁴ бывает, которые у костра котляны⁵ ввечеру после долгого дня рассказывают. Другое дело, что один, если хорошо драться учён, может сколько-то продержаться против нескольких.

Влас Смолятин считал, что в драках он человек не последний – доводилось и в стеношных боях на двинском да онежском льду стоять, и один на один на кулачки биться, и в Архангельске одному против троих местных как-то довелось. Да только видимо, эти шестеро тоже были не последними в драке.

Всё вдруг как-то разом сдвинулось с места и завертелось вокруг, кого-то бил он, кто-то бил его, в виски колотило страстное желание дотянуться до атамана, этого щапа с трубкой. Опомнился через пару мгновений, вставая с утоптанной пыльной земли и сплёвывая кровь с разбитой губы. У нападавших тоже было не слава богу – один уже скулил, придерживая руку, корчился, прижимая её к животу, но остальные по-прежнему надвигались на помора, нехорошо усмехаясь. А атаман (как там его – Яшка?!) уже поставил ногу на рундук и любовался им, кривя губы и поглядывая на Власа искоса – что ты теперь будешь делать, трескоед?

А вот что!

На мгновение сжавшись, Влас метнулся к атаману – словно пружина распрямилась, словно из лука выстрелили. Поднырнул под рукой ближнего оборванца, врезался во второго и сшиб его с ног – только пыль взлетела! И оказался прямо перед Яшкой – тот даже несколько оторопел от прыти чужака – видно, не ждал такого.

Сшиблись прямо над рундуком, и Влас почувствовал как его кулаки с треском врезаются во что-то мягкое, кто-то ударил его в спину, кто-то азартно свистел сбоку, но атаман, споткнувшись о рундук, уже валился на землю, и Смолятин грохнулся вместе с ним, почти в обнимку. Ударил головой, не примеряясь, чувствуя, как что-то хрустнуло, что-то потекло по рассечённому лбу. Слышал, как навалились на него сзади, тяжело навалились, должно быть, двое враз. Ударили по голове, в глазах помутилось – о честной драке было забыто в первые же мгновения.

Эх… помешали, – мелькнула глупая мысль.