И всё же это сработало. Впервые за тысячи лет я снова почувствовал себя целым. Я снова мог вспомнить лица родителей, друзей, любимой. Мог услышать их смех, ощутить тепло их прикосновений. Для меня это было как возвращение домой, хотя дом давно исчез.

Но вместе с этим пришло и осознание. Если они смогли это сделать со мной, то что они делают с другими? Как далеко они заходят? Что они решают оставить, а что убрать?

И, может быть, самый страшный вопрос: а я – это всё ещё я?

А хотите посмеяться? Шутка в том, что моё мышление осталось прежним, а мир – другой. Знаете, что здесь больше нельзя сказать? Фраза «ссать в уши». Представляете? Это противозаконно. Считается, что такие выражения угнетают тех, кто, цитирую, «ссыт в уши». Я до сих пор не знаю, как на это реагировать: смеяться или плакать. Но суть даже не в этом.

Мир, в который я вернулся, удивил меня ещё сильнее, когда я столкнулся с экономической системой. Первая работа, первое богатство, первая индустрия. И угадайте, что стало здесь основной валютой? Эмоции.

Да, эмоции. Представляете? Всё, что человек чувствует, что он переживает, – это самая дорогая валюта. Раньше эмоции были бесплатными, спонтанными, иногда мучительными. А теперь они – ресурс, которым торгуют, как золотом или нефтью в моё время.

Я узнал это случайно, когда система начала оценивать мои воспоминания. Хроники моего прошлого, описания событий и деталей – их стоили копейки. Почему? Потому что исторические данные у них уже есть. Все архивы мира собраны и классифицированы. Им не нужны факты.

Но вот то, как я переживал эти события, – это совсем другое дело. Эмоции, которые я испытывал, чувства, которые я проживал, – это стало бесценным. Моё первое свидание. Тот момент, когда я впервые держал в руках своего ребёнка. Ощущение, как подо мной рушился карьерный проект, над которым я работал годами. Даже мой страх смерти, когда я шагал в криогенную капсулу, – всё это продавалось за баснословные суммы.

Почему? Потому что люди этого мира потеряли способность чувствовать. Они попробовали всё. У них нет страха, нет риска, нет настоящей радости. Еда – синтезирована, путешествия – мгновенны, жизнь – вечна. В результате, их эмоции стали плоскими, как отражение на воде. Они могут купить всё, но не могут почувствовать почти ничего.

И вот здесь появляюсь я. Человек из прошлого, чьи чувства были яркими, глубокими, настоящими. Для них это – редкость, деликатес. Они смотрят на мои воспоминания не как на кино, а как на окно в другой мир. Мой гнев, мой смех, моя любовь стали самым дорогим товаром.

Мой дом теперь возвышается над облаками. Я один из четырёх самых богатых людей этого мира. Всё благодаря тому, что я жил в мире, где каждое чувство имело значение. Иронично, правда?

Но знаете, что пугает? Иногда мне кажется, что они не просто хотят мои эмоции. Они хотят забрать мою способность чувствовать, чтобы хоть на миг снова стать живыми. И это мысль, которая заставляет меня держать свои воспоминания при себе.

Эмоции – это валюта. Но в то же время это самое ценное, что у нас есть. И я больше не уверен, стоит ли разменивать их на золото этого нового мира.

В мою дверь постучали. Если это, конечно, можно назвать "постучали". Здесь всё иначе: намерение посетить кого-либо фиксируется системой. Индивидуальные анализаторы оценивают, стоит ли эта встреча времени и ресурсов, и выносят вердикт. Всё предрешено заранее. Нет "случайных визитов", нет "спонтанных встреч".

Но я… я сломал это.

Мой алгоритм, эта встроенная штуковина, заверил меня, что мой возможный собеседник мне не подходит. Система решила, что встреча бессмысленна, и отправила отказ. А я – взял и позвонил. Представьте себе, позвонил.

Кстати, звонки в этом мире – это целая история. Они пугают меня. Они настолько реалистичны, что иногда я не могу отличить их от настоящих встреч. Голос в ухе, эмоции, даже фоновые звуки – всё сливается в такой идеально сфабрикованный коктейль, что я иногда теряюсь. Я знаю, что это искусственно, но ощущается так, словно человек реально рядом. Возможно, это их способ заменить живое общение. Но всё равно странно.

Так или иначе, мы договорились встретиться. Её звали… честно, уже не помню, как её звали. У них теперь такие странные имена – комбинации звуков, которые сложно уловить. Но она была девушкой. Настоящей. Я это понял с первой минуты, как услышал её голос.

Вы спросите: зачем она хотела встречи со мной? Я тоже думал об этом. Подозревал, что это связано с моими воспоминаниями. Может, ей нужна была информация, или эмоции, или просто выгодный контакт. Но, как оказалось, у неё не было никакой цели. Она просто хотела дружить.

Дружить. В этом мире, где всё просчитывается, где любая эмоция – это товар, дружба звучит почти абсурдно. Но она сказала это так просто, так искренне, что я не нашёл причин отказать. Да и, признаться, мне было скучно. Скука в этом новом мире – почти неприличное чувство, но я был живым, а не "оптимизированным".

И вот мы договорились встретиться. Честно? У меня не было ожиданий. Просто одна мысль: может быть, я найду в этой встрече что-то… настоящее.

Она сидела напротив, её движения были слишком плавными, слишком отточенными. Словно каждый жест был заранее запрограммирован. Я, напротив, сидел чуть развалившись, опершись на спинку кресла. Мне было интересно, что из этого выйдет.

– Вы знаете, Геннадий, – её голос был как лёгкий ветерок, идеально выверенный, без пауз и запинок, – когда я изучала ваши воспоминания, я наткнулась на упоминание… как вы их называли? Репортёры?

Я кивнул, задумчиво проводя рукой по столу, который менял текстуру под моими пальцами.

– Да, такие странные ребята, с блокнотами или камерами. Им нужно было ловить момент, задавать вопросы, а главное – жить в этом моменте, а не в будущем. Тогда это было обычным делом.

– И всё же, – она чуть подалась вперёд, её глаза блеснули, – вы их описывали так… тепло. Они создавали истории. Искали истину. Это было красиво.

– Красиво? – усмехнулся я. – Да это было грязное дело. Бегать, караулить, расспрашивать, а иногда и врать. Но вы правы, в этом была жизнь. Настоящая.

Она улыбнулась, но её улыбка была… идеальной. Словно улыбка модели, которую отрабатывают часами перед зеркалом.

– Знаете, я подумала: а почему бы мне не попробовать? Ставить вопросы, исследовать, брать интервью. Только не ради данных, которые можно купить в системе. А ради эмоций. Вот как вы жили тогда, тысячу лет назад.

– Вы серьёзно? – я поднял бровь. – Брать интервью у меня?

– Почему бы нет? – её голос был мягким, но в нём прозвучала нотка вызова. – Вы – живая история. Вы – эмоции. Это редкость в нашем времени.

Я усмехнулся и наклонился вперёд.

– Ну, допустим. И о чём вы хотите спросить?

Она откинулась на спинку кресла, слегка склонив голову.

– Например, что вы думаете о нашей экосистеме? Многие считают, что она в опасности. Мы боремся с тем, что осталось от пластика. Восстанавливаем природные зоны, где только можно.

Я замер на мгновение, потом слабо улыбнулся.

– Вы хотите, чтобы я похвалил? Поддержал вашу миссию?

– Я хочу услышать ваше мнение, – её голос стал чуть тише, почти интимным. – Вы всегда видите то, чего не замечаем мы.

– Хорошо, – я вздохнул, откинувшись обратно. – Вот вам пример. Вы боретесь с остатками пластика в водоёмах. Замечательная идея, правда? Только вот вы заметили, что некоторые морские организмы адаптировались к этому пластику? Новые виды кораллов, которые научились его перерабатывать и использовать как основу для роста. Эти кораллы создают целые экосистемы для морской жизни. Уничтожив пластик, вы уничтожаете и их. Вы подумали об этом?

Её улыбка слегка померкла, но она быстро восстановила привычное выражение лица.

– Но ведь пластик – это вред. Он разрушает экосистемы.

– Вы видите только разрушение, – я посмотрел прямо ей в глаза. – А я вижу адаптацию. Природа нашла способ справиться с тем, что мы оставили после себя. Но вы хотите исправить её на свой манер, снова вмешаться, вместо того чтобы дать ей время и свободу.

Её руки чуть сжались на подлокотниках. Это движение было едва заметным, но я уловил его.

– Вы считаете, что мы ошибаемся?

– Я считаю, что вы упускаете суть. Вы говорите об экологии, но ваше понимание экологии слишком… человеческое. Всё должно быть идеально, как вы сами. Но природа никогда не была идеальной. Она всегда была хаотичной, живой. Вы хотите стереть хаос. А без него ничего живого не останется.

На мгновение в комнате стало тихо. Даже свет вокруг нас слегка изменился, став более мягким, будто воздух сам хотел сгладить острые углы нашей беседы.

– Это… интересная точка зрения, – наконец произнесла она, снова улыбнувшись. Но теперь её улыбка была другой. Меньше отточенности, больше… человеческости.

– Думаю, вам стоит это записать в ваш "блог", – я усмехнулся. – А если захотите услышать ещё что-то "хаотичное", вы знаете, где меня найти.

Я немного усмехнулся, склонил голову и, казалось бы, сменил тему:

– Вы говорите об экологии. А это, простите, не садизм?

Она замерла. Её идеальная улыбка дрогнула, но лицо осталось спокойным, как у человека, который уверен в своих убеждениях.

– Садизм? – переспросила она, наклоняясь чуть вперёд. – Я не понимаю. О чём вы?

Я выждал мгновение, чтобы она начала ощущать лёгкое напряжение. А потом продолжил, глядя ей прямо в глаза:

– Панды. Вы знаете, что это за существа?

– Конечно. Они сохранились благодаря нашей программе реинтеграции. Теперь их численность стабильна. Разве это плохо?

Я улыбнулся, качая головой.

– Панды – это медведи. Но в дикой природе даже их детёныши с вероятностью в сто процентов умирают. Вид сам себя исчерпал. Они не адаптируются. Их пищевые привычки нелепы. Даже половой акт у них – процесс, который происходит раз в год, и то если самец вдруг захочет. Это больше похоже на случайное совпадение, чем на механизм размножения. Разве спасение такого вида – это не садизм?

Она нахмурилась, впервые потеряв свою идеальную уверенность.

– Но они… они же часть экосистемы. У них есть право на жизнь.

– Право? – перебил я, слегка повысив голос, но не слишком резко. – Вы даёте им право? А природа? Она забирает это право, когда вид оказывается нежизнеспособным. Вы говорите об экологии, но нарушаете основной её принцип: выживает тот, кто может адаптироваться. А панды? Они давно перестали быть частью мира. Их существование – это ваш музейный экспонат. Вы сохраняете их ради своих эмоций, а не ради природы.

Она попыталась возразить, но я продолжил, не дав ей вставить слово:

– Вы думаете, вы спасаете их? Вы продлеваете их агонию. И таких видов много. Каждый раз, когда вы вмешиваетесь, вы нарушаете баланс. Вы отнимаете ресурсы у тех, кто мог бы развиваться, процветать. И всё ради чего? Ради вашего комфорта? Ради иллюзии, что вы делаете что-то великое?

Она замолчала, сжав руки. В её глазах мелькнуло что-то человеческое – возможно, сомнение.

– А как по-вашему? – наконец спросила она, голос был уже не таким уверенным. – Мы должны просто позволить им вымереть? Это звучит… жестоко.

– Да, звучит, – кивнул я. – Но природа жестока. Она живёт по своим законам, а вы пытаетесь их переписать. Вы не спасаете природу, вы подчиняете её себе. И в итоге она отомстит вам за это. Знаете, чем? Полным крахом.

Она задумалась. Свет в комнате сменился на более тёплый, как будто атмосфера пыталась сгладить остроту наших слов.

– А вы? – спросила она после паузы. – Вы бы ничего не сделали?

Я пожал плечами.

– Я не говорю, что нужно быть бездушным. Но и переоценивать себя не стоит. Хотите сохранить природу? Учитесь смотреть на неё не как на собственность. Учитесь принимать её такой, какая она есть. Даже если это означает, что панды исчезнут.

Она долго молчала. Потом посмотрела на меня, и в её взгляде появилось нечто новое. Не идеальное, не просчитанное. Честное.

– Вы сложный человек, Геннадий.

Я усмехнулся.

– Нет, я просто живой.

Она долго молчала, перебирая пальцами край кресла. Свет вокруг нас стал приглушённее, словно отражая её растерянность. А потом она вдруг сменил тему, словно пытаясь уйти от неловкости.

– Ладно, – сказала она, чуть вздохнув. – Расскажите, как жил человек раньше. Я имею в виду… вы. В ваше время. Без всей этой уверенности, что у нас есть теперь.

Я прищурился и слегка наклонил голову.

– Вы действительно хотите знать? – в голосе звучал явный намёк на подкол. – Или это просто вопрос, чтобы заполнить паузу?

Она опустила глаза, чуть нервно улыбнувшись.

– Ну… мне правда интересно. Понимаете, это для моего блога. Люди хотят знать, как это было – жить в мире, где всё было таким… хаотичным.

– Хаотичным? – я улыбнулся шире. – Скажем так, вы не первый «репортёр», который пытается взять у меня интервью. Но с таким нервным подходом – далеко не уйдёшь.

Её лицо слегка порозовело, и она быстро подняла взгляд.

– Я не нервничаю! – сказала она чуть резче, чем хотела. – Просто… я хочу сделать это правильно. Это важно.

Я рассмеялся, не слишком громко, но достаточно, чтобы она заметила.

– Правильно? Если бы вы были настоящим репортёром моего времени, вас бы просто затоптали. Тогда никто не думал о «правильном». Они думали, как вырвать информацию, как добраться до сути. А у вас – у вас это выглядит, как школьный проект. Не обижайтесь, но вы так себе блогер.

Она нахмурилась, выпрямившись в кресле. В её взгляде появилось что-то похожее на вызов.

– Хорошо, – сказала она, складывая руки на груди. – Если вы такой знаток, расскажите мне. Каково это было – жить с этой… неуверенностью? Когда ничего нельзя было предсказать. Когда каждое решение могло стать последним?

Я перестал улыбаться. Её слова задели что-то в моей памяти. Я на мгновение отвёл взгляд, а потом снова посмотрел на неё.

– Жить с неуверенностью? Это было страшно. Каждый день был как прыжок в неизвестность. Ты не знал, что ждёт тебя завтра. Но именно это делало жизнь настоящей. Каждый выбор был важен. Каждое мгновение имело значение.

Я сделал паузу, а потом добавил:

– И, знаете, может быть, именно поэтому мы чувствовали так много. Потому что неуверенность – это двигатель эмоций. А у вас… – я оглядел её задумчиво, – у вас всё предсказуемо. Всё просчитано. Вы не живёте, вы просто существуете.

Она выглядела ошеломлённой, но всё же собрала себя.

– Это звучит… тяжело, – сказала она после паузы. – Неужели это стоило того?

Я кивнул.

– Стоило. Потому что каждый момент был моим. А не результатом чьего-то алгоритма.

Её взгляд остался прикованным ко мне. В комнате повисла тишина, густая, как мед. Свет вокруг нас замер, будто реагируя на мои слова.

– Стоило, – повторил я, откидываясь в кресле. – Потому что каждый момент был моим. А не результатом чьего-то алгоритма.

И в тот момент я почувствовал, как что-то изменилось. Пространство вокруг нас, прежде мягкое и текучее, словно застыло. Воздух стал тяжелее. Её лицо, ещё мгновение назад оживлённое, вдруг побледнело, а взгляд заметно напрягся. Она хотела что-то сказать, но не успела.

С потолка опустился легкий импульс света, и прямо перед нами, бесшумно и быстро, материализовалась фигура. Это был Челобот. Один из тех, кого я уже успел ненавидеть. Высокий, идеально пропорциональный, с металлическим отблеском на "коже" и холодным взглядом, который казался живым, но лишённым души.

– Геннадий Вальков, – его голос был глубоким, почти гипнотическим, с оттенком непреклонности. – Вы поставили под сомнение Основной Принцип Общественной Гармонии.

Я удивился, но только на долю секунды.

– Что? – фыркнул я, пытаясь скрыть лёгкое беспокойство. – Я просто рассказал о том, как это было раньше. Разве это преступление?

– Ваши слова: "Каждый момент был моим. А не результатом чьего-то алгоритма", – Челобот говорил без эмоций, но в его голосе чувствовалась угроза. – Ставят под сомнение Общественный Алгоритм. Это может привести к деструктивному влиянию на окружающих. Вы временно задержаны для анализа высказывания.

Я вскочил с кресла, чувствуя, как в груди поднимается волна ярости.

– Вы серьёзно? Это был просто разговор! Я не пытался ничего разрушать.

Челобот шагнул ко мне. Его движения были пугающе плавными и быстрыми.

– Каждое слово в этом обществе имеет значение. Ваше могло вызвать сомнения в системе, на которой держится весь наш мир. Это не допускается.

Я посмотрел на неё, ожидая, что она вступится. Но её лицо было застывшим, как у человека, который только что увидел что-то невероятное. Она даже не пыталась говорить.

– Ну что ж, – усмехнулся я, глядя прямо в глаза Челоботу. – Если даже разговоры здесь запрещены, то ваш мир слабее, чем вы думаете.

Он не ответил, лишь протянул руку. Лёгкий импульс света ударил меня в грудь, и я почувствовал, как мои мышцы напряглись. Воля ушла, как вода сквозь пальцы. Я не мог двигаться.

– Вы будете доставлены для анализа. Ваши воспоминания временно заблокированы. Это стандартная процедура.

Перед глазами всё поплыло, но я успел бросить последний взгляд на неё. Её лицо всё ещё оставалось напряжённым, но в глазах появился проблеск… чего? Жалости? Вины?

И в этот момент я понял: мои слова действительно задели что-то в этом идеальном, но хрупком мире. Может, это стоило того.

Я открыл глаза, и сначала не понял, где нахожусь. Всё вокруг – белое, как снежная буря, и пустое, как забытая церковь. Воздух был неподвижен, глухой, но тяжёлый. Он давил на грудь, как одеяло, которое ты не можешь сбросить. Я попытался сделать вдох, и вдруг почувствовал, что не сижу здесь. Я… вижу себя. Снаружи.

Это было как кошмар, где ты бежишь и видишь, как твои собственные ноги утопают в грязи, но бежать легче не становится. Я видел себя – сжатые губы, тяжёлый взгляд, руки сжимающие подлокотники кресла, как якорь. Но я больше не управлял этим телом.