Вступление

Мой род происходит из Польши – мои предки владели там имениями под Краковом и в Литовской Польше. Но, так как они приняли протестантизм, большинство из них было истреблено во время гонений иезуитов. Лишь двум несовершеннолетним детям удалось избежать резни и вместе с некими дворянами достигнуть прусской границы. До сих пор в Подлясье^[1] существует край, называемый Мочулией.

Мой дед и все его потомки исповедовали кальвинизм. Дети их обычно получали образование в Кёнигсберге или в Марбурге. Когда наши войска остановились в Восточной Пруссии, моему отцу, обучавшемуся в ту пору как раз в Кёнигсберге, так приглянулись русские гвардейцы, что он решил вступить в Лейб-Гвардии Кирасирский полк. Два года спустя, придя в составе полка в Лифляндию, под Таллин, он женился там на Агнес фон Ресснер – моей матери. Я родился в 1810 году, во время передвижения наших войск, в маленьком городке Гродненской области – Иваново. Крестил меня католический проповедник, потому что раздобыть другого было невозможно.

Когда разразилась Отечественная война, моя мать жила со мной в Псковской области (в Великих Луках). И по сей день, мне отчётливо вспоминаются пленные французы, показывавшие разные фокусы за кусок хлеба; особенно мне запомнилось, как один из них вытаскивал огурец из носа. К окну нашего маленького дома приходили тогда страдающие от холода и голода нищие солдаты, надеясь выпросить немного еды и одежду. Поражение Наполеона и неудержимое отступление его войска были столь неожиданными, что у русского правительства не оказалось никаких средств для помощи несчастным. При всём фанатизме русского народа, при всей его ненависти и жестокости по отношению к врагам, он делил свою трапезу с несчастными. Однако число их было столь велико, что даже самым сострадательным, в конце концов, приходилось со слезами на глазах закрывать перед ними двери. Более десяти раз выкладывали мы на наше окно всё, что могли отдать, но это бедствие не прекращалось, и многие из просящих заснули тогда своим последним сном.

Один баварский офицер, если память моя мне не изменяет, Мительмейер, совершенно замёрзнув, умолял дать ему что-нибудь из одежды. Мать при гласила его в комнату, где он вскоре согрелся, подкрепившись едой из наших припасов. По его виду было понятно (так рассказывала мне позже моя мать), как хорошо ему стало в тёплой комнате, и он стал просить позволения переночевать здесь. На следующий день, однако, оказалось, что он совсем ослаб. А ещё через два дня пришедший врач застал его, изнурённого сильным жаром, в беспамятстве. Так этот бедный офицер и остался в нашем доме на три месяца – до своего окончательного выздоровления. Потом он смог вернуться на родину, чему был очень рад. Пару раз он писал нам из Баварии, но затем, вот уже более 30 лет, мы ничего о нём не слышали. Когда я (спустя 25 лет) увидел в Мюнхене памятник тридцати тысячам погибшим в России баварцам, мне невольно пришёл на память вышеприведённый рассказ моей матери, и я подумал, что тот лейтенант был одним из немногих вернувшихся.

После окончания войны Лейб-Гвардии Кирасирский полк, в котором служил мой отец, стал на квартиры в Ладоге, в том самом городе, где когда-то, тысячу лет назад, располагалась резиденция великих русских князей. И сейчас там выдают одну старую стену за руины «замка Рюрика», а в музее Императорского Вольного экономического общества находится часть ограды древнего Рюрикова городища. Сам же я мало, что помню о Ладоге.

В 1817 году мой отец, будучи уже старшим адъютантом, поступил в штаб Гвардейского корпуса в Санкт-Петербурге, а я – в первый пансион, что на Вознесенской улице. Имя содержателя этого пансиона я не помню. Каждый день слуга по имени Матвей отводил меня туда, а затем и забирал оттуда.

Несколько месяцев спустя меня перевели в другой пансион – в трёх верстах от города по Московской дороге – к пастору Коллинзу. Дом, в котором мы жили и учились, был двухэтажным: снизу – каменным, а сверху – деревянным. Один из его фасадов выходил на маленькую улочку и на молодой лесок, а второй – в красивый парк, тянувшийся почти до ручья Лиговка. Пастор Коллинз был человеком довольно учёным и почтенным, однако он имел несчастье выдать свою собственную дочь замуж за уже женатого мошенника (Мелина), из-за чего лишился сутаны и воротника^[2]. Потому он и был вынужден открыть вышеупомянутый пансион.

Дом наш был примечателен ещё и тем, что члены императорской фамилии и многие другие из высшей знати (например, король прусский Вильгельм), прибывая из-за границы, останавливались здесь, чтобы переодеться перед въездом в столицу. Император Николай, конечно, отменил этот обычай.

Чему именно учили меня в том пансионе, я уже забыл, и от того времени у меня остались лишь три воспоминания: во-первых, как молния ударила в соседнее здание и я внезапно очутился под лавкой, на которой до этого мгновения сидел; во-вторых, как мы кидались в нелюбимого нами хромого учителя Петцольта картофельными клубнями; и, в-третьих, насколько болезненными были щелчки, коими награждал меня мой товарищ Гробиш, когда я проигрывал ему в карты. Ведь этот Гробиш обладал необычайной силой, которую мы (памятуя о длинных волосах Самсона) приписывали той его особенности, что у него были необыкновенно большие кожные перепонки между указательным и средним пальцем на обеих руках. Позднее он стал военным инженером. Но в 1828 году столь могучий человек, способный согнуть о колено железную кочергу, погиб, при всей своей жизненной силе, от молдавской лихорадки.

В 1821 году, после того, как мой отец стал дежурным штабс-офицером Гвардейского кавалерийского корпуса, меня отвезли в Кронштадт, в дом пастора Топпелиуса, человека весьма высокообразованного. Мы, четверо учеников, обучались с его детьми и жили у него на полном обеспечении, что обходилось каждому в 1000 рублей в год. Учёба в этом пансионе была для меня весьма полезной, и здесь были заложены все мои научные интересы, особенно любовь к естествознанию. Ведь мы часто записывали лекции по природоведению и рисовали зверей и птиц. Кроме того, у каждого из нас был свой садик с цветами, кустиками и деревьями; нам выдавали маленькие лопаты, грабли и леечки, так что всё свободное время мы копали, пересаживали, поливали и т. д. Потому с самого раннего возраста мы удивлялись природе и учились познавать её.

Утро каждого воскресенья мы проводили в церкви, где некоторые из нас нередко дремали во время длинной проповеди. А после обеда мы совершали прогулки за город, где ловили насекомых и собирали растения, ведь тогда Кронштадт был совсем иным, нежели сейчас. Земляные валы со временем стали совсем низкими, и только со стороны гавани сохранялись отдельные деревянные батареи. С восточной же стороны стояли лишь ветхие заборы, сооружённые ещё во времена императора Павла для защиты от англичан. Именно в этих местах можно было встретить всевозможных насекомых.

Все укрепления пришли в негодность задолго до моего прибытия в Кронштадт. Об этом можно судить хотя бы по следующему случаю: когда Павел наложил эмбарго на английские суда, и нужно было встречать англичан в Кронштадте, оказалось, что валы слишком низкие, а гарнизон – беззащитен. Тогда и были построены вышеупомянутые заграждения.

На каникулы меня отвозили к моим родителям, зимой на санях (в кибитке) по льду, – и при этом я почти всегда простужался, – а летом на только что построенном пароходе. В те времена путь от Кронштадта до Петербурга занимал 3–4, а порой и 5 часов по воде или 2–3 часа по льду – не то, что сейчас.

Все батареи, как уже упоминалось, были деревянными, и исключением служили только каменные бастионы Кронштадта, заложенного ещё при Петре. Поэтому, когда в 1824 году произошло большое наводнение, все укрепления были сорваны и затонули.

Не в лучшем положении находился и флот. Перед тем, как показать Александру I корабли, стоявшие в военной гавани, их пришлось заново покрасить с той стороны, с которой должен был пройти император.

Страшное наводнение 1824 года разрушило подгнившие сооружения порта и разметало суда: некоторые линейные корабли выбрасывало на песчаные отмели, другие уносило в открытое море. Всё это можно было видеть из окна дома, где я жил. Сам же дом был расположен на самом высоком месте острова, в его восточной части, и остался тогда единственным незатопленным местом, хотя и стоял прямо на берегу.

Жуткая картина предстала перед нашими глазами 11 ноября 1824 года. Утром мы побежали в гавань, где нахлынувшая вода уже произвела чудовищные опустошения. Люди спасались на лодках, домашние животные, плавающие повсюду вокруг деревянных стен батарей, безуспешно пытались найти в них опору. Вдруг на рейде показалась шхуна, шедшая на всех парусах. Она неслась необычайно быстро, пройдя всего за 17 часов путь от Ревеля до Кронштадта, и, пытаясь зайти в порт, врезалась на полном ходу в каменную стену гавани. Мгновенье – и уже ничего, кроме клочьев пены, нельзя было увидеть на том месте.

После полудня ветер гнал по всем улицам метровые волны, и они разбивались в водяную пыль у нашего дома. Эти страшные мгновенья остались в моей памяти на всю жизнь. Сравнить такую картину можно разве что с водопадом, который не обрушивается вниз, а с необычайной силой вздымается вверх. Ещё 20 саженей – и волны достигли бы порога деревянного домика пастора, но с наступившим вечером ветер утих, и прибывшая вода устремилась мощным потоком в море. При этом она унесла в морскую пучину дома со стоявшими на крышах и безнадёжно взывавшими о помощи людьми, корабли и громадное количество утвари, посуды, деревьев и т. д.

Один пивовар, дом которого стоял прямо у входа в гавань залез в большое корыто, которое прибывшая вода подняла почти до уровня потолочных лаг. В конце концов, изба его завалилась на бок и затонула, а мой пивовар оказался в открытом море. Только благодаря счастливому случаю через несколько часов его прибило к противоположному финскому берегу. Но и там он не смог высадиться на сушу, так как все прибрежные воды были заполнены плавающими обломками деревянных строений. Наступила ночь, стало холодно, и несчастный так и не достиг бы твёрдой земли, если бы не светила луна. Благодаря этому весьма тусклому освещению казаки, державшие караул, заметили его с берега и затем вызволили из беды. Возвратившись в Кронштадт, пивовар с трудом отыскал место, где стоял его дом, так как прибой нанёс туда очень много песка; местами его слой достигал толщины в 2 аршина.

Мой герой отстроил себе новую избу. Когда пришла пора топить новые печи, он, не послушав жену, лёг в непроветренной комнате спать и умер там от угара. Вот так нелепо суждено было погибнуть человеку в своём собственном доме через полгода после того, как он чудесным образом спасся от смерти в морской пучине.

Петербург и его окрестности, очевидно, затапливались не раз. На земляных валах крепости можно найти следы самого большого наводнения за последние 150 лет, а также убедиться, что такие бедствия случаются каждые 50 лет. Известно, что главной причиной повышения уровня воды в Петербурге бывает юго-западный ветер. В Стрельне же, Петергофе и Ораниенбауме этот ветер слабеет, и потому там наводнения случаются редко, а если и происходят, то не приносят больших разрушений.

Следующей страшной катастрофой, которую мне довелось пережить в Кронштадте, было восстание 14 декабря 1825 года. В этот день благороднейшие души России, связавшиеся с совершенными глупцами, возомнили себя способными к борьбе за свободу. Сие мечтание весьма далеко отстояло от действительности. Последовавшие события со всей убедительностью показали, что Российская империя отнюдь не была готовой к воплощению подобных замыслов – слишком дорого обошёлся бы их успех. Кем же были главные вдохновители этого заговора? – поэты-мечтатели, кишевшие повсюду, подобно толпе Ламартинов^[3].

В Кронштадте в тот день носились самые абсурдные слухи; гарнизон крепости стоял на оборонительных позициях, пушки на валах были заряжены. То есть войска в полной боевой готовности ожидали армии мятежников, которая, как говорили, шла сюда по льду из Петербурга. А между тем само дело было окончено уже к полудню, когда новый император приказал стрелять картечью по рядам смутьянов. Среди жертв оказалась и пьяная чернь, убеждённая заговорщиками в том, что законный государь – Константин – со своей супругой Конституцией закован в цепи и брошен в тюрьму. И вот все эти мужики орали без перерыва: «Конституция! Конституция!»

Началось же всё следующим образом. Когда Великий князь Константин захотел жениться в Варшаве на княжне Лович, император Александр I дал ему разрешение на этот брак, но с условием, что он откажется от престола. Соответствующее завещание в запечатанном конверте с надписью «Вскрыть после моей смерти» было передано императором в Государственный совет. Когда весть о кончине Александра I достигла Петербурга, советники собра лись в присутствии обоих Великих князей – Николая и Михаила, которые потребовали немедленно вскрыть пакет. Однако граф Мордвинов воспрепятствовал этому и настоял на том, чтобы сначала все члены совета, а также и сами Великие князья, присягнули новому законному императору Константину, что и произошло. После того как пакет всё же был затем вскрыт, в нём нашли отречение самого Константина, но к тому времени войска и народ, вслед за Государственным советом, уже дали ему присягу. Император поневоле, он претендовал только на польскую корону, и через 2 недели из Варшавы было привезено его повторное отречение. Народ нужно было вновь привести к присяге, теперь уже Николаю, но повсюду стали распространяться различные слухи, которыми и не преминули воспользоваться смутьяны. Они, среди прочего, убедили простой люд в том, что Константина и его супругу заключили в тюрьму. Когда же к присяге стали подводить войска, в них возникли волнения, это и стало поводом к восстанию 14 декабря 1825 года.