Глава – 4

Кто мигает глазами, тот причинит досаду и устами преткнется. Уста – источник жизни, уста заградят насилие. Ненависть возбуждает раздоры, в устах говор, а на теле – розга. Притчи Тин_ниТ.

Удивительна глубина Ань Тини о Кийского духовного мира. Взгляд теряется в нём, так теряется взгляд в величественной дали жизни человечества, взволнованное в разнообразии. Нам не в силах проникнуться к началам рода человеческого, как и к своему собственному рождению, и тем более ещё дальше, кроме как с помощью машины времени – книги. Древность скрыта мраком разрушения – эволюции сознания, шагающего по повергнутым мыслям. Скрыты эти мысли во временной толще, и вступая в культурную жизнь, как это сделало некогда человечество, я нахожу в себе какое-то сочувствие, какую-то отзывчивость, заставлявшую меня ощущать, узнать и преподносить, тебе читатель, это открытое вновь разнообразие, это неизменное, это удивительное изумленье.

В этих строках идея неумолимого недруга, идея вторжения буйной разрушительной силы в неспокойный уклад современной жизни, устремлённой всеми своими надеждами к эволюции нашего сознания. Здесь рассказ о мнимо надёжном мире, о жизни, которая, радуясь, разоряет сооружение первобытной дикости, с упорством развивая. Тут духовные зачатки верности и чести. Тут же рассказ о возникновении совершенства, о приходе идеи Бога и эта песнь продолжается до сих пор. При нашей зрелой поре человечества, давайте заглянем в ранние века, в которых попытаемся найти в себе старую человеческую отзывчивость.

Итак, Гай Мельгард присутствовал на обручении в числе приглашённых херусиастов, чтобы передать своему фавориту – Мелькарту, смертную невесту и мать, и заверить его, что обручение такое сулит ему много приятного. Кроме того, двадцать четыре девушки пришли вместе с царицей Ханной, которые вместе с царицей переходили в гарем Мелькарта: с ними мог ОН проводить свой досуг. Двенадцать из них обязаны были ликовать, рассыпать цветы и играть на музыкальных инструментах, а другие двенадцать – плакать и колотить себя в грудь, ибо церемония обряда – на освещённом факелами квадрате двора – очень напоминала похороны.

В открытом дворе высокий кадуцей. На высоком постаменте каменный обелиск Исиды, согласный с учением «Она-На-Вершине-Пирамиды» – древнейший вызов богу Эшмуну. Не от того будто бы Эшмуну были не угодны его же собственные проявления. ВЕЛИЧЕСТВО его находилось в окружении множества храмов. Причём, Госпожа и Господин (Эшмун), не, только терпели близ себя свои проявления, но верные своей ханаанской идее одобряли их многочисленность. При условии, конечно, что ОН – лукумон (царь богов и самый богатый бог), будет над ними первейшим, и что время от времени они будут свидетельствовать ему своё почтение. За что двустнастная его сущность готова была благодарить их ответным визитом.

Но в храме Мелькарта, ни о каких свидетельствах лукумона, от которого происходило всё существенное, не могло быть и речи. Здесь не предвиделось никаких изображений, кроме крылатого диска, грозившего дерзко вознестись ввысь, напоминая времена, когда Эшмун был мал, а Мелькарт – в светозарных местах дня и ночи – велик. Тут Эшмун не вобрал в себя всего Солнца и Луны, тут он не был державным богом и царём богов.

Среди богов, как один из многих проявлений Эшмуна, Мелькарт имел право или, пожалуй, требовал, для собственного своего устоя, высокого существования. Но требовал он без дерзости, не поднимал у своей кандидатуры философской шумихи, как – то присуще было Эшмуну. Мелькарту надлежало помириться на том, что именно Эшмун сегодня государь, и владыка исконного множества собственных проявлений.

Между рождением и смертью, обручением и брачным ложем, лишением девственности и самим ритуалом акта, существовало известное родство, отчего в Невесте и Женихе есть что-то от умыкающей свою жертву «Смерти». Тут сходство между судьбой девушки – избранной закутанной жертвы, и переступающего важный жизненный рубеж зерна, которое брошено в недра земли, чтобы оно там истлело и вышло из тления на свет таким же, как прежде, зерном. Срезанное серпом семя, это печальная аллегория насильственной оторванности сына от матери, это послеродовое обрезание пуповины, это заново оживляемая судьба: поэтому в продуманном обряде рождения, серп Смерти играл важную роль.

Корибанты сыпали на каменные плиты зерно, а девушки, под определённые возгласы, поливали его из заранее приготовленных кувшинов водой. За чертогом храма, в этот текущий час, совершалось чудо божественного зачатия. Скоро жрицы водрузят на головы обрядные сосуды. Один отсек их был наполнен семенами, в другом горела свеча. То знак уже совершившегося акта.

Над увешанными пёстрыми тканями и над украшенными миртовыми ветками портиками горело много факелов, то было в порядке вещей в такие минуты. Было в них даже подчёркнутое обилие. Оно, конечно же, вызывалось практической необходимостью и находилось в прямой связи с упомянутым представлением об огоньке Милька в чреве матери. В каждой руке по факелу носила физическая мать невесты – царицы, трагического вида женщина, с головы до ног закутанная в тёмно-фиалковую одежду. Факельщиками были и все мужчины, участвовавшие в большом шествии, важном моменте праздника – привод в святилище девственницы: шествие, которое шло через весь остров и посёлок служителей храма, а затем к квадратному двору столпа – кадуцея³⁸.

В наступавший час карнавал развёртывался в искусную и действительно достопримечательную факельную пляску. Двигаясь налево девятью витками спирали, хоровод дымящихся огней кружил вокруг белой вершины столпа. Через руки пляшущих человечков – повторяя все изгибы вращающегося диска – тянулась огненная лента. Увенчался этот выход подлинным фейерверком ловкости. Корибанты стали перебрасывать факелы из центра винта к его краям и обратно, без единого промаха. Ловкая игра факелами доставляла молодёжи удовольствие. Юноши, участвовавшие в спиральной пляске – в девичьем образе, а девушки – одеты юношами. Тут отождествление ДУУМВИРУ – двуполость жизни. Закутанные в фиалковые покрывала, как негодующая мать, они стали выражать негодование, потрясая факелом, что представлялось особенно страшным из-за надетых ими масок; леденящее сердце скорбь. Кроме того, у юношей под покрывалом были поддельные, как у беременных, животы, что изображало под сердцем матери растущий плод.

Гай Мельгард и Ань Тейя Нетери ни на миг не отрывали глаз от факельного танца, к которому присоединились теперь и прочие иерофанты и иерофантиды под ликованье и плач масок, рассыпавших миртовые ветки от двора к «трону создающего царя», на котором роженице предстоит родить ребёнка.

Сватья стояла чуть наискось от физической матери Ханны и шептала через плечо, охваченной отчаянием матери, такое, что та и сквозь слёзы смеялась. Утешительница – обнажённая, высохшая, с отвисшей грудью старуха, со складками на животе. Она сидела верхом на супоросом борове и отпускала бесстыдные шутки, играя знакомую нам роль: такова тут была её обязанность. Старуха звалась – утешительницей и этим прозвищем величали её все кругом. Физическая мать слушая, этой всадницы, нашёптывания, нет-нет, да и прятала смех в складках своего скорбного покрывала, и когда это случалось, все разражались смехом, то люди хвалили искусную утешительницу. Поскольку горе матери было традиционно-показным, то смех был естественным завершением притворной трагедии.

Своеобразен был жребий всадницы, дарованная ей свобода мешала образовываться материальному злу, являясь уступкой мирским обстоятельствам. Её роль и задача в замысле была ролью и задачей – перенесённого в мир жизни – хранителя-утешителя, как мы теперь понимаем проявлявшемся в её устах. Всё говорило о том, что в старческой отчуждённости нет отверженности, а есть лишь целенаправленная обособленность и, что на этом-то и основывается её старушечья вера в снисходительность Владыки Замыслов.

Глава – 5

Уста глупого – близкая погибель. Имущество богатого – крепкий город. Труды – к жизни, успех – к счастью. Храни наставление; отвергающий – блуждает. Притчи Тин_ниТ.

В наступивший час «Дарительница» приобрела свой смысл. Она рассуждала не только о собственной красоте, не только о напряжённой пытливости, но и о решимости. Ханна твёрдо решила вставить себя – с помощью женского своего естества – в историю мира: настолько честолюбива она была. И она непоколебимая, а как непоколебимая, так и благочестивая, решительно выражалась в религиозном рвении, известном под названием «вдохновение» и «одержимость». А когда ВЕЛИЧЕСТВО находило в человеческом теле прибежище, от человекобога ожидали совершения чудес. В глазах человека чудо являлось доказательством истинного учения чудотворца.

Но если упомянуть сознание раамонянина, то оно было образовано иначе и смотрело на чудо, как на обман, которым можно позабавиться, а если раамонянин был доверчив, то он смотрел на чудо, как на одну из таких вещей, которые иногда бывают на свете. В том и другом случае чудо ничего римлянину не доказывало. Совершенно лишённые теологического чутья, римляне не могли себе вообразить, чтобы божество, творя чудо, ставило себе целью доказать справедливость какого-нибудь догмата. В их глазах чудо было или чем-то странным, хотя и естественным, или же актом, обнаруживающим близость Божества. Раамонянин на мистериях, по всей вероятности, рассуждал так:

«Это человек очень могущественный, может быть, даже бог», а не: «то, чему учит этот человек, истина», – как рассуждал бы тиникиец, но и для него чудо является не более, как необычайно сильным проявлением обычной способности.

Для человеческой натуры знание немедленно превращается вволю, более того, люди затем и стремятся к знанию, чтобы питать им свою Волю, дать ей какую-то цель. Ханне достаточно было только узнать о целеустремлённости мира, чтобы связать с этой целеустремлённостью женское своё естество и войти в мировую историю, так как ей это представлялось. Кстати, уважаемый читатель, совершенно неправильно приписывать каких-то астральных субъектов в виде духов древней мифологии. Для древних людей мир един и материален, поскольку порождён чисто материальными первоначалами, которые являются его основой. Здесь неоткуда взяться чему-то нематериальному. Даже высшие боги материальны, разумеется, по их пониманию, их плоть более совершенна, а в жилах течёт не кровь, а божественная жидкость – ихор. Понятие о «боге» – Величестве, как о жизненной силе «пневме» имеется, но предполагает чисто материальное дыхание. Разумеется, рассуждали они, у богов, как высших существ, есть возможность делать себя невидимыми, но это не значит – нематериальными.

Вера во вдохновение распространена повсеместно. Считалось, что время от времени отдельные люди могут быть одержимыми божеством. На это время собственная личность и тело выходят из повиновения. Бог заявляет о своём присутствии в конвульсивных вздрагиваниях и сотрясениях тела человека, в беспорядочных движениях и блуждающем взгляде, и всё это имело, будто бы, отношение не к физической оболочке, а к «Величеству», которое в него вошло. Все речи в этом аномальном состоянии воспринимались окружающими, как голос проявляющегося в нём и говорящего его устами бога. Само собой, в историю входит не каждый, и большинство скромно остаются на её периферии, даже в стороне от событий, не участвуя, и, что часто случается, радуясь своей непричастности к действующим лицам.

Ханна презирала таких людей. Как только ей предложили роль, она вняла предлагаемое, чтобы узнать, чего она хочет, и чего хотят от неё. Она не хотела быть в стороне. Она желала включиться чревом в поколения богов, которые велись, издали веков и вели к благу. Ханна хотела быть одной из праматерей солнечного Милька – мальчика «Не-Тронь-Меня».

Эта женщина была искательница, а её зрелая женственность не перечила девственности, которая возвращалась к ней с каждым омовением. Где в мире не встретишь заботы о ВЕЛИЧЕСТВЕ? Ханна была теперь одной из его носительниц и беспокойство, внушаемое ей наставниками, раздражало, как раз из-за этого высшего беспокойства, которое она носила в себе. Но завещанный ей культ природы не удовлетворял её пытливости, она помнила о существовании в мире чего-то другого, более жизненного – личной амбиции и мысль её напряжённо это выслеживала. Ханна относила себя к таким людям, перед которыми стоит лишь появиться, ими загораются и начинают стремиться к ним. Её беспокойство по этому поводу нечто новое, которое она должна была извлечь из себя самой. И это новое уже появилось в её воображении, оно тревожило её чуткость, но пока она не могла к нему рвануться. Астатическое обаяние должно было сделать во времени шаг вперёд. Ханна должна была переменить поколение, направив своё амбициозное желание туда, где она должна была стать приёмной матерью, а мысленно ею легко было стать, тем более что в высокой сфере Мать и Возлюбленная всегда составляли единое целое.

К лону женщины тут относилось первое обетованье.

– Великая Госпожа, – говорила Ханна на ложе создающего царя – Великий Господин мой, выслушай возлюбленную свою, будь так добр, снизойди к моей просьбе, к моему непритворно страстному лону! Ты избрал меня и возвысил над дочерями своими, ты Господин дал мне знание о мире, ты открыл мне беззвучные дотоле уста. Вы образовали меня, и я считаю себя вашим творением. За то, что я нашла милость ваших очей, за то, что вы ласково заговорили со своей рабыней, да вознагражу вас даром агнца. Да поможет мне в том девственница Тиннит, под чьими голубиными крылами обрела я надежду и бодрость! И всячески оберегая душу женскую от забвенья, которую вы дали мне, я буду хранить эту встречу в сердце всю свою жизнь. Своим детям и детям детей, я поведаю эту историю, чтобы дети мои не погубили себя, чтобы, подняв глаза и увидев солнце, луну и звёзды – подлинную реальность – продолжали служить сонму светил. Мать и Отец мои, вы просветили меня и образовали. Вы сделали душу мою разборчиво-тонкой. И я не могу уже жить жизнью, как не божественной и не могу, выйдя замуж за Бога, отдать женское своё естество смертному, как поступила бы при прежних обстоятельствах. А потому не сочтите наглостью, если ваша дочь и рабыня говорит вам об ответственности, которую вы возложили на меня. Вы передо мной теперь почти в таком же долгу, как я перед вами потому, что вы в ответе за богонравность царицы.

– Твои слова, – отвечал иерофант в мантии с красными и чёрными вертикальными полосами, – исполнены силы и вполне разумны; не согласиться с ними нельзя. Но скажи мне, куда ты клонишь, ибо я этого ещё не вижу, поведай мне.

– Теперь принадлежу я душой дуумвиру: только Эшмуну я принадлежу плотью, женскою своею статью. Он открыл моё девственное лоно, теперь позволь мне открыть себе глаза! Есть у его колоса побег – голубая лилия с первенцем: она как пальма у ручья, как стройная тростинка в низине. Посоветуйся с могучим быком, чтобы он дал меня в жёны Мелькарту.

– Конечно, я поговорю с могучим быком и замолвлю о тебе слово. Право, мне не трудно решиться выполнить твою просьбу. Его дом примет тебя, перешедшую чертог вечности, Господин примет тебя с распростёртыми объятиями и скажет тебе: «Добро пожаловать!» Ведь благодаря божественному потоку влаги, могучий бык покроет тебя, и целое время года не выпустит из благодатных объятий, чтобы можно было сеять и собирать урожай. Назначенный час миновал, поток семени выпрыснул из вершины Хоры, он разливается, набухает, растёт. Он родоначальник всех благ, зачинатель всех дел, он носящий имя – «Не-Тронь-Меня» и носящий титул «Царь города». Ему принесут в жертву быка, из чего видно, что Бог и Жертва едины, ведь на земле и в своём чреве он предстаёт быком, чёрным быком, со знаком луны на боку. А когда бог умрёт, им для сохранности начинят глиняный кувшин и укутают землёй в колумбарии, и он получит имя: «Мелькарт – Царь города, – Сын Тиннит».

– Каков бы он ни был – он от доброго семени, ибо в нём огонь-семя Эшмуна. Я люблю его и хочу возвысить его своей любовью, сделать его героем над горизонтом Хора.

– Героиня, – возразил маг, – ты сама, дочь Баалат и Баала, и они на тебя полагаются.

Ханна была красива, и было в её красоте, что-то, волновавшее мужчин: складка между колен вовсе не являлась причиной волнения мужчин больше, чем сама тронутая её плоть. Волненье это было не плотским, а, как бы сказать, демоническим. У неё были карие глаза редкой красоты, тонкие ноздри и терпкий рот.

Ханна двигалась по течению времени.

Приближался час, когда Настоящая и Любимейшая родит сына. Священный иерофант уже не отходил от неё, маг собственноручно участвовал в уходе за роженицей. Бледная, будто бы измождённая и крепкая своим чревом, от которого плод готовился со слепой безжалостностью вытягивать соки и силы. Ханна, улыбаясь, приоткрывала белый ряд зубов из-под верхней губки. Она клала руку мага туда, где должны были ощущаться глухие толчки ребёнка. Через покров плоти женщины, он приветствовал Милька с уговором, поскорее выйти на свет из преисподней, ловко и осторожно, не причиняя чрезмерных страданий своей укрывательнице. Улыбающееся её лицо исказилось и она, притворно задыхаясь, сказала:

– Сейчас начнётся.

Краснолицые мисты необоримого змея пришли в величайшее волнение. Дрожащие огоньки лампад тускло освещали рельефы времени на стенах – бесчисленные изображения сцен из Книги Мёртвых. Новые члены братства Великой Матери – жертвователей семени-огня – всколыхнули воздух, они впились горящими глазами в раздвинутую складку женщины. Каждая часть тела женщины, была теперь раскутана от молитвенных лент. С радостной отвагой, не боясь никаких усилий и мук, приступила она к назначенному обрядом труду. И теперь, когда её час пришёл, она улыбалась уже не прежней, смущённой улыбкой, которая возникла от чрезмерного внимания красноголовых к её розовым створкам раковины, а улыбкой, сияющей от счастья. И глядели её красивые и прекрасные глаза в глаза изголовья любопытствующего змея, от которого ей предстояло родить – «Ещё одного».