Зная лично генерала Поливанова по моей должности до войны, когда мне неоднократно приходилось бывать у него с докладами по Главному комитету по устройству казарм, я совершенно не узнавал его в председателе этой пресловутой комиссии. Куда девались его умелое ведение прений, определенность поставляемых вопросов, точное резюмирование заключений. В сущности, он был не председателем, а делопроизводителем комиссии, роль которого ограничивалась лишь добросовестной записью словопрений. Разочаровался ли генерал Поливанов в происшедшем перевороте, был ли обижен тем, что оставлен был в тени и не занял того выдающегося положения, на которое мог рассчитывать, или, наконец, как умный человек, прозревал будущее и сознавал бесполезность усилий сохранить армию от развала, но на меня он производил впечатление человека, потерявшего веру в самого себя, утратившего интерес к порученному ему делу и пассивно отдававшегося течению событий.

Признавая работу комиссии в такой обстановке, как по ее характеру, так и по существу, совершенно ненормальной, я после первых же двух-трех заседаний доложил свои впечатления помощнику военного министра генерал-лейтенанту Новицкому и просил освободить меня от участия в ней, считая таковое совершенно бесполезным. Ходатайство мое не было удовлетворено, но вскоре последовавшие события и отказ Гучкова от поста военного министра^{43} освободили меня от участия в работах этого органа, который до сих пор представляется каким-то кошмаром в моих воспоминаниях.

Не буду останавливаться на последовательном описании горячих дебатов при обсуждении всех параграфов Декларации, обрисую лишь общую картину прений, по поводу самых боевых пунктов декларации: 1) отдания чести; 2) свободы политической пропаганды в войсках и 3) ношения военными гражданского платья в не служебных занятий.

Цель представителей Совета солдатских и рабочих депутатов, в котором в то время большинство принадлежало социалистам-революционерам^{44}, была совершенно ясна. Им надо было окончательно уничтожить старую армию, срыть до основания веками возводившееся здание. Имея определенную цель и выработав программу действий, они твердо и уверенно шли к намеченной цели, ни разу не разорвав фронта своей атаки каким-либо случайным противоречием, несмотря на то, что на заседания являлись не одни и те же лица. Говорили они все одно и то же. На любые возражения у них [всегда] были готовые ответы. Видимо, все было заранее обсуждено, продумано, обо всем договорено. Иногда невольно восхищался их находчивостью в репликах и внешней убедительностью их софизмов. В крайних случаях, как я уже упоминал, они прибегали к ultima ratio^[14], заявляя, что они всего лишь посланники Совета солдатских и рабочих депутатов, что им даны строгие инструкции и что, волей-неволей, мы должны склониться перед той властью, которая в настоящее время никого над собой не имеет.

С сожалением должен отметить, что присутствие этих представителей в заседаниях комиссии оказывало большое влияние на мнение ее членов при голосовании по спорным вопросам.

Сколько раз в ожидании открытия заседания приходилось обмениваться мнениями с различными членами комиссии об отдании чести, свободе политической пропаганды в войсках. Обыкновенно все они горячо соглашались, что эти параграфы декларации недопустимы, что они разрушат армию и т. п. Да и действительно, казалось бы, у истинно военных людей не может быть двух мнений по этим вопросам. Но вот, по окончании прений, приступают к голосованию. Генерал Поливанов предлагает несогласным на допущение того или другого из этих параграфов встать. Смотришь, тот член комиссии, который только что, каких-нибудь час-два тому назад, был вполне солидарен с вами, сидит себе, скромно потупив взор. И добро бы это были случайные военные люди, только на время войны призванные в ряды войск: прапорщики запаса или отставные, покинувшие военную службу в молодых чинах. Нет, то были кадровые офицеры, профессиональные военные, даже генералы, десятки лет носящие военный мундир. Достаточно сказать, что при голосовании вышеупомянутых кардинальных вопросов нас, несогласных, было всего лишь семь, шесть и четыре человека из двадцати пяти членов комиссии.

Странным в работе комиссии было еще то, что все прения заносились в журнал заседания лишь вкратце и затем резюмировалось решение, принятое большинством. Несогласные даже не упоминались поименно, не говоря уже о том, что никому из них не предлагалось изложить свое особое мнение. Благодаря этому постановления комиссии имели вид ее единогласных решений.

Таким порядком Декларация прошла целиком через горнило комиссии, получила как бы ее полное одобрение и была утверждена. Теперь оставалось только издать ее в виде приказа по военному ведомству. Когда она была представлена на подпись Гучкову, он, естественно, отказался подписывать ее. Представители Совета солдатских и рабочих депутатов, узнав об этом, пришли в страшное волнение. Я сам видел, как один из них, прапорщик Утгоф^{45}, даже побледнел от волнения.

– Что же мы скажем в Совете? – в тревоге говорил он. – Ведь вот уже полтора месяца успокаиваем всех, что не сегодня завтра выйдет приказ с Декларацией. Что же будет?

Отложили еще дня на два. Гучков поручил генералу Новицкому собрать комиссию (уже без генерала Поливанова) и добиться существенных уступок в вопросах об отдании чести и свободе политической пропаганды.

Тщетно пытались Новицкий и приглашенный в это же заседание другой помощник военного министра, генерал Филатьев, внести какие-либо хотя бы текстуальные поправки в Декларацию, смягчить если не смысл, то хоть изложение некоторых пунктов. Но и после этого заседания Декларация осталась в том же виде. Гучков решил не подписывать заготовленный приказ и отказался от должности.

В свое время многие ставили Гучкову в упрек, что он покинул свой пост в тяжелую минуту, бросил своих сотоварищей по Временному правительству в то время, когда борьба его с другим, неофициальным, но несравненно более сильным правительством явно складывалась в пользу последнего. Но что же ему оставалось делать? Я думаю, он тогда вполне уже уяснил себе, что взялся не за свое дело, что недостаточно быть дилетантом в военном деле и интересоваться им в качестве постороннего наблюдателя; что для того, чтобы постичь дух армии, мало посвятить всю свою жизнь военной службе, нужно быть солдатом до мозга костей. Понял он, что помочь армии не может, а оставаясь у власти может только навредить ей, продолжая делать те же ошибки, часть которых к тому времени он, я думаю, уже сознавал. Я всегда считал Гучкова искренним патриотом и честным человеком, и он поступил так, как подсказывала ему совесть. Жаль только, что эта мысль не пришла ему раньше.

Подписание Декларации прав солдата, в которой действительно говорилось лишь об одних правах солдата и ни полусловом не упоминалось о его обязанностях, было равносильно окончательному смертельному удару армии, и без того потрясенной до основания Приказами № 1 и № 2.

Могут возразить, что в создавшейся ситуации нельзя было противиться проведению ее в жизнь. Согласен с этим, но не нужно было издавать ее в виде приказа. Представьте себя в положении коменданта осажденной крепости, в которой истощились и продовольственные, и боеприпасы. Падение крепости неизбежно. Коменданту предстоит выбор: или подписать капитуляцию, или предоставить неприятелю овладеть крепостью без всяких условий. Мне кажется, несомненно, предпочтителен последний способ, который избавляет от подписания позорного акта. Так и в данном случае.

Мы не можем заставить солдат отдавать честь, ибо у нас нет реальной силы, на которую мы могли бы опереться, настаивая на выполнении нашего требования. По той же причине мы не можем воспретить митинги в казармах и в окопах. Что же делать, приходится поневоле смотреть сквозь пальцы на происходящее, но не следует узаконивать это официальным актом, каковым является приказ по военному ведомству.

Надо надеяться, что революционный дурман со временем развеется, что можно будет постепенно вновь вводить те правила и установления, которые были самовольно отменены. Тут существование подобного приказа могло бы стать причиной многих неприятностей. Его пришлось бы отменить, а всякая отмена, несомненно, трактовалась бы противниками возрождения армии как реакционная мера, а это, в свою очередь, производило бы неблагоприятное впечатление на массы. Но нет худа без добра, и большевики, в числе многого другого наследства Временного правительства, аннулировали и этот приказ.

Как ни был честолюбив Гучков, как не стремился он к власти, все-таки он, как честный человек, не совершил роковой шаг и предпочел покинуть свой пост и похоронить свои честолюбивые замыслы.

Место Гучкова занял Керенский^{46}. Он не колеблясь подписал смертный приговор армии, который в значительной части, быть может, им же и был инспирирован. Это была первая, но очень существенная победа большевиков, которые тогда только начинали поднимать голову. В армию была допущена политическая пропаганда. Временное правительство было лишено оружия самозащиты, и победа крайних левых элементов, несмотря на их сравнительную малочисленность, была неизбежна.

Хотя во время заседаний комиссии [ее члены] и отзывались полупрезрительно о большевиках, когда некоторые указывали на опасность их пацифистской пропаганды в окопах; хотя действительно в то время «большевик» было чуть ли не бранным словом; хотя некоторые из солдат армейских делегаций и убеждали комиссию иметь более доверия к сознательности солдат, которые, дескать, сами разберутся в том, где правда и где ложь, но исторические примеры революций прежних времен указывали на неизбежность перехода власти в руки самых крайних левых партий, а приказ с Декларацией, облегчая пропаганду, ускорял этот переход.

Вновь повторяю, навряд ли мы могли избежать прихода большевиков, как бы мудро ни действовало Временное правительство, но можно было бы оттянуть их торжество до окончания войны, а победное окончание войны, быть может, изменило бы формы господства пролетариата, и России не пришлось бы претерпеть тех бедствий, которые она вынесла и продолжает испытывать и теперь.

С уходом Гучкова в составе военного министерства произошли перемены^{47}, которые, к моему великому удовольствию, коснулись и меня. Вряд ли я ошибусь, если предположу, что одной из причин моего удаления из Петрограда были мои взгляды, высказанные во время прений по поводу Декларации прав солдата.

Искренно говорю, я был несказанно рад моему удалению, так как это избавляло меня от активного участия в похоронах нашей армии и от совместной работы и личных сношений с Керенским, которому я лично глубоко не симпатизировал.

При отчислении меня от должности начальника Главного штаба^{48} мне было объявлено, что я отнюдь не имею права покидать военную службу, и было предложено на выбор два вакантных в то время поста: начальника штаба Северо-Западного фронта^{49} и дежурного генерала Верховного главнокомандующего; первый пост был освобожден генералом Даниловым^{50}, получившим корпус^{51}, второй генералом Кондзеровским^{52}, моим товарищем по Академии и близким приятелем^{53}. Генерал Кондзеровский занимал эту должность с самого начала войны при великом князе Николае Николаевиче, затем при государе императоре. Человек честный, беспристрастный, неподкупный, он пользовался неизменным доверием своих начальников, но строгое следование их законам создало ему немало недоброжелателей среди таких лиц, которые ищут для себя всяких исключений и послаблений. Эти лица немало повредили генералу Кондзеровскому, создав ему репутацию человека сухого и недоброжелательного, чего на самом деле вовсе не было. Это послужило поводом к тому, что Гучков, уступая якобы голосу армии, отчислил генерала Кондзеровского от должности дежурного генерала при Верховном главнокомандующем с назначением членом Военного совета.

Напрашиваться самому на какую-либо должность и предлагать себя кандидатом крайне трудно, поэтому я отказался от выбора и предоставил назначение мое решению высшего начальства, о чем и заявил Керенскому, когда мы, то есть генерал Аверьянов^{54}, начальник Генерального штаба, и я представлялись ему по случаю отчисления в его распоряжение.

Представлялись мы в Мариинском дворце^[15]. Курьезная подробность: у Керенского правая рука была на перевязи, так как накануне или дня за два перед тем, после какого-то ораторского выступления его в каком-то собрании, ему пришлось испытать столько пролетарских рукопожатий, что рука отказалась ему служить.

В тот же день вечером я получил приглашение к прямому проводу с Могилевым^[16], и генерал Марков, который был в то время генерал-квартирмейстером штаба Верховного главнокомандующего^{55}, передал мне пожелание генерала Алексеева^{56}, чтобы я принял должность дежурного генерала Ставки. Я осведомился у него о желании генерала Деникина^{57}, начальника штаба Ставки, которому я вовсе не был известен. Генерал Марков ответил, что генерал Деникин, зная меня по его, Маркова, рекомендации, присоединяется к этому пожеланию.

Генерала Алексеева я знал хорошо и с самой лучшей стороны, за время нашей совместной службы в Главном штабе, еще до Японской войны. Генерал Деникин мне был знаком только понаслышке, но то, что я слышал о нем, говорило только в его пользу: в моем представлении это был прямой, честный воин с ореолом героя.

Таким образом, раздумывать мне было нечего. Через два дня после отчисления от должности начальника Главного штаба я был назначен дежурным генералом Ставки, и 14 мая, после сдачи своей должности моему преемнику, генералу Архангельскому^{58}, выехал в Могилев.