За несколько дней до трагических событий в роте не происходило ничего такого, что могло предвещать беду: кто-то заступал в караул, кто-то шёл работать на камбуз, кому-то приходилось быть дневальным, кого-то «дедушки» ночью поднимали, заставляли отжиматься, пробивали «оленя» или «фанеру»; в штатном порядке проходили утренние и вечерние поверки. Но однажды именно на вечерней поверке после 21:00 Ивашкевич потерял сознание и упал в строю. Поверка проходила в помещении, на улице был ураганный ветер и мороз, в кубрике тоже было не жарко, батареи еле-еле грели, ветер выдувал всякое тепло из помещения через многочисленные щели в окнах. Поверку проводил Джабраилов. Когда Ивашкевич громко повалился на пол, не все сразу поняли, что произошло. Но кто был рядом, стали приводить его в чувства. Джабраилов лично перенёс его на койку, несколько раз ударил не очень сильно по щекам, но Рома не реагировал. Кто-то сказал, что боец косит, завтра ему заступать в караул. В часть был отправлен гонец (дозвониться не смогли) за фельдшером из санчасти.

Он пришёл не раньше, чем через час. Всё это время Ивашкевич лежал на койке без чувств.

Я ещё тогда засомневался, что невозможно так качественно симулировать: веки у него не дрожали, а когда Джабраилов ударил его по щекам, то было видно, что Рома не чувствует боли, он, как бесчувственная кукла, лежал на койке и не реагировал ни на какие внешние воздействия.

Фельдшер, старший лейтенант, отогнал от койки всех любопытствующих. Перед этим спросил, бил ли кто солдата? Тишина. Даже если били, никто бы не признался. Последние несколько дней, я знал, Ивашкевича никто не трогал. Он выполнял худо-бедно те или иные поручения, но бить его никто не бил. Потому что он ждал большую посылку из дома, а это значит, старослужащие должны были поделить между собой сигареты, сладости и мыльно-бритвенные принадлежности. Может быть, Роме достались бы какие-нибудь «крохи». Молодых солдат, ждавших от родителей посылки, «дедушки» даже временно защищали от нападок годков, понимая, что молодого бойца нужно расположить к себе, чтобы потом воспользоваться содержимым посылки из дома. Времена были тяжёлые, офицеры, вскрывавшие посылки для проверки на содержание в них запрещённых предметов, тоже ничем не брезговали, забирали домашнее варенье, консервы и прочие продукты. Голод – не тётка. А в армии в те времена голодали. Можно вспомнить дистрофиков с острова Русский, в 1992 году впервые общественный канал рассказал о нескольких смертях на острове от голода.

Вынув из сумки нашатырный спирт, фельдшер смочил вату, поднёс к носу Ивашкевича – никакой реакции! В действиях фельдшера усматривалась какая-то нелогичность. Я думал, он вначале пощупает пульс, приоткроет веки, а после поднесёт нашатырный спирт. Старший лейтенант всё делал наоборот, а после приступил, как мне показалось, совсем к не медицинским действиям – он вкалывал Роме иголки в пятки, но никакой ответной реакции не происходило. Казалось, Рома умер. Но он дышал, было видно, как медленно вздымается его грудь. Я подумал, что фельдшер пьян. И не просто слегка выпивший, а пьян в стельку. А Рома – косарь-герой.

Джабраилов отогнал лейтенанта прочь. Сказал, что сам лично отвезёт Ивашкевича в госпиталь. Подозвал Буша, нашего водилу, меня и ещё одного бойца, сказал:

– Вы сопровождаете, едете в кузове вместе с Ивашкевичем. Не забудьте про носилки! Они у нас есть?

Кто-то ответил:

– В баталерке.

– Остальным – отбой! Спать!

Месяц назад я выписался из госпиталя. У меня была флегмона голени – «дедушка», узбек, мать его, отбил ногу. На операционный стол я попал к хирургу-самодуру. Перед операцией он спросил:

– Сам себе нанёс увечья?

Я ответил, нет.

– А кто тогда?

Сказать означало – сдать. Я молчал.

– Значит сам… – сделал он вывод и ударил меня по щеке. И это было очень больно. Я не ожидал от врача ничего подобного. Но это произошло, и я не мог представить, что будет дальше, ведь такой врач мог бы отказать в операции, а моя голень на тот момент была толще в два раза ляжки, очень болела!

Пришла на помощь медсестра, когда врач отвлёкся от меня, она сказала:

– Скажи, что сам наколол ногу вязальной спицей. Тогда он начнёт операцию. Иначе – никак. Тебе ничего не будет за эти слова, не беспокойся.

Я так и поступил. Врач проворчал, мол, это поколение – никто из них не хочет служить, каждый пытается уклониться от службы, некому Родину защищать, патриоты херовы!..

Медсестра вколола заморозку, и я не чувствовал никакой боли, лишь один раз взглянул, как сбегает гной в подставленное ведро…

Так вот, когда мы приехали в госпиталь поздней ночью (ГАЗ-66 полз по сопкам более 30 километров, мы ехали, наверное, час-полтора, Рома всё это время лежал в кузове машины неподвижно, с ним, без преувеличений, что-то произошло, а мы с напарником, молча, на него смотрели – тусклый свет лампочки в кузове тентованной машины позволял разглядеть окаменевшее лицо), то дежурным врачом оказался именно доктор-самодур.

Я непроизвольно сказал, тяжело дыша (носилки с Ивашкевичем были очень тяжёлые, весил Рома, наверно, больше восьмидесяти килограмм; и это он успел похудеть):

– Вот и приехали…

Джабраилов меня не понял. Он мельком глянул в мою сторону и подтвердил мои слова, сказал:

– Ага, приехали.

Носилки оставили в коридоре. Врач спросил, что с ним, Джабраилов ответил, что боец потерял сознание в строю на вечерней поверке. Врач-самодур тут же сделал заключение, как тогда и со мной:

– Косит от службы! Все бойцы одной крови – голубой! В том смысле, что нет желания у них служить, – стал он пояснять, – прибегают к разным хитростям, чтобы их комиссовали, например…

Джабраилов подозрительно взирал на врача.

– Вряд ли…

То, что последовало потом, командира роты, видимо, удивило не меньше, чем меня: врач со всего размаху, что было сил у пятидесятилетнего мужика, отвесил Роме леща, а после схватил за грудки, приподнял с носилок и бросил обратно… Ударил ещё раз по другой щеке, но не так сильно.

И, о чудо! Ивашкевич пришёл в себя! Он открыл глаза, учащёно заморгал, вытер выступившие слёзы. Потёр ушибленную щёку, на которой образовался синяк, верно, удивился, когда увидел врача, Жабу и остальных, кто присутствовал при «экзекуции», спросил:

– Что случилось?

Ответил врач:

– Ничего, пацан… – Он повернулся к нам, твёрдо сказал: – Забирайте обратно. Боец здоров, годен для прохождения дальнейшей службы!

После этого случая Ивашкевича ставили дневальным. Он получил посылку, ему кое-что из неё досталось, в том числе перепало и мне: три сигареты «LM». Рома угостил меня; кстати, патологически жадным он не был, умел делиться, разве что особо делиться было нечем.

Прошло недели две. Ивашкевич попал в караул.

В тот день я, наоборот, вернулся с ракетного объекта. Нам полагалось спать после суток, но мы работали: кто-то шёл на кухню, кого-то назначали помогать Бушу с ремонтом машины… Меня отправили в кочегарку.

Ближе к вечеру, помню, кто-то крикнул:

– Нападение на пост!

Схватив каску, автомат и бронежилет, я погрузился в ГАЗ-66 вместе с остальными бойцами. Доехали до объекта, а дальше бегом по периметру километра два до второго поста, где якобы произошло нападение.

На месте происшествия была отдыхающая смена. Они бегали туда-сюда, были растеряны. Четыре бойца лежали на земле друг за другом, так, как они шли на смену караула. Трое из них были живы. А вот тот, кто лежал первым, ближе к постовой вышке, оказался мёртв: из-под каски стекали мозги… Ивашкевича трудно было узнать…

При смене караула первым всегда идёт разводящий. Но Кара был вторым, пуля, которая оказалась второй, прошла ему чуть выше сердца навылет, зацепила третьего бойца, идущего за ним. А первой пулей был убит в голову Рома. Третья пуля ранила четвёртого бойца, который сменился на первом посту. Повезло тому, кто шёл последним в строю. Он после рассказал, что услышал выстрелы, все упали, упал и я. Стрелял Ваня Иванов. Он тут же спустился с вышки, казался испуганным, подбежал к Ивашкевичу, тот, наверное, уже был мёртв – первой пулей он снёс ему полбашки.

А произошло всё очень банально и просто: Ваня игрался с автоматом, послал патрон в патронник и забыл об этом. Когда караул шёл меняться, Кара пропустил вперёд Ивашкевича, потому что они оба были одного призыва, так же, как Ваня Иванов, тем самым позволив Роме как бы «побыть» чуть разводящим. Приближаясь ко второму посту, Ивашкевич снял автомат с плеча, прицелился в Ваню, имитируя стрельбу. Иванов тоже имитировал стрельбу, но он забыл, что автомат снят с предохранителя, а патрон в патроннике. Палец автоматически нажал курок – короткая очередь… Из дула автомата вылетело всего три пули: трое раненных, один убитый.

Джабраилов удивлялся после, как можно было попасть с девяносто метров тремя пулями в четыре человека?!! Однако, как говорится, палка стреляет тоже один раз в год.

Караибрагимова спасли и комиссовали. У остальных двоих были лёгкие ранения, после госпиталя они вернулись в роту. Тело Романа Ивашкевича в цинковом гробу отправили домой. Груз «200» пришлось сопровождать Джабраилову и ещё двум старослужащим бойцам. Приказ сверху.

По преданию, со слов троюродного дяди, мой прадед по материнской линии после русско-шведской войны взял в жёны шведскую девушку. А прадед по линии отца после русско-турецкой войны привёз с собой чеченскую девушку, женился на ней. Видимо, поэтому у нас в роду были то рыжие родственники, то блондины. Сам я, по всей видимости, большую часть генов отобрал у шведской прабабушки. Я блондин; со слов жены, не уступчив, упрям и злопамятен. Как её отец. Сам себя я, конечно, злопамятным не считал и не считаю, а вот с упрямством поспорить не могу.

После службы в армии я остался в Приморском крае. Познакомился с будущей женой, она была дочерью командира роты (приходила к папе на «работу», где я её и перехватил, будучи дежурным по роте). Но служить в армии меня не прельщало. Я был слишком независим, самонадеян и по-своему ленив.

Когда дочь Джабраилова забеременела, я решил уехать служить во Вьетнам (до увольнения оставалось месяцев пять) – в 90-е годы существовала одна из последних российских военно-морских баз, которую Путин закрыл в 2000 году, придя к власти в качестве президента. Я сдал документы, прошёл медицинскую комиссию, но об этом всё же узнал мой командир. К тому моменту он знал о беременности Лены, знал, кто отец, и мне пришлось написать рапорт, что по семейным обстоятельствам я остаюсь дослуживать в роте охраны, которой командовал будущий тесть.

Он сказал:

– Служить ты не хочешь, вижу, но жениться обязан – не сбежишь. И помни: за Жабу – убью!

Оставалось выдохнуть и снова набрать полную грудь воздуха: вляпался!

Да, мой будущий тесть тоже попал, когда поехал сопровождать гроб. Вспоминать тот случай он не любил, но иногда говорил, что на похоронах не знал, куда себя деть, хотелось провалиться на месте под землю, ведь в смерти бойца был виноват именно я в большей степени, чем Иванов.

Ваня получил пять лет колонии строго режима (находясь под следствием на киче, Джабраилов помогал Иванову, как мог, чаще всего передавая еду и теплую одежду). Дальнейшую судьбу его я не знаю. А вот про Ивашкевича думаю – попади он к другому врачу тогда, его, наверное, положили бы в госпиталь, а это значит, что в тот трагический день он не попал бы в караул. Или, просто, отмажь, дай взятку отец – Рома остался жив.

Как бы ни пахло мистикой, организм Ивашкевича чувствовал приближающуюся беду, сопротивлялся. Отсюда, видимо, случился обморок, потеря сознания. Это была попытка неосознанно избежать смерти, ведь смерть не за горами, а за плечами.

Все заболевания от нервов, говорят врачи. Индейцы же Майя считали, что мы болеем от несбывшихся желаний: люди заболевают от злобы, жадности, зависти, а также от нереализованных и неисполненных мечтаний.

Автомобиль БМВ так и остался для Ивашкевича несбывшейся мечтой. Вот где, вероятно, глубоко собака зарыта…