Я помню, папа всегда молчал в ответ как Бог.

Виктор Семашко, «ReRa»

Часть первая

Июльский полдень золотой. Гостиная, о степени достатка хозяев которой можно судить по ее исполинским размерам, – а ведь есть еще флорентийский руинный мрамор на панелях стен, напольная мозаика со сценой охоты Геры, аукционные античные капители по углам.

За окнами – волшебный сад, возможно тот самый, который видела через крохотную дверцу одна девочка в английской сказке. За разделочным столиком на барном стуле сидит Дюймовочка. Она одета в нарядное платьице, слишком, пожалуй, нарядное для того, чтобы сидеть в нем за разделочным столиком. Рукава ей коротковаты, кружевной воротничок затерся и пожелтел. Возможно, это единственное платье, из которого Дюймовочка пока не выросла.

Девочка сосредоточенно колет острой рапирой айсберг твердого швейцарского сыра, покоящийся на огромном серебряном блюде. Дюймовочка не выглядит голодной, кажется, у нее просто такая игра: терзать сыр, дробить его на кусочки, растирать эти кусочки в мелкую труху.

В глубине интерьера – работающий телевизор. Он выглядит более одушевленным, чем завернутая в халат женщина, полулежащая перед ним в кожаном кресле. По телевизору показывают комедийный стендап – немного похожие друг на друга актеры разговорного жанра смешат публику немного похожими друг на друга шутками. Время от времени раздаются взрывы хохота – зал смеется. Для того чтобы доказать, что зал действительно смеется, что это не интерпассивность записанного много лет назад хохота мертвецов, камера выхватывает сверкающих зубами веселящихся зрителей.

Женщина внимательно смотрит на экран, но никак не реагирует на происходящее. Она вглядывается скорей в телевизор, чем в то, что по нему показывают. От этой ее сосредоточенности, от того, что она не то что не улыбается, но даже, кажется, не моргает, вокруг нее по интерьеру разливается тишина, такая тишина, что она заглушает и телевизионные шутки, и взрывы смеха, и даже механистический стук рапиры об айсберг сыра.

Вот еще. Я могу различить в этой тишине, в ее сосущем характере, величественную поступь аккордов «Сарабанды» Генделя.

Рапира соскальзывает с куска и с грохотом вонзается в блюдо. Дюймовочка бросает быстрый взгляд на женщину, сомнамбулически молчащую в кресле, так что становится понятно: у телевизора – ее мать, и девочка ждет, очень ждет, что та очнется и запретит ей дробить сыр острой рапирой. Мать на звук не поворачивается и Дюймовочка снова сжимает инструмент в руках. Холодная сталь вспыхивает в лучах солнца хирургическим блеском.

Из коридора, уходящего под пролет массивной дубовой лестницы, слышатся шаги. Они приближаются, но все никак не оформятся в человека.

– Такой вопрос, – спрашивают из темноты.

Ни девочка, ни мама не поворачиваются. Они как будто приучены не подавать голоса в этом доме.

Из коридора выныривает человек. Он одет в синюю робу и усы брата Марио. В телесной конституции он как-то коротковат, как будто дизайнерская студия специально выпустила его для интерьеров класса «люкс», дабы своим пребыванием рядом с альковами и прочими местами, где обретаются полуобнаженные нимфы, он не распалял ревность владельцев альковов и полуобнаженных нимф. Мужчина функционален, он весь – как стоящая в углу и дожидающаяся, когда ее разложат, стремянка.

– Хозяюшка? – спрашивает он, пытаясь понять, есть ли в гостиной люди. Видно, что это не первая комната дома, в которой он ищет хозяюшку.

Женщина продолжает молчать. Дюймовочка сосредоточенно колет сыр. Мужчина выходит из-за лестницы и обнаруживает сидящую перед телевизором. Он улыбается и начинает тараторить:

– Ах, вот вы где! А тут заплутался чуткенцию. Хожу, хожу, уже и на третий этаж поднялся, и в цоколь заглядывал, а вы, значит, тут себе молчите, ну что ж, бывает, и помолчать хочется, видно сиеста у вас, да? Полуденный отдых, как в Испании! Я недавно в Испании был, так у них…

Он умолкает. Ни девочка, ни ее мать не оборачиваются на его слова. Он меняет тактику:

– Я спросить хотел, по интерьеру… Просто совет нужен, как делать, потому что непонятно. Потому что можно и так, и так.

Женщина заметно напрягается, но не поворачивает головы и продолжает смотреть в телевизор. Брат Марио теряется, он не может понять происходящего. Он вглядывается в детали этой сцены, и мы буквально видим, как работает мозг: его глаз замечает, что женщина полулежит на хозяйском кресле, так что это не прислуга, он отмечает, что рядом с ее рукой лежит пульт и что кожа подлокотника протерта, так что телевизор она смотрит тут не первый месяц, она не гость, не гость. Наконец, он замечает на безымянном пальце ее руки обручальное кольцо, узнает его и подходит вплотную к женщине, застывая в шаге от нее.

– Хозяюшка! – весело и уверенно обращается он. – Извините, что отрываю! Я говорил там, вопрос есть, спросить.

Женщина медленно поворачивает голову к нему, но ее взгляд останавливается где-то за его спиной, так что профессиональная привычка брата Марио заглядывать прямо внутрь человека, чтобы понять, как ему будет лучше, что ему понравится больше, дает осечку.

– Что вам нужно? – тихо спрашивает «хозяюшка».

– В эркерах южного крыла ламбрекен делаем со свагой или жесткой панелью? – тараторит он.

– Что? – переспрашивает женщина.

– Эркеры! Южное крыло! Там хозяин ламбрекен утвердил. Так вот, его со свагой делать? Или проклеенной жесткой панелью?

Женщина растерянно пожимает плечами.

– А у хозяина самого нельзя уточнить? – нетерпеливо переминается рабочий.

Смотрящая телевизор поворачивается в сторону белой массивной двери, в которую упирается лестничный пролет на втором этаже, и торопливо отвечает:

– Нет, хозяина тревожить нельзя.

Брат Марио растерянно крякает. В его мире не бывает такой степени занятости, которая не позволяет решить вопрос со свагой на ламбрекене. Он стоит некоторое время, покачиваясь вперед-назад, как будто ожидает, что «хозяюшка» все-таки оттает и позовет владельца дома. Наконец предлагает:

– Ну тогда давайте решать сами. Своими, так сказать, умственными силами. Организуем свагу? По мне, так красиво будет. Такая, знаете, расслабленная динамика.

– Давайте делать свагу, – равнодушно отвечает женщина. – Если красиво.

– Хм! Кабы все так просто! – Мужчина еще больше оживляется. Он выглядит как человек, который рассказывал анекдот и вот сейчас подошел к его кульминации. Сейчас станет смешно. – В том и затык, что там ламбрекен идет по нижней кромке, у вас же там лепнина, и если делаем симметричную свагу с провисом, тогда центральная створка цеплять будет. Понимаете? Цеплять! Фурнитурой по жаккарду!

Он чуть в ладоши не хлопает от того, как точно описал заминку. Третий этаж тем временем оживает – над головами разговаривающих слышатся мелкие птичьи шажки.

– Тогда давайте без сваг. – Смотревшая телевизор поворачивается в сторону шагов. Видно, что они занимают женщину больше брата Марио, больше разговора о ламбрекене и даже больше того сарабандового молчания, которое источает белая дверь в конце лестничного пролета.

Шажки сверху ускоряются, на лестницу слетает их обладательница. Шелковое платье в алых маках перехвачено по бедрам полотенцем, между пальцами ног торчат ватные тампоны: девушке делали педикюр. Разрез ее глаз скальпельно-острый, о ресницы можно порезаться. У нее узкие тонкие губы, разогретые до красноты помадой. На эти губы хочется подуть, чтобы они остыли. Она вся натянута, как высоковольтный провод, всмотрись – и различишь голубоватое электрическое свечение под кожей. Маленькая грудь ходит под платьем так, будто наверху девушка была занята совсем не педикюром. Красавица застывает на площадке лестничного пролета, у белой массивной двери. Дверь прикрывает ее спину как щит, еще больше подчеркивая хрупкость фигуры. Она значительно моложе «хозяюшки». Красавица растягивает полыхающие помадой губы в широкую, но не ровную улыбку и спрашивает таким голоском, каким барышни на всякий случай уточняют у возлюбленных, действительно ли те их любят:

– И что тут происходит, не поняла?

«Хозяюшка» молчит и теребит пульт от телевизора. У нее пухлые и не очень красивые ладони. Брат Марио разводит руками, а потом озадаченно хлопает себя по бедрам. Он еще раз всматривается в обручальное кольцо сидящей в кресле, потом переводит взгляд на маленькую грудь, тонущую в алых маках. Дюймовочка принимается колоть сыр с остервенением – она вонзает рапиру прямо в центр айсберга и тянет на себя обеими ручками.

– Что тут происходит, я спрашиваю? Что это ты тут раскомандовалась? – Красавица театрально обводит зрителей взглядом.

Она спускается по лестнице – спина прямая, плечи назад, с носка на пятку, с медленным покачиванием на мыске, как по подиуму. Полотенце развязывается и соскальзывает на пол, но она профессионально не обращает на это внимание. Пожалуй, она похожа на Минерву – в том виде, в котором ее могут имитировать в ночном клубе перед началом эротического шоу.

Минерва обходит парализованного Марио и продолжает свой речитатив:

– Тебе что сказали? Где твое место? Во флигеле твое место! Во флигеле! И входить со двора! Чтобы людям жить не мешала! Машину тебе оставили, флигель тебе отвели – живи, молись! Радуйся!

Молчание женщины распаляет Минерву по тому же военному закону, по которому бегство врага заставляет оборонявшуюся армию пуститься за ним вдогонку:

– Пожалели тебя – спасибо скажи! Спасибо людям скажи! Не развелся что – так это от нехватки времени! Так что сиди, молись! Во флигеле! И свою эту… – Красавица долго не может подобрать слово для обозначения девочки и в результате выдает нечто не вполне подходящее: – Эту прошмандовку свою, свою прошмандовку эту малую при себе держи! Чтобы из флигеля не высовывалась!

Дюймовочка дробит отвалившийся от глыбы сыра кусок быстрыми сильными ударами. Рапира зажата в кулачке, девочка полностью сконцентрирована на серебряном блюде и, кажется, не слышит, как взрослые ссорятся. Женщина, смотревшая телевизор, в библейской надежде повернула голову к белым дверям, венчающим лестничный пролет. По ее щекам крадутся вниз два влажных ручейка.

– Еще раз тут рот раскроешь – я тобой займусь! Поняла? Отложу все и займусь! Дам под жопу – полетишь в панельку в Малиновке! Тридцать квадратов, до метро шесть остановок!

Поразительно, как красавица умудряется выкрикивать это, не сильно повышая голос, сохраняя его хрустальную певучесть. Сцена все больше озаряется некой глобальной неправильностью, собственной невозможностью, как тот момент во Второзаконии, где Бог обращает жену Лота в кусок соли только потому, что та обернулась посмотреть, как силы небесные зачищают Содом и Гоморру. И «Сарабанда» Генделя слышна все сильней. Брат Марио прикинулся статуей. Зрачки его приобрели квадратность и неподвижность компьютерного пикселя.

Женщина в кресле размазывает ручейки по лицу тыльной стороной ладони. Ее тело неподвижно, а движения медленны.

Минерва усмехается:

– Или, может, думаешь, любит он тебя? Или любил когда-нибудь? Женился тогда еще, чтобы в Совмин на должность взяли! А сейчас просто нельзя разводиться, ему это репутацию спортит! Он же председатель комиссии этой! Жалеем тебя, как собачку, а ты на шею лезешь! Вали давай в свой флигель и сиди там! И эту выблядь мелкую с собой пакуй!

Дюймовочка положила ладонь на блюдо и с размаху долбит ее отточенной, перепачканной в сырных крошках рапирой. Ее лицо и волосы – в липких брызгах. Ее глаза сухие, на губах – ни гримасы, ни улыбки. Она, кажется, не замечает, что перешла с сыра на себя. По блюду из вскрытой руки растекается медленное вишневое варенье.

* * *

Детская спаленка, плывущая в сумерках. Повернувшись на бок, в кроватке спит Дюймовочка. Правая ладошка под щекой, левая рука свешивается, обнажая – нет, не бинты, бинты давно уже сняты, на коже остались только белесые росчерки. Некоторые шрамы похожи на тире, в других можно узнать силуэт летящей птицы. Шепнув платьем, в комнате появляется мама. Ее волосы убраны в узел, обнажая высокий затылок и тонкую шею. На лице все то же бесстрастное выражение, только глаза как будто ушли в глазницы глубже, а уголки губ приспустились – лаконичные добавления, в которых можно прочитать многое.

Она неслышно садится на кроватку, в ногах у Дюймовочки. Она зажигает ночник на столике в изголовье. Сейчас ее ладони совсем не кажутся пухлыми. Ночник пришел как будто из другой эпохи, когда вкуса и красоты в доме было ощутимо больше. Он выполнен из брабантского разноцветного стекла art nouveau в форме волшебного деревца. Маленькие детали – такие, как уровень проработки ствола, или то, с каким тщанием выведены лица у фей, сидящих на ветвях, – выдают в нем вещь скорей из музея, чем с немецкого блошиного рынка. Ночник накрывает кроватку и столик узором разноцветных пятнышек.

Мама подтыкает одеяло так тщательно, будто пытается отдать дочке последнее остающееся в сердце душевное тепло. Она сидит без движения, пока за окном не начинает светлеть. Тогда женщина наклоняется к дочери и гладит ее по волосам, закладывая выбившиеся на лицо прядки за ухо, – все это без видимой нежности, пребывая в уже знакомой нам сомнамбулической остановленности. Оттого сцена выглядит печально и слегка потусторонне, как общение призрака с тем, кто был ему дорог при жизни. Затем она подходит к двери и смотрит на спящего ребенка, долго, долго, слишком долго для живого человека – прежде чем выскользнуть прочь. Ночник остается включенным.

* * *

Из двора за высоким забором, непроницаемость которого для глаз акцентирована рядом высаженных голубых елей, выныривает большой белый автомобиль. Клюшкообразный значок «Лексуса» на нем позолочен – так же, как лебедка и диски массивных колес. Он производит впечатление гигантского ювелирного украшения, которое, вместо того чтобы мирно носиться на шее или в ушах, вдруг разрослось и всосало внутрь себя тех, кого призвано было украсить.

За рулем сидит Минерва, источающая Перуново настроение. Она бренчит браслетами, которыми забраны ее руки, берет с места и тормозит так, будто пытается вызвать нервный срыв у своей машины. Злится в ней, кажется, вообще все. Даже запах туалетной воды. Еще чуть-чуть, и волосы на голове зашевелятся и превратятся в змей. Сзади, затерявшаяся среди сумок и пакетов, испуганно молчит Дюймовочка.

Вырулив с аллеи, ведущей к дому, Минерва разгоняется – джип прыгает по ухабам и ямам как волейбольный мяч.

– Вот ведь Тарасово! – мизантропически восклицает водительница. – Десять соток стоит как трёха в центре, а дорог так и не построили! Зачем дороги? У нас ведь тут, твою мать, феодализм! Каждый сидит в замке, со стеной и рвом! В магазин ходят слуги, а хозяева сплошь на вертолетах с полным приводом! Ты как там, малая? Не ушиблась?

Дюймовочка насупленно качает головой. И спрашивает:

– Тетя Таня, а почему папа меня не повез?

– У папы сегодня коллегия, – резко отвечает Минерва.

– А почему эта Коллегия не отпустила папу меня в интернат завезти? Он же обещал!

Тетя Таня резко бьет по тормозам, джип останавливается, слаломистом проскальзывая на смешанной с глиной щебенке. Водительница поворачивается к девочке и кричит:

– Я еще раз повторяю! Тебе, малая, повторяю! Запомни раз и навсегда! Мы тебя не в интернат сдаем! И не в детский дом, как ты говорила, чтобы папу разжалобить! Ты ж вообще головой своей думай! Ты знаешь, что такое интернат? Там беспризорники, менты, социальные педагоги и клопы под обоями! Знаешь, как сложно было выбить, чтобы тебя взяли? Знаешь?

Девочка испуганно кивает, показывая, что знает, как сложно было выбить.

– Давай, произноси сама, как называется, куда мы сейчас едем! Давай! На память!

– Санаторно-лесная школа для детей с заболеваниями дыхательных путей, – послушно выдает девочка.

– А почему мы эту школу выбили для тебя? Почему? – настаивает тетя Таня.

На этот вопрос Дюймовочке ответить сложней. Кажется, она не уверена, нужно ли ей в принципе ехать в санаторно-лесную школу. Наконец, она пробует:

– Потому что я плакала и не могла остановиться?

– Нет, Яся! – набрасывается на нее тетя Таня. – Вот ни хрена не поэтому! А потому что ты, когда долго плакала, начала задыхаться, помнишь? Тебе было тяжело дышать, помнишь? Это называется «астма»! Болезнь такая! Ее нужно лечить в стационаре! В полном! Иначе ты не сможешь дышать и умрешь. Мы тебе жизнь спасаем! И здоровье! А не как ты говоришь!

Джип снова резко рвет с места и мячиком прыгает мимо замков и высоких ворот, и снаружи даже можно подумать, что в нем едет счастливая семья. Тетя Таня включает радио, и из динамиков льется простенькая мелодия, вернее даже не мелодия, а ее бледная тень, на которую наложена одна-единственная, внезапно такая пронзительная для двухтактной попсы, строчка: «А мне бы просто снегом стать». И Ясе очень хочется превратиться в снег, в белые пушистые снежинки, и улететь прочь из этого автомобиля, из этого города, из этой жизни – наверх, в черноту космоса, к замершим в форме созвездий снежинкам.

* * *

В санаторно-лесной школе лучше, чем она предполагала, и уж точно не хуже, чем было дома перед отъездом. Тут есть столовая, в которой пахнет котлетами, есть учебные классы, в которых пахнет ведром и половой тряпкой, тут есть кусок елового леса, в котором пахнет еловым лесом – туда можно ходить искать жуков-пожарников. Тут есть бассейн без воды, истребитель без плексигласового фонаря, с вывороченной начинкой кабины, кинотеатр без кресел и проектора, флагшток без флага. Тут есть заброшенный профилактический корпус, в котором уже не проводят профилактики из-за того, что развалился какой-то Союз. Когда Ясе становится тоскливо, она представляет, что на самом деле ее тренируют для полета в космос на сделанном как будто из фольги истребителе, и тогда жизнь обретает осмысленность.

Ей нравятся палаты, заставленные койками с колючими одеялами, где по рыжим пескам бредут белые верблюды. Нравится фактура матрасов и санитарная белизна выдаваемых раз в две недели проштампованных простыней. Нравится, что возле каждой койки стоит тумбочка, в которую дети складывают передачи, а она – свой гербарий, свои камешки и шишки, свои каштаны и цветные стеклышки.

* * *