Он присел с ней рядом и не удержался, коснулся ладонью начинавшей краснеть спины, переживая за неизбежные изменения этой соблазнительной белизны, и, когда из-под широкополой шляпы вывернулось белокурое пухленькое личико с капризно сложенными губками, готовое выпалить нечто жалящее (как делает это змея, по-

чуявшая опасность), голосом, пропитанным не желающим быть тайным желанием, произнес:

– У вас такая чувствительная кожа… Я бы посоветовал больше сегодня не загорать.

И Оксана Ивановна, тридцатилетняя, знающая себе цену и не терпящая пляжных приставаний, тем более неотесанных южных мальчиков, которые больше всего любили свое «облако в штанах», считая это главным достоинством (за последние пять лет, когда стала регулярно отдыхать одна, она в этом уже разобралась), неожиданно для себя кокетливо удивилась:

– А это заметно?

И Красавин уже без сомнений стал нежно гладить ладонью ее спину:

– Вот здесь уже пятнышко… И здесь покраснело…

Легко проскользил ладонью до резинки купальника, с трудом удержавшись, чтобы не просунуть руку дальше…

И Оксана Ивановна, что совсем на нее не было похоже, не только не оттолкнула эту наглую, по-хозяйски ползающую по ней руку, но даже поблагодарила и поинтересовалась, не местный ли он спасатель, на что этот условно симпатичный молодой мужчина (она почему-то была уверена, что не юноша) засмеялся, искренне удивляясь, как можно его, серьезного человека, имеющего жену, дочь и ответственную работу, принять за местного ловеласа, у которого вместо серого вещества пляжный песок…

Оксане Ивановне его монолог понравился, она задорно посмеялась и, не задумываясь, согласилась сходить вместе с ним в море, немножко поплавать перед обедом…

В воде они расшалились, как дети, и он вдоволь насладился прикосновением к еще более соблазнительным на ощупь телесам, отмечая случайные касания тайных мест и воображая, какими сильными будут эти ощущения, когда ему будет позволено…

Он обрадовался, что Лиля не пришла и на обед, подождал возле столовой Оксану Ивановну, отметив, что в сарафанчике с тонкими лямочками на голых, чуть посмуглевших плечах, в белых босоножках на высоком каблуке, из которых тянулись вверх налитые ножки, она вызывает не меньшее желание, и оттого повел ее за скалу, отделяющую пляж от безлюдного и каменистого берега, обещая показать невесть что, и, так и не придумав, что же на самом деле он покажет, просто предложил искупаться голышом. И она неожиданно согласилась, даже не стала просить его отвернуться, а разделась перед ним, без стеснения демонстрируя себя всю, такая доступная и сводящая с ума, что он даже не почувствовал боли, когда, обхватив ее, упал на спину, и уж потом перевернулся, стал мять ее (как римский легионер!), отчего она пожалела о сделанном, вообразив очередное «облако в штанах», и словно передала ему свои мысли, он решил не торопиться прочувствовать сполна легионера в себе и сумел заставить ее забыть обо всем, даже о гальке, впивающейся в спину и ягодицы… (Впрочем, как она поняла позже, именно гальке она и была обязана таким ошеломляющим эффектом. А может, всему вместе: гальке, шороху волн, жаркому солнцу, ощущению, что кто-то подглядывает за ними, и совсем немножко тому, что происходило непосредственно между ними.)

…На следующий день Лиля наконец появилась, вызвав у Красавина совсем иные чувства, чем Оксана. Ей, очевидно, не нравились легионеры и насилие, не нравилась собственная слабость, не нравились тайные желания, не нравилась своя и чужая плоть, и в то же время все это порождало с трудом преодолимое любопытство ко всему неприятному и постыдному. А оттого, что она не могла этого понять, ей хотелось то смеяться, то плакать, то сливаться с мужчиной в желании вобрать его в себя, словно собственный выношенный плод, как можно больше, то исторгнуть, колотить маленькими острыми кулачками большое и тяжелое тело. Из-за этих перепадов в желаниях она, собственно, и приехала в этот санаторий. По этой же причине опять потащила Виктора к себе в номер, но теперь не уронила себя, а просто поговорила, расписала своего мужа: сильного, уверенного, перспективного, замечательного мужчину, заботливого и любящего, и, наконец, выставила Виктора за дверь, вполне удовлетворенная собой и поклявшаяся не делать больше глупостей, потому что Вадим по сравнению с Виктором был красавцем и настоящим мужчиной…

Только в последний вечер перед отъездом она позволила Виктору полюбить себя, потому что захотелось сохранить память о соединении взглядов и об ощущении чего-то непостижимого, чтобы потом повторять это с мужем. Но на этот раз он взгляд отводил, раздражая ее, отчего она сжимала ноги, изгоняла неблагодарную чужую плоть и в конце концов заставила его исторгнуть семя на простыню и обрадовалась, что ей не придется ничего таить от мужа, потому что ничего и не было…

…Оксане не понравилась близость в санаторном номере, она предложила ему еще раз сходить за скалу, сама раскинулась на гальке, как и в первый раз, охотно вертелась, подчиняясь его насилию, но то ли оттого, что ее кожа за это время утратила мраморный оттенок, то ли от отвлекающих мыслей о потном теле под ним, уехавшей Лиле и ничего не знающей о его изменах жене он сам так и не смог пережить былого сумасшествия, да и она, похоже, не получила того, чего хотела, потому что сразу побежала в море, торопясь смыть его с себя…

И все-таки Красавин вернулся в город другим, оставив на побережье хандру, сомнения в важности того, что он делает. С новой энергией он приступил к написанию очередного доклада, который был посвящен очередному пленуму, отнесся к написанию творчески, вложив множество умных и уместных цитат и интересных собственных мыслей, и был страшно удивлен, когда доклад вернулся к нему весь перечерканный красным карандашом, с лаконичной надписью на углу «чересчур умно!».

Пару дней он был в полной растерянности, сравнил доклад с предыдущими речами, утвердился в мысли, что они были менее интересны, и ничего не придумал, кроме как выбросить самые лучшие, на его взгляд, цитаты, заменить редко употребляемые слова и выражения и вновь отдать его докладчику.

На этот раз шеф ничего писать не стал, а, вызвав Красавина, довольно долго говорил, что надо быть проще и доступнее трудящимся массам, не демонстрировать свою грамотность, а излагать самые сложные вещи доходчиво и популярным языком, и если их нельзя изложить так, чтобы было понятно последнему троечнику, значит, совсем от них отказаться. В конце этой доверительной беседы уверенный в своей непогрешимой правоте (хотя был всего на пару лет старше Виктора) комсомольский лидер напомнил, что времени не осталось, поэтому привести доклад в соответствие, то есть изложить все проще, убрать всякого рода обобщения, необходимо как можно быстрее. И главное, естественно, вместо всяческих заумных высказываний мудрецов побольше ввести цитат из текущих документов прошедшего пленума центрального комитета комсомола, никогда не устаревающих партийных документов, передовиц «Правды» и «Комсомольской правды».

С одной стороны, времени действительно не оставалось, а с другой, и в этом Красавин себе честно признался, оглупить доклад до требуемой степени доступности он при всем старании уже не смог бы, это оказалось гораздо труднее, чем придумывать и складывать умные и что-то значащие фразы. Для этого необходимо было напрочь забыть все знания, которые он с таким старанием накапливал последние годы…

Но кому-то это удалось, в озвученном варианте он услышал лишь несколько фрагментов из своего текста, остальное было каким-то набором обтекаемых, трудно понимаемых, помпезных фраз, убаюкивающих безликих цитат из резолюций и докладов. Одним словом, получился уродливый образчик соединения «коня и трепетной лани».

Первым желанием было пойти к шефу и высказать все начистоту, но Виктор уже кое-что понимал в правилах комсомольско-аппаратных игр, поэтому порыв этот пригасил и стал ждать развития событий в своем кабинете, являясь строго к началу рабочего дня и покидая его позже многих, усиленно штудируя первоисточники главного учения социалистической современности, дабы на всякий случай вооружиться аргументированными ссылками на непререкаемые авторитеты.

Так он, стоит отметить, в свое удовольствие и с большой пользой поработал несколько дней, а потом ему поручили написать небольшое выступление перед очередными победителями социалистического соревнования. Он неожиданно долго над ним просидел, уже отдавая себе отчет, что не может, как прежде, легко и не особенно вдумываясь, основываясь на частных примерах, слагать словесную вязь, видя необходимость даже в этом коротком поздравлении – напутствии отразить глубинную связь с развитием производственных отношений в странах иной политической ориентации… И в конце концов, написал так, как считал нужным.

Отдавая текст, он уже предвидел его судьбу, готовясь отстаивать каждую фразу, каждый абзац, но на этот раз доклад даже не вернулся к нему, а из уст шефа прозвучал совершенно незнакомый ему примитивно-лозунговый, лишенный всяческой понятной мысли панегирик самоотверженному труду.

И с этого дня стало очевидно, что здесь ему работы больше нет (организацией деятельности первичек он не занимался и не умел это делать), а спустя неделю его стали привлекать к проведению различных мероприятий, используя, как самого неопытного инструктора, на посылках и побегушках, и, когда чаша его терпения переполнилась, он взял отпуск «по семейным обстоятельствам», поехал в соседний край к теще с тестем, жене и дочке, где вдруг ощутил семейный уют, полноту жизни и постиг истинность изречения «мой дом – моя крепость».

Он не стал ничего рассказывать Инне, объяснив свой неожиданный приезд желанием побыть с ней и дочерью, чем несказанно обрадовал и сделал надолго счастливой, отчего даже теща подобрела, позволив мужу угощать желанного зятя пивом и портвейном.

В атмосфере всеобщей любви и внимания он прожил неделю и в один из последних пронзительно прозрачных и теплых дней золотой южной осени пошел в большое прямоугольное здание, расположенное в центре этого нового для него, но уже постепенно узнаваемого города, где в одном из подъездов размещался краевой комитет комсомола.

Инструктор орготдела Вячеслав (как он представился), понастоящему красивый парень, улыбчиво-обходительный, с приятными манерами и несвойственной для подобных учреждений (это Вик тор уже знал) интеллигентной учтивостью, подробно расспросив его о родителях, семье и недлинном трудовом пути, проявил неожиданное заинтересованное участие, стал предлагать вакантные места в подведомственных структурах. Это были должности секретарей первичных организаций или инструкторов в сельских райкомах, что Красавина никак не устраивало: комсомольским функционером он себя не видел. Но в списке, который Вячеслав зачитывал, вдруг мелькнула должность заведующего отделом пропаганды краевой газеты, и он заинтересовался, признавшись, что на прежнем месте именно написанием докладов в основном и и занимался.

– Вот как, – почему-то обрадовался Вячеслав. – Знаешь, Виктор, это просто замечательно, второй месяц не можем эту вакансию закрыть.

Зеленого выпускника университета не поставишь, а хороших, проверенных, знающих комсомольскую работу журналистов не хватает…

Он тут же позвонил редактору, расписал Красавина так, словно тот уже матерый профессионал (хотя почему бы и нет, статьи за шефа Виктор тоже писал, и они публиковались в газетах), после чего Красавин отправился на ознакомительное собеседование в тот самый подъезд старинного особняка, который запомнил в свой первый приезд, когда тесть проводил с ним ознакомительную экскурсию, с заходом в рюмочную на зеленом проспекте в центре города…

Встреча с редактором была не столь оптимистичной и закончилась нетвердым обещанием дать ответ позже, тем не менее Красавин, отбросив последние сомнения, с настроением уже не изгоя, а победителя вернулся после отпуска на прежнюю работу лишь затем, чтобы написать заявление и получить положительную рекомендацию, о которой его попросил позаботиться Вячеслав…

Спустя время он узнал, что внешне такое гладкое перемещение из одного краевого центра в другой на самом деле во многом было обеспечено Виктору именно Вячеславом Дзуговым, безоговорочно поверившим в него, потому что их объединяла (и не случайно, наверное, свела вместе) некая мистическая схожесть судеб: отец у Дзугова тоже был кадровый военный, Вячеслав так же родился в Восточной Германии, затем рос в разных частях огромной страны Советов, наконец, очутился в этих местах, куда отец был направлен командовать военкоматом. Здесь Дзугов закончил институт, а отец ушел в отставку генералом, отчего пользовался уважением и, возглавляя организацию военных ветеранов, не растерял деловых связей в партийных верхах, а соответственно влияния, поэтому появление его сына, к тому же активного комсомольского лидера факультета, в штате крайкома комсомола неожиданностью ни для кого не было. Авторитет отца в какой-то мере унаследовал и Вячеслав, хотя старался этим подарком судьбы не особенно пользоваться. Но в отстаивании кандидатуры Красавина на должность заведующего отделом молодежной газеты он использовал все возможности, несмотря на противостояние редактора.

Редактор молодежки Сергей Белоглазов настаивал на том, что надо сначала взять Красавина в штат корреспондентом, посмотреть, сможет ли бывший комсомольский инструктор вообще писать, утверждал, что сочинять доклады и быть журналистом – это диаметрально противоположные виды деятельности. Провозгласив этот тезис в качестве главного аргумента против кандидатуры крайкома, Белоглазов тем самым только укрепил мнение первого секретаря крайкома комсомола, который, помимо того, что с уважением относился к старшему Дзугову (и шефствовал над младшим), втайне относил себя к пишущим людям и хотя доклады сам не писал, но с большим удовольствием работал над коллективными сочинениями, расставляя смысловые акценты, находя места, требующие правки или уточнения, выстраивая абзацы по собственной логике. Он хорошо запомнил и безоговорочно поверил утверждению любимого вузовского преподавателя о том, что человек, умеющий мыслить, обязан уметь излагать свои мысли на бумаге. Поэтому после фразы редактора, принижавшей мыслительные способности комсомольских активистов, он уже без колебаний поддержал Дзугова, аргументировав свое решение вполне объяснимой для всех недругов и завистников, способных раздуть из этого спора скандал, необходимостью иметь в редакции человека, знающего о работе в комсомольском аппарате не понаслышке…

…Пару недель Красавин привыкал к новому городу, семейной жизни, коллективу, превращению неосязаемых мыслей в осязаемые газетные полосы, волнующе пахнущие типографской краской (у новости – запах краски!), от первой строки до последней внимательно читал в газете все материалы. По предложению Вячеслава побывал на совещании первых секретарей райкомов комсомола, с которого и сделал свой первый журналистский отчет.

И тот был отмечен сначала на редакционной летучке, затем на аппаратном совещании в крайкоме комсомола как глубокий и своевременный, поднявший острые вопросы и указавший конструктивное их решение.

После столь неожиданно быстрого признания его журналистских способностей Красавину вновь пришлось вспомнить и былое умение – первый секретарь крайкома комсомола стал давать ему на прочтение сочиняемые помощниками доклады и выступления и, в отличие от предыдущего шефа, огульно, на веру ничего не принимал и не отвергал, а приглашал Виктора (как правило, после рабочего дня) в свой просторный кабинет, где с ним дискутировал, советовался, искал более точные выражения.

Эти поздние посиделки уже на третий месяц работы сделали Красавина членом редакционной коллегии, обеспечили свободный график, независимость от должностных притязаний ответственного секретаря и заместителя редактора и вынужденное примирение со сложившейся ситуацией все так же продолжавшего относиться к нему настороженно Сергея Белоглазова.

В редакции он ни с кем близко не сошелся, но довольно скоро разобрался, кто есть кто. Редактор был хорошим журналистом, любил писать собственные материалы, над которыми работал подолгу и со вкусом в свободное от заседаний, совещаний, встреч (на которых был обязан бывать) время, но слабым администратором; поэтому практически руководил редакционной жизнью ответственный секретарь Вениамин Кривошейко, уже заматеревший и явно пересидевший на этом месте и, очевидно, оттого ежевечерне, за пределами рабочего времени, принимавший в своем кабинете в одиночестве тонизирующие сто граммов, после чего становился добрым и сентиментальным для тех, кто в это время еще оставался в редакции. В остальное же время он нещадно, невзирая на должности, гонял всех, кроме Сергея Кантарова, Галины Селиверстовой и, естественно, заместителя редактора Евгения Кузьменко, длинного и тонкого, как жердь, эрудита, знатока современной литературы, заядлого шахматиста, любителя долгих философских бесед, отчего времени на исполнение собственных обязанностей ему, как правило, не хватало.

Габаритная семейная пара Кантаров – Селиверстова была в редакции на особицу благодаря таланту Кантарова (он писал остро, увлекательно и был бесспорным пером номер один) и интригам Селиверстовой – матроны женской половины редакции. После публикации первого материала нового заведующего отделом именно она, заглянув в кабинет Красавина, первой высказала свое восторженное мнение и сообщила, что так же считает и Кантаров, а вот редактору и ответственному секретарю статья не понравилась.

– А заместителю? – поинтересовался Виктор, уже оценивший хороший вкус Кузьменко.

– Женечка у нас вне игры, – двусмысленно произнесла она, многозначительно улыбаясь. – А если сказать точнее, он, конечно, в игре…

Но в шахматной… И он никому не мешает…

И замолчала, давая возможность Виктору понять подтекст и без стеснения его разглядывая, словно выставленный на обозрение музейный экспонат или некую невидаль…

Красавин тоже молчал, так же откровенно разглядывая круглое лицо Селиверстовой, на котором выделялись большие глаза и ямочки на пухлых щеках, несколько смягчающие неприятную цепкость взгляда этих темных глаз.

– Скажи честно, тебе нравится наша газета? – неожиданно спросила она.

Он помедлил, прикидывая, стоит ли действительно быть честным, потом молча кивнул. За это время у него была возможность и оценить, что они делают, и сравнить с другими молодежными изданиями.