– Прощевайте, люди добрые… Не поминайте лихом. А Павка пусть дом доглядает, родительский…

И сел.

– Ох, горюшко ты горькое! Ой, куды ж мово касатика увозю-ють! – в голос завыла тётя Зина, и строгий судья попросил её помолчать, а так как молчать она не могла, тётя Мотя вывела её из зала, и, когда зачитывали приговор, её причитания доносились сквозь закрытую дверь.

…Савелов-младший появился, когда машина увозила Савелова-старшего. Он огорчённо покачал головой, снял фуражку, потом опять надел и пристроился к Савелову-среднему, стал расспрашивать, какие заработки в леспромхозе и можно ли там лесом разжиться, чтоб дом построить. И Савелов-средний пообещал поговорить с начальством, добавив, что к нему, бригадиру Савелову, начальство очень даже прислушивается, и быть его брательнику на самом лучшем месте, какое не всякому-то и приснится.

– Вот це добре, братуха, – сказал Савелов-младший. – По-нашему, по-родственному.

И, отстав от толпы, провожающей скулящую, словно на похоронах, тётю Зину, свернул в проулок, поднимая сапогами пыль и разгоняя кур, пошёл так, как ходят по плацу – легко и красиво впечатывая шаг.

Если б я знал тогда, куда он идёт…

Такого вечера больше не было в моей жизни никогда. Поэтому нет ему равных, нет на него похожих, а оттого остался он в памяти навсегда…

Это был вечер-прощание.

И даже если бы я знал, что Савелов-младший шёл на свидание с Галей и что с того августовского дня начнётся отсчёт моей неразделённой любви, я ничего бы не сделал. Не смог бы. Не решился. Я ещё не был мужчиной и должен был пройти через муки своей ненужности тому человеку, который тебе необходим более всего.

Я уезжал в эту осень в чужой и далёкий город, где меня ждали новые друзья, новые развлечения, новая студенческая жизнь, ждал техникум и раннее взросление. Я ещё грезил о своём победном возвращении, но даже в грёзах не мог представить, каким я стану через три года, когда приеду в этот городишко в новом костюме с привинченным техникумовском значком, с подарками, среди которых будет и подарок для Галины: томик стихов печального и понятного мне поэта из романтической Испании – Федерико Гарсиа Лорки…

Я узнал о том, что Галя встречается с Савеловым-младшим, в последний вечер, когда чемодан стоял уже наготове возле моей кровати. Мать, устало присев за стол, вдруг достала альбом с фотографиями, стала разглядывать мутноватые любительские снимки, на которых отразилось всё, что было вокруг: и жующие коровы, и худые ребячьи спины, и двор со снующими цыплятами, и чинно сидящие на скамейке у дома бабушка, отец и мама, вместе и порознь, со мной, и я, и праздничное застолье, в котором лица были совсем размыты, но мать почему-то не выбрасывала эту фотографию. Она разглядывала альбом, ждала отца, изредка поглядывая на часы и вздыхая, а я выскочил из дома, полетел по улице, хотя знал, что бегать мне было уже несолидно, зажимая в кулаке рубль, изъятый из запасов, которые мне дали на дорогу и на первые дни новой жизни.

У входа в городской сад, откуда уже гремела музыка, меня ждали Венька Паньков и Санька Савелов, сын Савелова-среднего. Я разжал кулак, Венька сграбастал рубль и медяки (как раз на бутылку «мурцовки»), сорвался и исчез в тёмной аллее, в конце которой стоял ларёк. Из него равнодушно, словно сова, взирала на подвыпивших пацанов толстая тётка. Потом мы пили кислое, противное вино, и Венька заплетающимся языком сказал, что видел Галку с хахалем, что надо бы его побить, несмотря на то, что он Санькин родственник. Санька захлюпал носом, сказал, что родню бить он не станет, но защищать тоже, и мы пошли к танцплощадке: впереди Венька, за ним я и, поотстав, Санька.

Мы шли, наваливаясь друг на друга, по-мужицки сплёвывая и ругаясь так, как ругался паромщик Кирюша, занозисто и с выражением, наконец остановились у ограды танцплощадки, и Венька стал показывать пальцем на Савелова-младшего, выделявшегося своей армейской формой, а я смотрел на Галю и никого больше не видел. Она улыбалась, положив руки на плечи Савелова-младшего, а тот кружил её, и она была счастлива. Я не хотел в это верить. Но она смеялась, сплетая кольцо рук на его шее и не видя меня… «Не надо», – сказал я Веньке и, пошатываясь, побежал через кусты в спасительную черноту ночи, слыша позади презрительное «трус». Потом всё – и Венькин голос, и музыка, и шорох листьев – всё пропало, остался только Галин смех, от которого я становился иным, взрослым…

…Мне кажется, всё было игрой… Хотя играл ли я?.. Может быть, познавал трагическое, что в юности так притягательно, когда смерть так далека и кажется нереальной, и её тайна манит нас, по глупости мы запросто можем шутить с нею… Мне сейчас трудно разобраться, почему так происходит, но что было, то было, я постигал вкус жизни через её бренность… Это было так похоже на открытие, и я радовался, пока не понял, что это открытие сделано во времена Адама. Всё-таки, это была не жизнь, в ней слишком коротки и неощутимы мгновения счастья… А есть ли оно?.. Узнаю ли…

Я не был на их свадьбе, но сколько раз я представлял заплаканную невесту, не спускающую глаз с дверей, в проёме которых должен был возникнуть я. Появиться, как в книгах, фильмах, в самый последний момент, и увезти своё счастье…

Я не был на её свадьбе, и всё было не так, как я представлял: её играли следующей осенью, когда Галина закончила школу и ей исполнилось восемнадцать. Столы стояли во дворе, а под яблоней, с которой уже свисали крупные и пахучие плоды антоновки, стоял стол жениха и невесты; был красив жених в чёрном костюме, за этот год раздобревший, возмужавший, но ещё краше была невеста, с потупленным взором и радостным румянцем на щеках, пронзённая ожиданием неведомого, манящего и пугающего одновременно, свадебного таинства. И гулеванил на свадьбе Савелов-старший, которого отпустили домой, «разобравшись в верхах». Выплясывала тётя Зина, и Прохорюк в открытую целовал тётю Мотю – «дорогую родственницу»… На «горько» жених и невеста целовались долго, забывая обо всём на свете, чувствуя только друг друга, радуясь друг другу – разве это не было видно?.. И когда отшумело, повяло свадебное застолье, незаметно для пьяных гостей, наполовину уже забывших, по какому поводу они собрались за этим праздничным столом, молодые проскользнули в свой угол…

– Рас-цвета-ли яблони и груши… – тянули во дворе под шелест яблони, шорох звёзд, потрескивание керосиновых ламп, а в полутёмной комнатке сердца говорили о любви…

Я не хочу в это верить.

Но слова Галины, её голос, её глаза…

Что значит против них моё «хочу-не хочу», мой щеголеватый вид, самоуверенность городского, познавшего много полезного и запретного за этот год, жителя, свысока поглядывающего на пыль, сотворившую меня; её слова, когда наконец-то я встретил её без Савелова-младшего, встал на дороге и, обрядив волнение нахальством, спросил:

– Ну как, не жалеешь?

– О чём? – спросила она так, что я понял: не я – она ушла далеко вперёд, она имела право на покровительственный тон.

– Что потеряла меня?

– Глупенький, – ласково произнесла она и неожиданно погладила меня по голове, для чего ей пришлось приподняться на цыпочках, прильнуть ко мне; как я чувствовал её тепло! – Ты совсем ещё мальчишка…

Прикоснулась губами к моей щеке и улыбнувшись, неторопливо пошла прочь, оставив тоску и не покидающее меня ощущение невосполнимой потери.

Что оставалось мне делать?

Я задаю себе этот вопрос, он – моя запоздалая неправда, корректировка жизни с сегодняшней точки зрения, а ведь всё было не так, не так…

Разве я не преследовал её тогда?

Разве не крался за ними, не кусал губы, не катался по земле, слыша звук поцелуев, нежность её голоса?..

Разве не тогда я написал: «Ты изменила мне, ну что ж, придёт мой час, придёт расплата. Явлюсь, и плачь ты иль не плачь, жестокой будет моя плата».

Через год, когда я снова приехал домой – год, наполненный множеством событий, среди которых было и опьянение страстью, и познание женщины, и взросление, год, изменивший меня так, что я уже стыдился себя прежнего,– я увидел рядом с савеловским ещё один, новый белый дом, пелёнки и ползунки на верёвочке, простоволосую Галину, дебелого Савелова-младшего, располневшего, степенного.Только Савелов-старший оставался таким же, всё так же тайком от тёти Зины попивал и гонял плоты по реке, и мордатый племяш Санька в тельняшке с застиранными пятнами мазута, по-хозяйски покрикивая, расхаживал по гленям, отгоняя от плота мальчишек.

– Эй ты, жлоб, – крикнул я ему, подплывая к последней глене, и Санька побежал ко мне, бася: «Куда лезешь, паря!»

– Своих не узнаёшь?

– Хе, студент, – изумился тот, подавая руку. – Гулеванишь?

– Да вот, отдыхаю, – кивнул я на уплывающий пляж, где среди коричневых пацанов и белых мужчин и женщин лежала и моя, то ли Аня, то ли Таня, с которой я уже пару раз целовался и теперь считал своей «чувихой», и добавил: – Как бы к крале кто не подъехал… ,

– Хо, подцепил? Нашенская?

– Приезжая…

Я хлопнул его по плечу и нырнул «ласточкой», красиво и легко плывя против течения, зная, что весь пляж сейчас следит за мной, единственным человеком, не побоявшимся плотогона.

– А Галку видел?! – крикнул вслед Санька, и я махнул рукой: «На кой она мне», – но настроение почему-то испортилось и журчание Ани-Тани уже не радовало меня, я видел склонившуюся над корытом Галину в коротком халатике, её белые руки, прядь волос, мечущуюся вслед за движением рук, я видел её улыбку, глаза, слышал голос:

– Привет, Юра, на каникулы?

– Да уж, последний разочек в студенческой жизни....

– А у меня вот Костик приболел…

– Да? – только и сказал, а нужно было ещё что-то, я понял это слишком поздно, как и многое другое.

Что ещё предстоит запоздало понять?..

…Я верю, что это вполне может случиться со мной (ах, ну зачем же кривить душой, это могло случиться, так будет правильнее), когда я превращусь в любовь, когда понятия «мир», «жизнь», – сольются в одно-единственное -«любовь»… Я пытался описать это состояние, но всё, что выходило из-под пера, получалось тускло и совсем не так, как я ощущал, как грезил… Счастье было неуловимо, оно мерцало дальней звездой, огорчая и радуя дорогой к нему…

Что было в моей жизни, я знаю.

Что было в их жизни, я могу пересказать так, как слышал это от других, как писала мне мать, когда я просил её сообщить об одноклассниках и в перечне, мимоходом, вспоминал и её имя. Так, на каждом новом месте, где мне приходилось жить и работать, я получал короткие вести.

Савелов-старший утонул, пьяным ночью свалился с катера, а когда Санька его хватился, было поздно… нашли его через неделю за несколько километров от города.

Прохорюка его жена застала с тётей Мотей «на месте преступления», отчего тётя Мотя долго ходила «с исцарапанной рожей. А кобеля-то из милиции выгнали после этого, теперича в леспромхозе командует».

Савелов-младший «живёт хорошо, домину отгрохал гарную, да ещё одного пацана сообразил, Галька только малость подсохла, завертелась по хозяйству… А ты-то как, сыночку, когда ж-то я внуков погодую?..»

Что я мог ответить?

Отшучивался, ссылаясь на годы, пока не добили одинаковые материнские приписки и я не женился на Марии. Мы так и не успели с ней съездить на мою родину, через два года она забрала нашего Олега и уехала к своим. На развод подавал я сам, и два года, прожитые с ней, постарался забыть, хотя отношения между нами остались самыми дружескими, «интеллигентными». Я иногда навещал её и сына, познакомился с её новым мужем, гладким и умным адвокатом, тактично намекнувшим мне, что Олега хотел бы усыновить и в алиментах его жена не нуждается. Я не согласился отдать Олега, он был мой сын, и я его любил, а деньги стал переводить на сберкнижку, на его имя.

Больше мать не спрашивала о женитьбе, я тоже молчал и писать стал реже. На приглашения погостить отписывался, ссылаясь на занятость, но, устав от моей вымышленной жизни, всё чаще и чаще вспоминал Галину. Она приходила ко мне в снах, и тогда ночи были безжалостно коротки, я тосковал, грезил наяву, это было похоже на сумасшествие…

…Скоро засветится окнами дом, в котором я вырос. Скоро я переступлю его порог и меня встретят постаревшие стены и люди, в которых отразятся мои годы. А моя печаль будет разбита радостью, именно радостью, ею богата жизнь, именно ею живу я и чувствую себя сильным. Потому и решился приехать…

Нет, не лги самому себе, ведь ты идёшь сейчас за другим…

Я возвращаюсь.

Я возвращаюсь так, как когда-то хотел, уверенным и сильным.

Я несу в себе сожаление, что ещё я могу предложить отвергшей меня женщине?

Я знаю, что Савелов-младший давно уже спился, нигде не работает, и Галина растит сыновей одна, на свою скромную зарплату медицинской сестры.

Я поднимаю пыль, миную светящиеся окна, вижу почерневший и всё-таки кажущийся новее остальных дом, громко стучу по крыльцу, открываю дверь…

Зачем я пришёл?..

…и вот уже я не я, а множество в единстве и единство во множестве… И дай вам Бог хотя бы раз в жизни раствориться в глазах любимой так, чтобы забыть себя. И тогда вы постигнете истину, в которой нет места корысти, зависти, мести, а есть лишь безмерная и вечная любовь, – это и будет счастье..