Бывают странные сближенья.
А. С. Пушкин
То, что я взял для моего Иконникова: его фигуру, его физиономию художника, его биографию, его картины, стихи и людей, которых он знавал в Москве, ― для многих покажется чистым художественным и литературным вымыслом.
Но так ли это? Я б предпочёл об этом молчать. Но в глубине души, кажется, я всё-таки желал, как всякий художник, чтобы моему художественному вымыслу верили больше, чем реальности…
Но реальность иногда заявляет о себе довольно резко ― только что до меня дошла печальная весть, что ветхий осколок серебряного века нашей культуры, одесситка, подруга В. Катаева и И. Бабеля, а также покровительница и друг С. Иконникова Марья Феофановна Л. умерла. Эта печальная новость пришла как раз в то время, когда другой обломок того же века Ирина Одоевцева возвратилась в Петербург.
Пушкин как-то сказал: «Бывают странные сближенья».
Итак, как следует из вышесказанного, старая и во многих отношениях замечательная женщина Марья Феофановна существовала в реальности? Да, существовала.
Вскоре по каким-то делам я поехал в Малаховку и решил ещё раз навестить тот дом с благоуханным жасминовым и сиреневым садом, где некогда «под зонтиком тишины» жил и творил С. Иконников и где после его гибели я обнаружил его архив.
Увы! От ветхого дома в Малаховке не осталось и следа: на прежнем месте молодые бойкие люди затевали новое строительство.
Я уехал в Москву и стал подумывать о съёме дачи на новый сезон.
Через доверенных лиц меня познакомили с яркой и оригинальной женщиной В. И. Пташкиной, которая сдавала на лето дачу и даже участок земли, где я мог копаться на чесночных или кориандровых грядках для души.
Я поехал к ней на дачу в Зосимову Пустынь, что по Киевской дороге, неподалёку от Москвы.
Место мне понравилось, дача ― тоже: мне был отдан на лето весь верхний этаж, я заглянул туда и ахнул! Это помещение, довольно светлое и просторное, идеально подходило мне под мастерскую. Более того, тот хлам, который я обнаружил там: антикварная мебель, посуда, ковры, железная кровать, книги и журналы по садоводству 50-х гг. как напоминание об ушедшей эпохе, и даже большая соломенная шляпа, которая у нас на юге называется Брыль, ― всё это мне сильно напоминало дом в Малаховке и мастерскую С. Иконникова.
Воистину, слова Пушкина пророческие: бывают странные сближения.
Ничтоже сумняшеся я решил одним ударом в это лето убить двух зайцев: во-первых, оборудовать себе мастерскую, а во-вторых, реконструировать мастерскую С. Иконникова.
Меня крепко захватила эта идея!
Я привёз из Москвы свой мольберт и пару картин С. Иконникова. Я развесил почти те же репродукции великих картин, которые я видел у Иконникова…
Но, увы! Я успел сделать только пять или шесть хороших снимков, и скоро мне пришлось расстаться как с этой хорошей затеей, так и с дачей в Зосимовой Пустыни…
Но это слишком болезненная тема для меня ― это тема другого рассказа, которого я, быть может, не коснусь никогда.
– О чём, прозаик, ты хлопочешь? ― нас, светских литераторов, спрашивает Пушкин.
Мы всяк по разному начинаем чесаться, грызть ногти, перемигиваться…
«Не хлопочите, ― скажет как будто нам Пушкин, ― я между своих строчек всё уже за вас написал…»
Но мы хлопочем: тот о гонораре, тот о рецензии, тот о ежегодной литературной премии, тот о квартире, о даче в Переделкино, и только один или два из нас 10-ти хлопочет о правде, о художественной правде в своём творчестве.
Литература теперь поставлена на поток ― один рассказ или роман мало чем отличается от другого…
Мы хлопочем ― и в самом деле, нам есть о чём хлопотать, ― и прежде всего о художественной правде в литературном творчестве.
Люблю И. Бунина, люблю его «Антоновские яблочки». Когда я впервые прочёл их (этак лет 20 назад), в ушах у меня зазвенело, дыхание выровнялось, а перед глазами промелькнуло как будто какое розовое облако.
– Хорошо! ― сказал я.
Но вот через несколько дней я взялся за томик рассказов Леонида Андреева, прочел его страшного Василия Фивейского. Моё существо всё попятилось как будто куда-то внутрь, и всеми фибрами души я выдохнул:
– У – ух ты!
Как художник А. Андреев, по-моему, недопонят. Своей кистью он владеет так же мощно, как и Бунин, а иногда и помощней.
Если литератор с кривыми зубами, как ржавые гвоздики, кусает вас со знанием дела: не щадит ни вас, ни одной точки с запятой и потом на все четыре стороны отпускает ― это наверняка неудачник-поэт. Настоящий поэт должен иметь чистые зубы…
В мой дом снова ворвался вулкан Пикассо! Книгу о нём (очень хорошо иллюстрированное издание) я дал приятелю на один месяц. Я тосковал без Пикассо, мне недоставало его сокрушительной манеры говорить на языке красок, линии, пятна, коллажа, офорта, литографии, рисунка.
Какой универсализм, какая техника, изобретательность ― и вообще, какой великолепный и великий художник Пикассо!
То, что у нас теперь делают в области живописи (шиловы, глазуновы, андрияки), ― это обмылки классики…
Как можно не видеть универсализм, мастерство и «гениальное беспокойство» художников Запада и свою провинциальную ограниченность?
Один французский художник (бывший наш соотечественник) так сказал об А. Шилове, что он провинциал, его манера видеть, мыслить и рисовать выдаёт в нём ограниченного человека, который мог вырасти только в глуши.
Но Шилов родился в Москве, учился в Москве ― наконец, ему открыли галерею в Москве. Но его провинциализм от этого только углубился.
Теперь впору говорить и о провинциализме Москвы не как центра и сердца искусства, а как его окраины…
Его имя начинается с шипящего звука, как и великое имя Шагал. Но нынче я узнал, что он не хочет шагать в одной шеренге с последним. Более того, он хочет шагать впереди последнего! Таким образом, он сам себя попросил отправить куда-нибудь на ща… (Щагал? Не правда ли, стоит заменить одну букву, и с наших глаз словно упала завеса).
Итак, о таланте подлинном и мнимом. Подлинный талант отражается на всём, как свет на каких-нибудь стеклах витрины. Но и не талант или, скажем так, талант сомнительный, виден во всём.
Теперь у нас имя художника (назовём его для краткости Ща…) превозносится так, как будто встал из могилы Карл Брюллов и своей блистательной кистью начал возрождать салонное искусство 19-го века. Но то ведь Карл и 19-й век, Италия, классицизм, Императорская Академия и проч. Но теперь мы наводим глянец и дивимся, не ведая чему…
О, у этого Ща… недурственный вкус к безбедной жизни и дутой славе! Он имеет внушительные апартаменты, именуемые мастерской, рамы его картин иногда дороже самих картин и вместе с ними стоят баснословные деньги, ему благоволят сильные мира сего и открывают прижизненные галереи. А всё почему? Потому, что этот третьестепенный талант умеет делать то, что не умеет делать талант подлинный. Он рекламирует свою изобразительную продукцию так же, как иная кондитерская фабрика фантики от конфет. Репродукциями его картин оклеены окна и панели метро. Его грозный облик, похожий на Фамусова, вас преследует от метро и до метро. Указательные стрелки в сторону его галереи постоянно попадаются вам на глаза. Пустые стены его пустующей галереи украшены тем же, чем и стены метро ― громадными репродукциями его картин, опять же похожими на рекламу кондитерской фабрики.
Ах, оставим это! Так может не любить искусство в себе и лишь себя в искусстве только посредственность. Или талант третьестепенный, мелкий талант.
От такого сорта людей ещё Маяковский отмахивался, у него с ними был разговор короткий: он их посылал к такой-то матери или куда-нибудь ещё на «ща»…
Когда смотришь в ГТГ замечательные мастеровитые картины Крамского, Репина, Шишкина или Перова, попадаешь под обаяние их рисунка.
Крепко рисовать на Руси всегда любили ― по-моему, это сильная сторона нашей национальной школы живописи.
Основа творчества многих великих художников ― это крепкий рисунок.
Есть, разумеется, исключения: чтобы быть первоклассным живописцем, вовсе и не обязательно рисовать, как Репин!
Но повторюсь, рисовать у нас любили всегда. Наверное, поэтому в живописи многих русских художников моторная, рефлекторная сторона творчества как бы превалирует над духовной стороной.
Теперь у нас на Руси в ходу у художников замечательное слово «почвенник», т. е. человек от земли, от сохи. Применительно к реалистам: Крамской, Репин, Шишкин, Васильев, Суриков, Саврасов, Перов, Малявин, Коровин, Архипов, Степанов ― это определение очень верно. Все эти замечательные русские художники ― почв енники.
Человеку, наверное, свойственно благоговейное отношение к изображению вообще, особенно к похожести изображения чего-либо.
Изображение чего-либо до скрупулёзной точности всегда приводило человека в необъяснимый восторг. Это как бы передразнивание натуры и даже «обезьянничанье» перед ней, по-видимому, у нас в крови, перед которым человечество и теперь снимает шапку…
Моторное, рефлекторно-моторное владение изобразительной грамотой в нас ― на базе инстинктов. Вот почему так живуч реализм.
Но такой художник (чистый реалист) никогда не подойдёт даже близко к высшей алгебре в изображении предмета ― тут нужна гениальность. Тут нужно дарование (видение) Леонардо, Рафаэля, Веласкеса, Гойи, Рембрандта, Ван Гога, Сезанна.
Примечательно, что и недуги сопровождают таких разных художников разные. Художников рефлекторно-моторного направления, как правило, и сопровождают болезни опорно-двигательного аппарата (болезни почвенников): отказала, усохла рука (у Репина), отказали ноги (Кустодиев), отказало, устало биться сердце (Левитан, Крамской), свалил геморрой (Курбе), ослабло зрение (Мясоедов, Матейко). И наоборот ― у художников противоположного, так сказать, интеллектуального направления.
Полная глухота (у Гойи). Сумасшествие (Федотов, Врубель), эпилепсия (Ван Гог). Вечная ипохондрия, хандра, нервное истощение (Э. Делакруа, Дега, Гоген, Сезанн, Г. Сорока, Н. Ге, Борисов- Мусатов). (Что касается таких недугов, как: тромбофлебит, закупорка вен, несварение желудка, простата, боли в седалище, геморрой ― по-моему этим страдали все натуралистические школы мира…).
………………………………………………………………………………
………………………………………………………………………………
Вот что некогда писал замечательный русский критик, этот «русский европеец», как говорили о нём, С. К. Маковский.
Его критическая проза ― это очень сильная, очень смелая, свободолюбивая и талантливая проза. Искренне любя, зная изнутри проблемы русской реалистической школы живописи, этот критик о многом догадывался, но ещё больше знал о предмете, которого мы коснулись выше.
Вот что он писал о Репине, в частности о репинском натурализме.
«…Натурализм, чисто русское пристрастие к обнажённой, грубой правде, одухотворённое у Сурикова мистическим проникновением в народную душу, Репин бессознательно возвёл в абсолютный принцип.
Отсюда его сила и его слабость. Натурализм Репина, достигающий иногда гениальной мощи, подчёркивает главный недостаток его произведений, характерный для стольких русских художников: отсутствие благородства, вкуса, некультурность художественной концепции. Репин видит, но не воображает».
Я бы только сказал с существенной оговоркой: почти не воображает, ибо совсем уж умеет только видеть и не умеет воображать фотоаппарат.
А вот уж совсем пространная цитата из той же статьи С. Маковского: «У всякого художника ― свои глаза, своя зоркость. Зоркость Репина-портретиста в том, что он умеет подметить сразу, по первому же взгляду на человека характерные, ему одному свойственные неотъемлемые черты его телесной физиономии, его физической личности, черты, в которых так много животно-уродливого, говорящие об инстинктах, привычках общественной среды. Но он не видит дальше, не видит духовного, нравственного человека, не видит, что в тех же чертах отражается жизнь более скрытая и глубокая, чем наша душевно-телесная жизнь: тайные глубины страсти, вдохновения, совести, поэзии мысли, мистика чувств. Несколькими обнаженно-небрежными штрихами он определяет линию лба, изгиб носа, движение плеч, взгляд, бессознательную усмешку, морщину, подробность, мелочь ― и перед нами весь человек, человек во всём своём типическом несовершенстве, но не тот человек, который созерцает, мыслит, верит, овеянный сумраком своего «Я», а тот, который ест, спит, двигается, болеет и наслаждается, ― животный двойник человека, призванный к самостоятельному бытию волей беспощадного наблюдения.
Правда Репина ― неполная. Репин ― великий физиономист, но физиономист односторонний. Главное ― абсолютно не поэт. Его портреты всегда ближе к сатирам, чем к поэмам».
Каков Маковский?!
Его беспощадное перо не щадит Репина. Но великий Репин прост и не прост одновременно, как, впрочем, и знаменитый критик С. Маковский прав и не прав.
(Зашёл бы он на минуточку в наше столетие, в наши «натуралистические времена», когда мы одну за другой открываем галереи живописи. Рядом с нынешними портретистами Репин ― прямо Рембрандт…).
О проекте
О подписке