Глава третья

Небѣды занимали бель-этажъ въ одномъ изъ лучшихъ домовъ въ городѣ: но какъ водится въ провинціяхъ, домохозяинъ очень мало обратилъ вниманія на удобство входа. Не смотря на то, что Софьинъ пріѣхалъ въ самый полдень, онъ долженъ былъ пробираться почти ощупью по крутой и извилистой лѣстницѣ, и обсчитавшись одной ступенькой, крѣпко стукнулъ ногой, поднятой безъ всякой надобности, что заставило его остановиться на минуту и пожелать домохозяину что-то очень нехорошее. Отворивъ дверь прихожей, онъ чуть было не столкнулся съ какой-то салопницей и услышалъ тоненькій голосокъ, произнесшій довольно явственно слѣдующее:

– Хорошо, хорошо; доложу генералу, какъ только онъ воротится.

Въ дверяхъ залы мелькнуло что-то и изчезло за захлопнутой дверью.

– Генералъ? сказалъ въ полголоса Софьинъ. Кто здѣсь квартируетъ? спросилъ онъ салопницу, не видя никого изъ прислуги.

– Генералъ, батюшка.

– А не Предсѣдатель? сказалъ онъ тише, поворачивая къ дверямъ.

– Можетъ, и засѣдатель, только чинъ-то на немъ, видишь, генеральскій.

Софьинъ остановился въ недоумѣніи, держась за ручку двери.

Вошелъ лакей.

– Кто здѣсь квартируетъ? спросилъ Софьинъ.

– Штатскій Совѣтникъ Небѣда-съ.

– Можно его видѣть?

– Барина дома нѣтъ-съ, а барыня принимаютъ. Какъ прикажите доложить?

Сказавъ что нужно, Софьинъ остался съ салопницей.

– Взгляньте окомъ состраданія, начала она, на Творца всемогущаго и воздвигните сердце.

– Что вамъ отъ меня угодно?

– Единственно милосердіемъ высокоименитыхъ благотворителей.

Салопница замолчала, примѣтивъ, что Софьинъ доставалъ портъ-моне.

– Вдова, опять заговорила она: капитаньша, трое дѣтей, братъ слѣпой, сестра хромая, безъ крова и пристаница.

Она заморгала глазами, стараясь выжать изъ нихъ привычную слезу.

Софьинъ протянулъ къ ней руку съ какой-то мелкой монетой.

– Ахъ, батюшка! заговорила салопница, принявъ однакожь деньги. Что это вы? Развѣ я нищая? Ошибаетесь, молодецъ! Я благородная, вдова, капитаньша, у генераловъ бываю; меня и губернаторъ знаетъ.

– Чтожь вамъ угодно отъ меня?

– Пожалуйте-съ! сказалъ лакей, отворяя обѣ половинки дверей въ залу.

Софьинъ сбросилъ съ себя шинель и сдѣлалъ шагъ къ дверямъ.

– Позвольте, позвольте, батюшка, – сказала салопница, заступая дорогу: взгляньте окомъ состраданія на Творца…

Софьинъ взглянулъ на лакея, который, къ счастію, быль не глупъ и понялъ его взглядъ.

– Ну, подижь, поди! сказалъ онъ, оттѣсняя салопницу

Софьинъ прошелъ въ залу.

– Эхъ, ты пани на всѣ сани! говорилъ лакей, оставшись съ салопницей. А ложку зачѣмъ стянула у Ивановыхъ?

– Ахъ, ты мерзавецъ, невѣжа этакій! какъ ты осмѣливаешься….

– Ну, не пыли жь, не пыли. Вѣдь вытрусили! Будто я не знаю!

– Мужикъ необразованный! постой же, нечто я не скажу генералу…

– Тутъ тебѣ никакого нѣтъ генерала. А ты проваливай, вотъ что!

– На зложь вотъ тебѣ, не пойду, да и знай!

И однакожь сдѣлала шагъ къ дверямъ.

– У меня пойдешь! сказалъ лакей какимъ-то рѣшительнымъ топомъ, отворяя дверь прихожей.

– Ну, и пойду, конечно, пойду! Не съ тобой же хамомъ мнѣ заниматься.

– Благородная! Всякая шваль тудажь лѣзетъ въ благородные! говорилъ лакей, затворяя дверь за салопницей, которая еще что-то бормотала, спускаясь въ лѣстницы.

Въ залѣ, которою проходилъ Софьинъ, замѣтна была немалая претензія на роскошь. Занавѣси и портьеры были изъ тяжелаго штофа, но довольно подержанныя и какъ видно совершившія, кромѣ оффиціальнаго путешествія изъ столицы въ провинцію, нѣсколько другихъ переходовъ по нисходящей линіи. Въ одномъ углу прислонена была этажерка, уставленная фарфоровыми и бронзовыми бездѣлушками, въ другомъ стояло фортепьяно, покрытое чехломъ; въ простѣнкахъ между оконъ висѣли большія зеркала и массивная люстра обременена была нѣсколькими десятками свѣчей, что однакожь мало гармонировало съ величиной залы; старыя кресла и стулья недружелюбно поглядывали на своихъ собратій, недавно прибывшихъ изъ мебельнаго магазина и еще сохранявшихъ запахъ свѣжаго дерева. На стѣнахъ висѣло нѣсколько эстамповъ превосходной работы, и рядомъ съ ними прескверно вышитая гарусомъ какая-то картина.

Въ залѣ никого не было.

Софьинъ прошелъ въ гостиную. Тамъ на диванѣ, принявъ заранѣе обдуманную позу, сидѣла знакомая намъ барыня, Соломонида Егоровна Небѣда. Рука ея была небрежно брошена на бархатную подушку; богатое шелковое платье охватывало ея плотный бюстъ, рельефно обрисовывая всѣ его округлости; легенькій чепчикъ едва касался волосъ, взбитыхъ à la помпадуръ; массивный браслетъ втиснулся въ ея мясистую руку и заставлялъ подозрѣвать, что это украшеніе, перенятое нашими львицами у дикихъ, не безъ значительной боли обходилось дебелой щеголихѣ.

На вѣжливый поклонъ Софьина Соломонида Егоровна граціозно покачнулась всемъ корпусомъ и показавъ рукой на кресло, проговорила самымъ мягкимъ и какбы болѣзненнымъ голосомъ:

– Prénez place, мусье Софьинъ.

– Извините, что я такъ замедлилъ засвидѣтельствовать…

– Mieux tard, que jamais, сказала Соломонида Егоровна, очень кстати перебивъ глупо-оффиціальное начало этикетнаго визита: признаться, мы еще не устроились, какъ слѣдуетъ. Только какой ужасный вашъ городъ! Нигдѣ нельзя достать порядочной мебели.

– У Голли, кажется, недурна; дорога только.

– Ахъ, какъ это можно говорить? Не въ томъ, что дорога; мы готовы заплатить, что угодно, но дурна, ужасно дурна. Можете вообразить, каково привыкать къ мебели какого-то тамъ вашего Молли, Голли право, не знаю, послѣ Гамбсовской. У насъ въ Петербургѣ вся мебель была отъ Гамбса.

Дѣйствительно, сказать что нибудь противъ этого было очень трудно, и Софьинъ молчалъ въ благоговѣйномъ уваженіи къ мебели Гамбса, покоившей тучную особу барыни.

– И все это нами продано рѣшительно за безцѣнокъ, продолжала Соломонида Егоровна.

– Да, переѣзды никогда не обходятся безъ потерь.

Сказавъ такой глубокомысленный афоризмъ, Софьинъ опять замолчалъ. Богъ его знаетъ, или ужь въ теченіи этихъ двухъ лѣтъ онъ разучился говорить, или Соломонида Егоровна имѣла въ себѣ что нибудь расклеивающее всякую складную рѣчь только разговоръ какъ-то не вязался. Къ вопросамъ о здоровьѣ, къ толкамъ о погодѣ Софьину не хотѣлось прибѣгать, и потому онъ положилъ лучше слушать, и смотря уже по обстоятельствамъ, подкинуть и свою какую нибудь сентенцію.

– Скажите, мусье Софьинъ, есть тутъ у васъ какое нибудь общество?

Опять вопросъ, весьма трудный къ разрѣшенію, но однакожь отвѣчать все-таки надо.

– По крайней мѣрѣ, сказалъ Софьинъ, нельзя отказать въ этомъ ни одному губернскому городу.

– Да, это конечно, съ достоинствомъ, подтвердила Соломонида Егоровна. Толькожь такое, я думаю, и общество! Какіе нибудь совѣтники, секретари…

– Есть и совѣтники и секретари, которые не уронили бы никакого общества.

– Да всежь это не то, что называется socièté. Вотъ въ Петербургѣ, напримѣръ… повѣрите ли, мусье Софьинъ, отъ однихъ каретъ не было проѣзду мимо нашего дома. Всепервостепенные сановники да всякія знаменитости – вотъ это такъ общество! А здѣсь ктожь такой?

Софьину видимо становилось досадно.

– По Сенькѣ шапка, сказалъ онъ съ провинціальной откровенностью.

– Ахъ, мусье, замѣтила барыня, жеманясь, какъ недавно выпущенная институтка, какъ вы странно выражаетесь!

– Вотъ тебѣ разъ, подумалъ Софьинъ, а ты небось лучше выражалась на кладбищѣ-то! – Извините, сказалъ онъ улыбаясь, но пригоднѣй этой поговорки мнѣ на этотъ разъ ничего не пришло въ голову.

– Я ужасно была зла на моего Онисима, сказала Соломонида Егоровна, уладивъ серьезную физіономію и какбы желая удержать этимъ гостя въ предѣлахъ галантерейной вѣжливости; какъ таки ѣхать на службу въ такое захолустье? Развѣ ты не можешь, говорила я ему, взять себѣ приличное мѣсто въ Петербургѣ? Тебѣ стоитъ сказать лишь слово… его тамъ просто на рукахъ носили. Я вамъ говорю, продолжала Соломонида Егоровна, приходя въ воодушевленіе, – такого человѣка, какъ мой Онисимъ, нѣтъ другаго въ цѣломъ мірѣ. Этакой честности, этакого благородства вы ни въ комъ не встрѣтите! Самъ министръ всегда ставилъ его въ образецъ другимъ…

– Смѣю васъ увѣрить, что для достоинствъ вашего супруга и провинція слѣпа не будетъ, сказалъ Софьинъ, разсматривая кончикъ своего сапога.

– Достоинства моего мужа не для провинціи! гордо отвѣчала Соломонида Егоровна. Мы одначе останемся тутъ не на долго. Онисимъ Сергѣевичъ ожидаетъ лишь производства въ генералы, а потомъ тотчасъ же возьметъ переводъ въ столицу; тамъ ужь и мѣсто для него приготовлено, директорское мѣсто. Онъ будетъ Директоромъ въ одномъ Департаментѣ.

Владиміръ Петровичъ рѣшительно не могъ найтись, что сказать на это.

– А вы, продолжала Соломонида Егоровна, послѣ нѣкотораго молчанія, большой имѣете тутъ кругъ знакомства?

Не легко было отвѣчать и на этотъ вопросъ, особенно послѣ того, что говорила до сихъ поръ барыня.

– Сколько это возможно въ провинціи, сказалъ Софьинъ.

– А я такъ еще не успѣла никому сдѣлать визита. Такое мученье безъ собственнаго экипажа! Съ отчаянья поѣдешь и на извощикѣ.

И Соломонида Егоровна начала нѣжно и гармонически хохотать надъ своей такой отчаянной рѣшимостью, придерживая рукою мясистую грудь.

Софьинъ сидѣлъ какъ на иголкахъ.

– Maman! послышалось изъ боковыхъ дверей.

– Qu'est que voulez-vous? Tout-suit! Вы, мусье Софьинъ, конечно, позволите мнѣ познакомить васъ съ моимъ семействомъ, сказала Соломонида Егоровна, поднимаясь съ дивана и направляясь къ боковымъ дверямъ.

Софьинъ поклонился.

Соломонида Егоровна вошла было, и потомъ вернулась, проговоривъ съ граціозной улыбкой: pardon, мусье! взяла позабытый на канапе платокъ и вышла.

– Что это такое? сказалъ Софьинъ, оставшись одинъ: мистификація или отчаянное безстыдство? Ей-богу, не понимаю.

Онъ задумался на минуту, потомъ поправилъ волосы, взглянулъ въ зеркало и сталъ зѣвать по сторонамъ. Наскучивъ этимъ занятіемъ, Софьинъ принялся пересматривать модныя картинки, лежавшій на столѣ.

– Pardon, мусье, сказала Соломонида Егоровна, выходя черезъ нѣсколько минутъ: я такъ долго заставила васъ ждать себя.

– Дай-ка, подумалъ Софьинъ, заговорю я съ ней по французски. Можетъ, она на этомъ діалектѣ умнѣе, чѣмъ на своемъ природномъ. – Вы, сказалъ онъ по французски, оставили меня при самомъ интересномъ занятіи. Пересматривая эти картинки, я удивлялся своенравію моды, которая такъ любитъ повторять себя.

– Вуй, мусье, отвѣчала Соломонида Егоровна, и въ тоже время устремила безпокойный и нетерпѣливый взоръ на боковыя двери.

– Не помню, кто-то замѣтилъ, продолжалъ Софьинъ все на томъ же языкѣ, что мода сваливаетъ свои издѣлія въ одну кадушку; наполнивъ ее до верха, она переворачиваетъ кадушку верхъ дномъ, и снова начинаетъ брать старое съ маленькими лишь прибавленіями да перемѣнами.

– Да-съ, сказала Соломонида Егоровна по русски и какъ-то напряженно и взволнованно: мы получаемъ это прямо изъ Парижа.

– Что такое? спросилъ Софьинъ тоже по русски.

– Вы говорите о Журналѣ Модъ? отвѣчала Соломонида Егоровыа, покраснѣвъ страшно.

– Да, точно такъ-съ, о журналѣ-съ, сказалъ Софьинъ, опустивъ глаза.

– Я, признаться, хорошо ни разслушала васъ. Мои мысли были заняты не такими пустяками… это все дѣти… говорила Соломонида Егоровна, стараясь, сколько можно, поправиться.

– Вотъ тебѣ и нафранцузилъ! подумалъ Софьинъ. И что за охота болтать, какъ попугай, нѣсколько затверженныхъ словъ, обманывая лишь добрыхъ людей? Ну, барыня!..

Дверь отворилась и вошла… но это была не та дѣвица, которую Софьинъ видѣлъ на кладбищѣ. Вмѣсто юнаго, миловиднаго личика, предстало ему одутлое, калмыковатое лицо дѣвы, при которой ужь не говоритъ о лѣтахъ; вмѣсто застѣнчивости и наивности, просвѣчивавшихъ въ каждомъ движеніи, въ каждомъ взглядѣ юной знакомки Софьина, въ этой съ перваго же раза бросалась въ глаза какая-то бойкость и самоувѣренность. Она вошла смѣлой и даже нѣсколько гордой поступью, и бросивъ невнимательный взглядъ на гостя, подошла къ Соломонидѣ Егоровнѣ и поцаловала ея руку.

– Рекомендую, ma chére, мусье Софьинъ. Мусье Софьинъ, дочь моя Елена.

Софьинъ поклонился; мадмуазель кивнула ему головой и усѣлась рядомъ съ матерью.

– А Marie? спросила Соломонида Егоровна.

– Одѣвается еще, мамаша душечка.

– Вотъ ужь возится-то! Не привыкла еще, знаете, продолжала Соломонида Егоровна, обращаясь къ Софьину, не привыкла къ порядочному туалету. Въ этихъ заведеніяхъ все хорошо, только ужасъ какъ мизерно дѣтей содержатъ. Никакого нѣтъ вниманія ни къ званію, ни къ состоянію дѣвицы.

– Мнѣ кажется, сказалъ Софьинъ, что такое уравненіе всѣхъ званіи и состояній есть одно изъ лучшихъ средствъ образовать характеръ дѣвушки.

– Дѣвушки, можетъ быть, но не дѣвицы, замѣтила, вздернувъ верхнюю губу, m-elle Елена.

– А развѣ между этими словами есть какая нибудь разница?

– Я думаю, подхватила Соломонида Егоровна. Дѣвица – это значитъ благородная дѣвица; а дѣвушка – это просто дѣвушка, сѣнная, горничная.

– Извините, сказалъ улыбаясь Софьинъ; я доселѣ не зналъ такого тонкаго различія…

– Отъ того-то, ѣдко замѣтила Елена, вы и полагаете, что уравненіе званій и состояній образуетъ характеръ дѣвицы.

– Не только полагаю, но даже утверждаю.

– А я, сказала Соломонида Егоровна, утверждаю и докажу вамъ, что это скорѣй портитъ, чѣмъ облагороживаетъ характеръ дѣвицы. Какая нибудь тамъ дочь выслужившагося чиновника привыкаетъ къ несвойственной ей фамиліарности съ такими изъ своихъ подругъ, которыя выше ея и по званію и по состоянію. А дѣвица съ значеніемъ становится наряду съ твореніями, которыя потомъ у себя дома ничего не увидятъ богаче ситцеваго платья. Ну, довольно того, что я едва могла отучить мою Мари отъ этихъ упрашиваній да умаливаній. Сами посудите, пѣтъ, чтобы приказать тамъ какой нибудь горничной просто: принеси молъ или подай проворнѣй; нѣтъ, надо, видите, прибавить: сдѣлай милость, или пожалуста. Да чего, наша Алёнка всегда была Алёнкой, а теперь, по милости моей дочки стала Еленой; говоритъ, что нельзя переиначивать имени, что при крещеніи дано; тудажь филсофствуетъ. Сами посудите, мусье Софьинъ, на что это похоже? Какаяжь будетъ разница между Еленой дѣвкой и Еленой барышней? Я хоть и мать, но должна признаться, что у моей институтки дурной тонъ. Да-съ, дурной-съ, прибавила Соломонида Егоровна, подмѣтивъ на устахъ гостя неосторожно мелькнувшую улыбку, дурной, увѣряю васъ. А гдѣ онѣ его набираются? Въ заведеніяхъ этихъ, – гдѣжь больше? Елена моя воспитывалась дома, а могу сказать, что понимаетъ себя во сто разъ лучше какой нибудь тамъ вашей институтки.

Елена поцѣловала руку доброй матери; а Софьинъ, наклонивъ голову, переминалъ края своей шляпы.

– Вы были въ Петербургѣ? ни съ того, ни съ сего отозвалась Елена.

– Былъ, отвѣчалъ Софьинъ, поднявъ голову.

– Давно?

– Давно.

– Значитъ, ваши свѣдѣнія о Петербургѣ absolument отстали отъ современности?

– Можетъ быть.

– Comment?

– Я говорю: можетъ быть.

– Вы любите музыку?

– Къ несчастію.

– Почему же, къ несчастію?

– Потому что у насъ въ городѣ играютъ много, а слушать нечего.

Софьинъ, какъ легко можно замѣтить, былъ въ прескверномъ расположеніи духа.

– Вы злы, какъ я вижу, сказала Елена.

– По неволѣ будешь золъ, когда озлобятъ! сказалъ Софьинъ какъ-то отрывисто, но потомъ, какбы спохватившись, онъ прибавилъ: я говорю о здѣшнихъ артисткахъ. Всякая старается словно оглушить васъ безпардонной колотней; всѣ копируютъ Листа, какъ будто этотъ фортопьянный волтижеръ можетъ быть для кого нибудь образцомъ. Ни одна не посовѣтуется съ изящнымъ вкусомъ; ни одна не поговоритъ съ своимъ сердцемъ. Трудности выполненія, хаотическая бѣготня звуковъ – вотъ все, что вы увидите у лучшихъ нашихъ піанистокъ!.. Извините однакожь, я слишкомъ вдался въ меломанію. Это одна изъ моихъ слабостей, прибавилъ Софьинъ улыбнувшись.

– И очень пріятная слабость, подхватила Елена.

– А вотъ, заговорила Соломонида Егоровна, станете бывать у насъ почаще, такъ услышите мою Елену. Она брала уроки у лучшихъ петербургскихъ артистовъ, и могу похвалиться, что играетъ такъ, какъ здѣсь и не слышали никогда.

– Ахъ, maman, vous me flattez, сказала Елена, цѣлуя руку нѣжной матери. Но при такомъ строгомъ критикѣ, какъ мусье Софьинъ, я играть ни за что не стану.

– Что вы это говорите, ma chére. Вы играли при значительныхъ артистахъ, я тѣ отъ васъ были въ восторгѣ,– какъ же послѣ этого…

– А слышали вы, перебила Елена, monsieur Софьинъ, какъ поетъ Маріо?

– Нѣтъ, не слышалъ.

– Это божественно! это очаровательно! Послѣ него никого нельзя слушать.

– Я слышалъ Рубини.

– Что Рубини!..

– Вы изволили его слышать?

– Хоть и не слышала, но кудажь ему противъ Маріо? Ахъ, это божественно! Да какой къ томужь онъ милашка! Не правда ли, мамаша душечка?

– Елена моя восторженная артистка, съ улыбкой сказала Соломонида Егоровна.

– Ахъ, мамаша душечка, да какъ же не быть въ восторгѣ отъ такихъ людей, какъ Маріо?

– Всежь онъ не болѣе какъ пѣвецъ, съ достоинствомъ сказала Соломонида Егоровна.

– Но знаете ли, мамаша душечка, я еще въ Петербургѣ слышала, что въ него влюбилась какая-то княгиня и женится съ нимъ.

– Женится съ нимъ, – какъ это вы говорите? замѣтила Соломонида Егоровна.

– Ахъ pardon! я ужасно дурно говорю по русски, сказала Елена, обращаясь къ Софьину.

– Это немножко странно! Вы русская и дурно говорите по русски.

– Не хочу! рѣзко отвѣчала Елена.

– А, это другое дѣло.

– Въ Петербургѣ, сказала Соломонида Егоровна, во всѣхъ лучшихъ обществахъ, гдѣ мы ни бывали, не говорятъ по русски.

– Позвольте усомниться.

– Я васъ увѣряю. Связи наши позволяли намъ бывать запросто въ самыхъ аристократическихъ домахъ; только шагъ черезъ порогъ, – bonjour, bonjour и потомъ пошли ужь все по французски да по французски. Je vous assure, мусье Софьинъ.

– На какомъ же языкѣ вы говорили? бухнулъ Софьинъ вовсе некстати. Если такія особы, какъ вы, уважали языкъ русскій, то не понимаю, ктожь бы осмѣлился пренебрегать имъ.

Этотъ глупѣйшій комплиментъ поправилъ грубую выходку Софьина. Соломонида Егоровна, вспыхнувшая было отъ гнѣва, совершенно успокоилась и торжественно проговорила: уважать языкъ народный должно болѣе всего.

Дверь снова отворилась и вошла знакомка Софьина. Она дурно была причесана, хоть платье, сидѣвшее на ней какъ то неловко, не уступало въ богатствѣ платью сестры.

– А вотъ и знакомая ваша! проговорила Соломонида Егоровна, благосклонно улыбаясь Софьину. Ахъ, ma chére, гдѣжь у васъ браслетъ-то?

Дѣвушка покраснѣла, какъ маковъ цвѣтъ и робко поглядывала то на мать, то на сестру. Соломонида Егоровна съ неудовольствіемъ покрутила головой и указала сконфуженной дочери на кресло подлѣ себя.

– Какъ вы неловки, Марья Онисимовна! сказала она, обдергивая на ней платье.

Софьинъ глядѣлъ на свою знакомку и съ лица его изчезало недовольство. Такъ съ зеленѣющаго поля сбѣгаетъ тѣнь, отраженная мимоходящимъ облачкомъ.

– Скученъ, конечно, показался вамъ нашъ городъ, сказалъ Софьинъ, обращаясь къ Marie.

Marie взглянула на мать и не отвѣчала ни слова.

– Чтожь вы молчите, сударыня? Отвѣчайте же! сказала Соломонида Егоровна.

– Одно ужь посѣщеніе вами кладбища, продолжалъ Софьинъ, гдѣ я имѣлъ счастіе въ первый разъ васъ встрѣтить, могло привести меня къ такому заключенію.

– Чѣмъ же тутъ городъ виноватъ? проговорила Marie. Онъ, конечно, не столица; но гдѣ есть люди, какъ тамъ скучать? А посѣщеніе нами кладбища было совершенно случайно. На канунѣ того дня былъ у насъ Пустовцевъ…

– Желалось бы, сказалъ Софьинъ, намѣренно отклоняя рѣчь отъ Пустовцева, чтобъ ваше доброе мнѣніе о городѣ осталось при васъ и послѣ ближайшаго съ нимъ знакомства. Впрочемъ отъ такого снисходительнаго судьи, какъ вы, нетрудно ожидать этого.

– Мы всѣ хороши, сказала кобенясь Соломонида Егоровна, пока насъ свѣтъ не испортилъ.

– Тѣмъ пріятнѣе встрѣтить неиспорченное, что испорченнаго этимъ свѣтомъ очень много, сказалъ Софьинъ непростительно-дерзко.