После публикаций Модсли интерес к цивилизациям ацтеков, майя и инков оживился. Если ни один человек не является своего рода «островом», по той же причине не является островом и культура; археологов многих стран привлекли эти забытые цивилизации, и каждый из них по-своему, в соответствии с интеллектуальными традициями своей родины, внес собственный вклад в общее дело. Открывались все новые и новые забытые города; и проблем, которые порождало каждое новое открытие, становилось все больше, и они становились все глубже по мере того, как увеличивалось количество литературы.

Одно возникало из другого. Это сразу же стало ясно археологам, когда они начали снимать один за другим слои накопившейся земли; они обнаружили, что одна цивилизация лежит поверх другой. Разумеется, это не всегда происходило в точной последовательности, предлагаемой устными преданиями, но все же это было совершенно ясно. Цивилизации, с которыми белый человек впервые столкнулся в Новом Свете, явились кульминацией многих веков культурной эволюции. Где бы ни работали археологи, каждое открытие, подобное обнаружению перемешанных костей человека и вымерших млекопитающих, все дальше отодвигало человека вглубь, к горизонту времен. Из-за самой природы материала, с которым работали археологи, эти исследования становились все сложнее и приобретали определенную направленность. Пришлось привлечь астрономов, чтобы определить, как майя без помощи инструментов наблюдали бесконечные небеса и как им удавалось весьма точно вычислять движение планет. Специалисты в области сельского хозяйства изучали распространение маиса, который, по крайней мере в Центральной Америке, являлся пищевой базой древних культур. Географы, изучающие распространение растений, путешествовали по этим богатым зеленью краям, чтобы узнать, каким образом ботаника содействовала подъему ранних американских культур. Геологи были привлечены, чтобы определить, чем нефрит майя отличается от китайского. Специалисты по физической и социальной антропологии измеряли и вычисляли, взвешивали и делили тело и душу индейца, а также оценивали его физические возможности в отношении голода и любви.

Что, в конце концов, представляет собой этот поиск древнего человека в обеих Америках? Это по сути своей огромная и увлекательная тайна. При отсутствии письменных документов, подобных тем, что встречаются в Старом Свете, что же мы имеем для продолжения поиска? Мы имеем множество странных на слух названий: тольтеки, миштеки, чибча, купиниске. Есть у нас и масштаб – просторы Американского континента. У нас есть загадочный сюжет; кто был этим Пернатым Змеем – богом, культ которого охватил всю Мексику? Почему майя внезапно покинули сотни своих городов? Почему инки и майя не знали о существовании друг друга? У нас есть ключи к разгадке, из которых можно делать логические выводы и которые вполне могут поставить в тупик самого Шерлока Холмса. И постоянно присутствует новизна: обнаружение гробниц, вроде мавзолея бога-воина в прекрасно отделанном подземном святилище в Паленке, где гробнице быть не полагалось; или обнаружение варварски прекрасных настенных росписей – таких, как в джунглях в Бонампаке, росписей, которых не видел ни один человек с тех пор, как люди покинули эти места тысячу лет назад. Больше чем тайна – сам поиск является еще и мечтой… мечтой всякого археолога о том, что когда-нибудь в священной лесной тиши он обнаружит дворец, город, руины, дотоле не виданные ни одним исследователем. Таков основной человеческий инстинкт, ибо жизнь существует ради чего-то нового. Поэтому в археологии присутствует тревога ожидания; она сочетает в себе волнение охотника за сокровищами с романтикой. Глиняные черепки и мумии, камни и скелеты – все они являются путеводной нитью в истории культуры.

Каждый метод, предлагаемый наукой, используется археологом. Его работа требует тяжелых раскопок, изучения столь неромантичных вещей, как форма кухонных горшков, или интерпретации противоречивых сведений о последовательности временных циклов. Из таких мелочей часто складывается археологическая история. Само по себе это не представляет увлекательного чтения. Высокая романтика исследования утрачивает часть тайны, а вместе с ней и налет напряженного ожидания, пока археолог очищает, восстанавливает и систематизирует свой материал. В этом состоит нудная часть дела. «Археолог, – как утверждал покойный доктор Эрнест Хутон, – в душе остается романтиком».

Не будет ли слишком большим требованием к исследователю, чтобы тот занимался археологией без слез? Способен ли он выдержать монотонность раскопок, будь то в джунглях, пустыне или высокогорных Андах, а потом собрать воедино все найденное, эти ничтожные мелочи, которые являются всем, в книгу столь волнующую, что любой сможет постичь весь путь народов, лишенных истории, без напряжения? Из самой природы всего материального вытекает, что главный предмет – человек – имеет тенденцию исчезать по мере того, как исследователь все больше и больше погружается в различные данные, которые обнаруживаются в ходе раскопок. Например, так как керамика в своей стилистике действительно отражает течение времени, много труда уделяется именно ей.

Что бы ни появилось на страницах этой книги, вся эта история народов, принадлежащих к трем цивилизациям, составившим солнечные царства Америки, во многом опирается на техническую литературу такого рода. Предметом здесь, однако, является не археология, а история человека, рассказанная с помощью археологии. Сэмюэль Джонсон Расселс, размышляя над многочисленными постройками Древнего Египта, сказал нечто, по сути своей определяющее тему настоящей книги: «Мое любопытство не очень влечет меня к исследованию куч камней или земляных курганов; меня интересует человек…» И именно человеку – ацтеку, майя и инке – посвящена эта книга, его образу жизни, способам социальной организации, его пище, торговле и средствам коммуникации, войне и религии и, прежде всего, его слабостям и достижениям. Предмет изучения этой книги – человек. Не всегда легко писать о доисторических народах как о людях, так как все, что нам осталось, – это их искусство; и, хотя это искусство открыто рассказывает нам о древних людях, едва ли что-нибудь другое может его существенно дополнить. По этой причине искусству в археологии и отводится такое важное место. Куда легче, по словам одного знающего автора, сфотографировать храм или роспись, чем проанализировать нравственные убеждения народа или его политико-философские взгляды.

Однако, как объяснил один антрополог, существует некое психологическое единство, которое связывает людей. Человеческие существа, сталкиваясь с одними и теми же проблемами в одних и тех же климатических условиях, приходят к аналогичным решениям. Эти три современные друг другу цивилизации – ацтеки, майя и инки – к моменту появления белого человека в большей или меньшей степени находились в зените своего могущества. И все три имели между собой больше общего, нежели одно только поклонение солнцу. Все они были исконно американскими, и модели их социального и индивидуального поведения были основаны на сходстве моделей племенной организации. Инки, вероятно, пребывали в абсолютном неведении относительно существования двух других цивилизаций; однако они нередко действовали сходным образом.

Тот факт, что человек остается человеком и редко отступает от основ своего мировосприятия, несмотря на огромные достижения в развитии техники, остается великой загадкой для социологов (по прошествии стольких столетий человек даже не добавил никакого восьмого греха к числу семи смертных грехов); и, чтобы объяснить эти три культуры их собственным языком, не нужно покидать пределов человеческой природы или изобретать новый словарь. То, что кажется новшеством, на деле оказывается старым как мир. Накрашенные губы женщин – это пережиток тех времен, когда лицо или тело покрывали краской, символизировавшей кровь, для защиты от неведомого; чистая вода в качестве очистительного средства известна множеству первобытных религий; вино Святого причастия – это не что иное, как заменитель крови, а вкушение Тела Господня присутствует во всех первобытных обрядах, включающих ритуальный каннибализм.

Любовь и голод являются осью, на которой держится мир. Они являются главными желаниями людей, и на каком бы этапе развития ни находилось человечество, оно вращается вокруг них. Романистка Жорж Санд видела мир сквозь призму любви и любовников, Оноре де Бальзак – сквозь призму голода, человеческого чувства самосохранения и размножения, сквозь призму алчности и скупости, лишений и воздержания, богатства и случая. Люди солнечных царств были движимы теми же чувствами. Тот акцент, который они делали на торговле и расширении сфер влияния, обнаруживает амбиции, которые мы вполне способны понять; и такие амбиции доминировали в их политике. Брак для них имел политическое значение – объединение двух могущественных племен или семей, и этот аспект их жизни нам вполне ясен. Война являлась первейшим средством их политики – улучшение условий жизни одного народа за счет другого; эту политическую доктрину мы, современники, способны легко понять. Религия представляла собой ряд обрядов и церемониалов, служивших способом склонить богов на сторону человека, чтобы облегчить его земную жизнь. Тот факт, что его боги имеют сходство с ними самими, лишь свидетельствует о том, насколько человечными были ацтеки, майя и инки; наших богов, как и их богов, можно понять через то, как человек проецирует себя в вечность.

Эти народы воспринимали себя как центр Вселенной; все прочее вращалось вокруг них. И почему бы нет? Это заблуждение характерно для всего человечества. Но среди американских индейцев не было единства; едва ли они когда-либо смотрели на других индейцев как на своих братьев. Присвоив всем аборигенам Америки общее название «индейцы», мы навязали им формальное единство, какого они никогда не ощущали. Для них любое другое индейское племя, даже с соседней территории, было таким же чуждым, как и белый человек; поэтому враждующие племена и помогали испанцам разрушать свой собственный мир. Человеческие мотивы, подобные этим, имеют аналогии в нашей собственной цивилизации.

Назначение любого произведения искусства, будь то художественная литература, история, комедия или даже археология, заключается в том, чтобы помочь нам понять, почувствовать и даже насладиться духом того времени, к которому это произведение относится. Чтобы вызвать это «чувство», я попытался взвесить результаты научных исследований на весах собственного опыта. Сам я – если позволены личные ссылки – жил, зачастую в течение долгих промежутков времени, среди многочисленных индейских племен как их близкий друг. Я наблюдал за ними, изучал и оценивал их как людей; и использованная в этой книге литература, к которой я обращался, постоянно взвешивалась и оценивалась мной в свете этого опыта.

Я предпринял искреннюю попытку сохранить объективность, однако я знаю, что сказать так – значит слукавить; никто не может не оставить отпечаток собственных предрассудков и личных пристрастий в любого рода работе. Так что эта книга не лишена субъективности. Как может историк решать вопрос о том, что является, а что не является фактом? Он делает выбор в соответствии с собственным характером и индивидуальными особенностями, личным вкусом и воображением; словом, поступает так, как поступает художник. И все же я бродил по джунглям в течение трех десятилетий, ощущал постоянные укусы насекомых, прошел через все обычные там болезни, страдая от горной болезни, поднимался на перевалы и вершины в Андах, падал, сброшенный мулами, попадал в тюрьмы (как из-за недоразумений, так и из-за слишком хорошего взаимопонимания). Все это сказалось на остроте моих романтических эмоций: они сгладились от многочисленных трений в потоке жизни. Скажем, когда мне хотелось узнать о повадках птицы кетцаль (квезал, Pharomachrus mocino; вырвав перья, местные жители опускают птицу на волю, поскольку в неволе не выживает. – Ред.), этой необыкновенно красивой птицы, отдавшей свои длинные перья вождям майя, а имя – Пернатому Змею, я лазал по тропическим лесам, проведя в них шесть долгих месяцев – время достаточное, чтобы узнать о том, как эта птица живет. Я даже попытался поймать ее, чтобы получить какое-то представление о том, каким образом майя удавалось поставлять ее перо в столь фантастических количествах, не доведя до исчезновения самого кетцаля. Когда встал вопрос об источниках бумаги у майя и ацтеков, я не удовлетворился лишь запахом библиотечной пыли, а отправился в джунгли собирать растения, из которых можно делать бумагу, и прошел через все физические лишения, обычные для подобного рода исследований. Микроскоп, история и библиотека лишь послужили подтверждением всего найденного. Таким образом, начиная с 1930 года, время от времени делая перерывы, для того чтобы что-то написать, и необходимые отступления для борьбы и романтических отношений, я отправлялся в многочисленные экспедиции, большие и малые, и пожил во всех краях, составлявших части солнечных царств Америки. Ни благородный дикарь, ни его антипод не повлияли на эти материалы. Здесь присутствует, конечно, предвзятость; однако мои разнообразные занятия в области этнографии, уводившие меня весьма далеко, предоставили мне некоторое знание местных условий – и мой отбор и интерпретация материала в определенном смысле являются квалифицированным praejudicium (предрешением вопроса).

Помимо литературы по археологии и истории, которая полностью представлена в библиографии и примечаниях, я прибегал ко многим другим средствам, чтобы найти фразы и краткие изречения и вывести авторов из области чистой археологии, снова поместив их в поток человеческой жизни. Я немало позаимствовал у первых хронистов для того, чтобы оживить и придать новую форму тому, что по понятным причинам показалось бы скучным, не придай я ему покров человечности, чтобы скрыть его голый археологический скелет.

Мне хотелось бы выразить свою благодарность множеству людей за то, что создание этой книги стало возможным, в особенности Роберту Вудсу Блиссу, который любезно позволил мне воспользоваться цветными иллюстрациями из его коллекции, посвященной ацтекам, майя и инкам; Виктору Уэйбрайту, председателю и издателю «Нью-америкэн лайбрэри», который дал толчок к написанию этой книги и предложил ее название; и издательскому коллективу «Уорлд паблишинг компани».

Виктор Вольфганг фон Хаген