Глава 3. Субботнее Озеро

На следующий день, в субботу, проснувшись довольно поздно, я решаю совершить небольшую прогулку по одному из немногих маршрутов, которые может предложить город. Погода, как обычно в этих местах, стоит сухая и солнечная, листья редких деревьев изо всех сил сопротивляются осеннему ветру. Я медленно прохожу через парк. Дворники с раннего утра размели дорожки от песка, нанесенного за ночь ветром, никогда не оставляющим своих забав. Вокруг много детей, собак и птиц. Теплый воздух закручивают в спирали проносящиеся ребятишки, тишина парка оттеснена вдаль, к массивной ограде. Только поздно вечером она приползет обратно, на мозаичные дорожки и каменные скамьи.

Далеко впереди горит золото креста часовни. Наземная окружность котлована Озера забрана в ажурную бронзовую вязь перил. Это зеленоватое кружево многократно усиливает ощущение разрыва каменной тверди, которая словно расступается вокруг поднимающегося из глубины золотого сияния.

На площади, с невысокими двух и трехэтажными домами по периметру, играет оркестр. Пожилые музыканты, усевшись на ступеньках скромного памятника первооткрывателям Канала – знаменитому ослу и его хозяину, исполняют военный марш на потертых инструментах. Они приходят сюда каждые выходные, и неизвестно, кто получает большее удовольствие, дети, разглядывающие огромную медную трубу, заклеенный барабан и блестящие клапаны кларнета, или сами исполнители вальсов и маршей, перед которыми танцует восторженная малышня, и хлопают в ладоши веселые молодые парочки.

Немного посидев напротив оркестра и послушав вальс времен русско-японской войны, я подхожу к перилам, опоясывающим Озеро на уровне синего в звездах купола часовни. Почти вся огромная чаша котлована залита ярким светом, расчерченные массивными стальными колоннами стены, до которых не дотягивается осеннее солнце, подсвечены витражными светильниками.

Внизу, на нижней галерее, торговцы расставили свои яркие прилавки, и перед ними толпится беззаботный народ. Тут можно увидеть весь разложенный ассортимент выходного дня, сладкую вату и печеные каштаны, пирожки, пряники с глазурью, разнообразные поделки из можжевельника, кошельки, шелковые платки, даже котят и канареек. На перилах мостика сидят смеющиеся подростки, ближе к Острову, к часовне, их пестрые группы редеют.

Здесь, у величественных белых стен, на каменной ладони островка, суете словно не остается места. В часовне только что закончился молебен, и двое рослых монахов из далекого монастыря беседуют на степенях со стареньким священником. Немного поодаль женщина с малышом на руках и нарядной пяти– или шестилетней дочкой, ждет, когда можно будет подойти за благословением.

Когда я спускаюсь вниз и перехожу изогнутый мостик, площадка перед часовней уже пуста. Я сажусь на белую мраморную скамью и осматриваюсь: на островке я совсем один. Очень необычно ощущать себя в своеобразном коконе покоя посреди шумно отдыхающих горожан. Наверное, только здесь внимательный глаз видит наибольший контраст света и тени, залитых солнцем белоснежных стен и цветного полумрака окружающей Озеро галереи. Часовня словно парит над водой в нежной солнечной дымке, меня окутывает и околдовывает этот свет и это тепло.

Каждые несколько минут из какого-нибудь тоннеля выныривает очередная белая гондола, описывает полукруг под галереей, высаживает пассажиров на короткую платформу станции и скрывается в противоположном гранитном отверстии. Эта картина, виденная множество раз, всегда удивительна и не может наскучить. Флотилия изящнейших лодок, ежедневно скользящих по лепесткам Канала под толщей миллионов тонн камня и песка – чудо, которым восхищаешься снова и снова.

Пригретый ласковым солнцем, я погружаюсь в мечты, не дающие мне ни минуты покоя с тех пор, как я первый раз вошел в гондолу 112, как вдруг сильный шум моторов, быстро нарастающий с противоположной от станции стороны, заставляет меня подняться на ноги и подойти к перилам Острова. Многократное эхо гонится за ревом двигателей и быстро заполняет окружающее меня пространство. Из тоннеля на полном ходу вырывается маленький спортивный катерок с темными бортами, едва не врезавшись в Остров, резко поворачивает, окатив меня с ног до головы водой, и, чудом избежав столкновения с гондолой, исчезает в недосягаемом для моего взгляда тоннеле за часовней. За ним, сильно отставая, вылетает блестящий полицейский катер с мигающим фонарем и, с большой осторожностью обогнув Остров, продолжает преследование.

– Уже посреди бела дня чудят, совсем совести у людей нет! – всплескивает руками выбежавшая на шум из часовни старушка. – Господи, да вы совсем мокрый! – восклицает она, рассмотрев жалкое состояние моего костюма.

– Ничего, тут солнце, как-нибудь просохну, – неуверенно отвечаю я, отжимая полы пиджака.

Старушка решительным шагом возвращается в часовню, с минуту ее нет, потом она снова показывается на ступенях входа:

– Ступайте-ка сюда, я вам дам, во что переодеться. Внук мой оставил, в семинарии учится, а здесь прислуживает. Ростом вот точно как вы будет, тоже высокий. Он вчера подрясничек тут свой сложил, я думала, зачем? А вот, надо же, пригодился! Хоть и нельзя недуховным лицам такое носить, ничего, не простудиться же вам теперь!

– Спасибо, конечно, но как я в таком виде по городу пойду?

– А воспаление на ветру лучше, что ли, схватить? Переодевайтесь сейчас же!

Напор доброй старушки сильнее моего упрямства, тем более что я уже начинаю покрываться мурашками – вода в Канале всегда очень холодная. В укромном уголке я снимаю пиджак и брюки, и надеваю черный балахон старушкиного внука. С икон на стенах, кажется, укоризненно смотрят святые: «Не рановато ли тебе так облачаться?».

Сложив мокрую одежду в пакет, поблагодарив мою благодетельницу и помолившись своему святому перед большой храмовой иконой, я выхожу из часовни, намереваясь сесть на первую гондолу в сторону дома. У перил галереи несколько прохожих до сих пор оживленно обсуждают необычное происшествие. Я вижу, что из-за часовни к мостику с тихим урчанием подплывает полицейский катер, явно тот самый, что только что гнался за нарушителями субботнего спокойствия. Офицер, ловко выпрыгнув на подошву островка и держась за перила, спрашивает меня, могу ли я описать сидевших на темном катере людей.

– Кажется, он там был один. Не догнали?

– Да как будто испарились. Затонуть так быстро не могли. Да и глубины, вроде бы, недостаточно. Вообще, очень странно.

– Интересно, а где тут вообще можно спрятать катер?

– Ну, на станциях можно. На каждой есть места для катеров. В доке вообще легко затеряться. Будем искать, проверим станции. Всего хорошего, – козырнул он и сделал шаг обратно, на свою видавшую вида посудину со стершейся от частых соприкосновений с каменными стенами краской на бортах.

Я миную мостик, прохожу по галерее и вхожу на станцию. Я в городе сравнительно недавно, знакомых еще немного, но и они сильно удивятся, застав меня в таком виде. Вместе с другими пассажирами я вхожу на гондолу и с трудом втискиваюсь между внушительным мужчиной, своей необыкновенной тучностью напоминающего борца сумо в расцвете карьеры, и миловидной женщиной, увлеченной чтением бульварного романа. Погруженный в рассуждения о необычном происшествии, и уже проехав две станции, я поворачиваюсь к корме и в ужасе понимаю, что за рулем – ОНА, девушка с гондолы 112! Я откидываюсь к спинке дивана, пытаясь оказаться в тени моего монументального соседа. На своей станции я поспешно прохожу на выход, по пути запутавшись в полах подрясника, и только благодаря придержавшему меня «борцу сумо», чудом не упав.

Что ОНА должна была подумать о молодом человеке, целым месяц изображающем ее поклонника с обожающим взглядом, а в результате оказавшемся монахом или, по меньшей мере, послушником? С такими невеселыми и очень навязчивыми рассуждениями, я возвращаюсь домой, в маленькую однокомнатную квартиру с неплохим видом на заводские трубы.

Глава 4. Мнимый монах

К концу воскресенья свойственный молодости оптимизм побеждает дурное настроение, и вчерашний инцидент уже представлялся мне чем-то совсем незначительным.

В понедельник, рано утром, я уже жду на станции, когда же покажется средоточие всех моих мыслей и романтических чувств, девушка, улыбающаяся той загадочной улыбкой, которая одухотворяет меня и наполняет чудесной силой, как первый весенний ветер после затяжной серой зимы наполняет сердца птиц желанием петь.

Через десять минут, сидя, по обыкновению, рядом с ней, на корме и упиваясь коротким удовольствием смотреть на нее, я слышу следующие слова:

– Я и не подозревала, что вы монах.

«Ну вот, плохо я прятался за человека-скалу» – с досадой думаю я, взъерошивая волосы на затылке.

– Понимаете, это не совсем так…

– Скажите, а вы могли бы мне помочь в одном э-э-э, деле? У меня нет больше знакомых, так близких к Церкви.

– С радостью помогу вам во всем, но, видите ли, я не совсем…

Она громко объявляет:

– Станция «Драматический театр». Простите, вам не трудно было бы уделить мне немного времени сегодня вечером? Приходите в кафе «Сахара» к десяти, знаете, где это?

– На Весеннем проспекте?

– Да.

– Буду! За два, нет, за три часа займу столик!

– Вы как-то очень резвы для монаха!

В доказательство ее последней фразы, я стрелой срываюсь с места и выпрыгиваю на нужной мне станции в тот момент, когда служитель уже начинает закрывать дверки гондолы. «Что сказала бы старушка из часовни, если бы узнала, что я использую рясу ее внука, как маскарадный костюм для знакомства с девушкой, – размышляю я, чувствуя, что сердце мое ликует. – Но моего умысла тут нет, и если перефразировать философа Ларошфуко, которого я с особым пристрастием изучал в университете, какими бы преимуществами природа ни наделила человека, создать из него мнимого монаха она может, лишь призвав на помощь судьбу».

День на службе тянулся вдвое дольше обычного. Я работаю журналистом в официальной городской газете скромного тиража. Она такая маленькая, что временами, когда один из коллег заболевает или уезжает в отпуск, мне приходится быть или редактором, или корректором. Сегодня все, к счастью, на своих местах, и я заканчиваю серию обзоров недавно построенных станций Канала. К моменту открытия последней из них фантазия отцов города, по всей видимости, иссякла, и ее нарекли «Новая», не придумав ничего более оригинального. Мой близкий друг, архитектор Маркони, внук блестящего итальянского художника, эмигрировавшего в Америку после прихода к власти Муссолини, устроил мне на днях любопытнейшую экскурсию. Мы обошли все самые потаенные закоулки этой станции, я фотографировал причудливые колонны в духе позднего Гауди и ячеистые кессонные своды, Маркони сопровождал каждый кадр пояснениями потомственного ценителя хорошего зодчества. Большой материал с десятками снимков в течение всего дня я тщетно пытаюсь вместить в полосу нашей миниатюрной газетенки.

Кафе «Сахара» находится довольно далеко от моей редакции, и я добираюсь туда на старом автобусе, унылом представителе безуспешно конкурирующей с Городским подземным Каналом транспортной системы. Его трясет и подбрасывает на асфальтовых буграх, проникающий внутрь запах подтекающего и дымящегося на раскаленном двигателе масла заставляет снова и снова пожалеть о выборе такого неудобного извозчика. У Третьей Песчаной я выхожу из заклинивающих раздвижных дверей и направляюсь в сторону проспекта.

Начинает темнеть, на лицах редких прохожих все ясней проступает решимость поскорее добраться домой, прибавив шагу. Медленно загораются уличные фонари, в стеклянных шарах высоко над головами сначала появляются маленькие сжавшиеся комочки света, силы которых не хватает даже на освещение своей полупрозрачной оболочки. Потом, немного потрепетав и набрав сил, они расправляются и разливаются по сфере фонаря, превращая плоский темный мир вокруг себя в объемный, словно забрызганный желтой световой пылью.

Где-то за час до назначенного времени я открываю двери кафе. «Сахара» помещается на первом этаже невзрачного кирпичного здания, яркая световая вывеска со словно пляшущими буквами выглядит чужой невысоким окнам верхних этажей. Я прохожу в приземистый зал, оформленный в колониальном стиле бушменскими масками и нарочито дикарскими рисунками. Фальшивая шкура крупной зебры натянута на бамбуковый подрамник и повешена на стену, под ней приличную часть помещения занимают большой кожаный диван и два кресла. Остальная мебель состоит из темных деревянных столов и стульев, которые в этот час заняты ужинающими, пьющими и курящими посетителями. Я прохожу в дальний угол кафе, сажусь за приглянувшийся столик и разворачиваю свежий номер журнала «Исторический вестник», в котором я иногда нахожу любопытные материалы.