8

– Боже мой, дорогой Генрих! Что с вами сделал этот фокусник Зеботтендорф?

Голос звучал глухо, словно бы через плотный слой ваты.

В горле стоял плотный комок. Даже дышалось с трудом. «Хуже, чем в Мюнхене в тридцать третьем», – подумал Генрих и сделал попытку подняться.

Его тут же подхватили под локти чьи-то заботливые руки. Перед глазами плавали радужные круги.

– В самом деле, Рудольф. – Голос прозвучал осуждающе. – Неужели нельзя было как-то… более уважительно? Вы имеете дело с живой легендой.

– Никогда не слышал, чтобы легенды стреляли из пистолета, – ответил из радужного марева голос Зеботтендорфа.

– Поверьте мне, дорогой Рудольф, в наше время легенды стреляют и из более крупного калибра. С легендами вообще надо обращаться осторожно, никогда не знаешь, что у них за пазухой – пистолет или атомная бомба. Ну, как вы себя чувствуете?

Генрих прокашлялся. Марево перед глазами постепенно начало светлеть.

– С кем имею честь беседовать?

– Да уж, Зеботтендорф, вы перестарались, – после озабоченной паузы ответил кто-то. – Ему память не отшибло случаем? Иначе в чем смысл?

«Значит, смысл все-таки есть, – подумал Генрих. – Стало быть, не шлепнут просто так. А может?.. Нет. Зеботтендорф не такой идиот, чтобы работать на евреев. МОССАД его первым подвесит к потолку в случае чего… Ничего, ничего. Мне бы в себя прийти. Вроде и голос вернулся. Только что за пелена перед глазами?»

– Нет-нет, память не должна была пострадать…

– Я надеюсь! И уберите, наконец, свой идиотский платок! Я чувствую себя разговаривающим с мумией.

Что-то коснулось лица Генриха, и цветастая пелена исчезла с глаз. Он сощурился и быстро огляделся.

Небольшая комната, скорее кабинет. Темное дерево на стенах, скорее всего дуб. Имперская, ставшая классической, обстановка. Острые резы на мебели, то ли руны, то ли какие-то угловатые рисунки, то ли надписи шрифтом, мало изменившимся со времен Иоганна Гуттенберга ^[2]. Сам Генрих сидел перед широким массивным столом все того же темного дерева, в кресле с высокой и довольно неудобной спинкой. Рядом, вертя в руках нелепый цветастый платок, стоял Зеботтендорф, а напротив, удобно усевшись в кресле, сидел… Генрих присмотрелся. В голове замелькали фотографии, строчки отчетов.

Фон Лоос.

– С кем имею честь? – Генрих сделал вид, что не узнал его, но фокус не прошел.

– Ах, – Лоос откинулся на спинку, – узнаю старую закалку! Бросьте, всем известно о вашей уникальной памяти. Если не ошибаюсь, последний раз мы с вами виделись у вас в кабинете, и разговор был не из приятных. Вспоминаете?

– Сразу же после неудачной операции в Африке.

– Ну, в некотором смысле она подтвердила некоторые выкладки наших… – Лоос покосился на Зеботтендорфа, – ученых.

Генрих тоже посмотрел в сторону Рудольфа, но ничего не ответил.

– Вот теперь вы в моем кабинете. Можно сказать, у меня в гостях. Я надеюсь, разговор у нас получится более продуктивный.

Барон был прежним. Толстый, важный, с ласковыми глазами и прямым орлиным носом, словно случайно прилепившимся на добродушной физиономии толстяка. Пугающее сочетание.

– Нельзя сказать, что я напрашивался на приглашение.

– Хо! – Лоос весело хохотнул. – Так ведь и я не по собственному желанию заскочил тогда в ваше ведомство. Так что будем считать, что с приглашениями мы квиты. Что же касается остального… Я побуду вашим должником. Здесь вы только гость. Вы можете располагать на этой вилле всем.

– Всем? – Генрих удивленно поднял брови и указал на телефон. – Даже этим?

– Чем угодно. – Фон Лоос развел руками. – Германское гостеприимство.

– Не боитесь, что я позвоню в полицию?

– Вздор. – Хозяин виллы отмахнулся. – Вы слишком умны для этого. Так что… никакого контроля с моей стороны.

– Какая вам в этом выгода?

– Вы прекрасный собеседник. Не то что наш уважаемый доктор. – Лоос кивнул на Зеботтендорфа. Тот возмущенно хмыкнул. – Не обижайтесь, Рудольф, но вы решительно не способны говорить ни о чем, кроме дел. Безусловно, важных, но… надо же находить и удовольствие в жизни. Так что, Генрих, я просто не могу себе позволить просто так отпустить вас.

«Ага. Вот и основное правило. Комфортабельная тюрьма».

– Честно сказать, я сомневаюсь, что буду для вас настолько интересным собеседником. Я старик, да и вы, впрочем, тоже. Хотя и выглядите на много лет моложе.

– Поверьте мне, я и чувствую себя так же.

– Возможно.

– И вы будете таким же. – Фон Лоос развел руками. – Если, конечно, захотите. Но… – Он встал. – У вас может сложиться ложное впечатление, что я вас агитирую. Все сами увидите, все сами поймете. И составите обо всем свое собственное мнение. Не стану вас утомлять.

Генрих поднялся вслед за Лоосом.

– Где моя комната?..

– Здесь. Вот там, за дверью, большая спальня. Другая дверь ведет в коридор, где круглые сутки дежурят слуги, если вам чего-либо захочется, обращайтесь к ним. Захотите прогуляться – пожалуйста. Вам все покажут. Телефон… – фон Лоос кинул на Генриха взгляд, в котором тот прочитал многое, – внутренний. Отдыхайте, а то я знаю эти зеботтендорфовские штучки, после них требуется прийти в себя. Осваивайтесь. Я зайду к вам ближе к вечеру. – Фон Лоос подмигнул Генриху заговорщически. – У меня есть кое-что из винного погреба…

9

Революция.

Какую все-таки огромную роль в истории человечества играет то, каким образом произносятся слова.

Попробуйте это слово на вкус. Это камешком катящееся «р» в начале и затухающее «я» в конце. Сколько силы можно вложить в обыкновенные значки, всего-то числом девять! И сколько страха… От чего это зависит? Где та точка, когда сила переходит в страх? И где то место, где страх превращается в силу? Всего-то одно слово… А сколько вопросов.

А теперь «р» мягко и после «л» на выдох… Так облегченно разгибаются согнутые спины. Так утирают пот со лба те, для кого труд уже не радость и не право, а рабская обязанность. Сколько чувства в одном слове!

Это слово все произносят по-разному. От испуганного шепота обывателя, через торжествующий рев поднятых кулаков, до сытой усмешки толстосума.

Революция никого и никогда не оставляет равнодушным. Она вызывает злобу, восторг, страх, ужас, воодушевление, опасение, презрение. Но только не равнодушие.

С этим словом на устах французы бросали в реку французов и рубили головы на площади. С этим словом они снесли Бастилию и учредили Республику. Русские сбросили царя, пережили голод и ужас Гражданской войны, выстроили огромную Империю – и все под кровавым знаменем Революции. Немцы в Киле и Мюнхене поднимались на бунт с криками «Свобода и Революция». Нищие оборванцы, зажатые жирующим кровопийцей до предела, сбрасывают в море десант огромной державы только потому, что в их сердцах бьется упругим ритмом: «Революция!»

Звон денег, вкус крови, запах пороха. Все это сплавлено, перемешано, скручено в одном только слове.

Для Кристобаля Бруно революция была смыслом жизни.

В ней смешалось все. Любовь. Страсть. Ненависть. Мечта о светлом будущем. Настоящая, не на словах. Товарищ Кристо отличался от многих болтунов из Комитета, которые только и могли, что трепать языком о пользе для трудящихся масс и правах человека. Кристобаль понимал, что без передела всей системы, как в отдельной стране, так и во всем мире, ничего путного из бумажек и говорильни не получится. А значит – надо что-то делать. Руками, не гнушаясь грязи и крови. Потому что революцию в перчатках не совершишь.

И Бруно делал. В его организации состояло более сотни человек. Очень многих товарищ Кристо знал лично. Не все из них, правда, об этом догадывались. Максимум, что мог знать член группы из пяти человек, это имя своего секретаря, а тот, в свою очередь, имя связного из другой группы. Каждый за себя, один Бруно за всех. Колоссальная работа, которая возможна, только когда полностью посвящаешь себя борьбе. Нет женщин, нет детей.

Люди Кристобаля были раскиданы по всей Аргентине. Они собирали информацию, работали почти во всех представительствах различных гуманитарных фондов, вели агитационную работу в армии, полиции и даже среди многочисленных банд. Иногда Бруно нравилось представлять себя головой осьминога, чьи щупальца расходились в разные стороны, проникая повсюду. В детстве он любил смотреть, как рыбаки-пескадоры ловят этих существ, от одного вида которых по телу прокатывается дрожь, а потом слушать истории про гигантских спрутов, утягивающих лодки под воду.

Теперь Кристобаль чувствовал, что крепко держит Аргентину в своих щупальцах. И не один. Множество организаций охватили страну, уставшую от вялой власти жены мертвого президента, от бедности и бесцельности существования.

Благодатная почва, в которую когда-то упали зерна марксистской идеологии, дала щедрые всходы. Но народ… Народ, за счастье которого боролись монтонерос, не был готов поддержать восстание. Это понимали все. Пример соседних государств был показателен. И значит, народ надо было подтолкнуть.

Для этого годились все средства.

Эту мысль неоднократно повторял сам Кристобаль.

10

Когда десяток человек, одетых в форму национальной гвардии, ворвались на рынок в квартале Бальванера, никто не заподозрил ничего дурного. В последнее время в городе часто можно было увидеть солдат. После взрыва в парке Колон правительство ввело в городе чрезвычайное положение и вытащило армию из казарм.

«Хватит пролеживать бока, пусть поработают», – решили простые аргентинцы и махнули на мундиры рукой.

Солдатам эта затея тоже пришлась по нутру. Сменить скупой казарменный быт на прогулки по городу… чем же плохо? Патрулирование, если правильно подойти к этому вопросу, может доставлять удовольствие. К тому же благодаря активным действиям агентов влияния большая часть солдат относилась к марксистам с сочувствием. А значит, всегда была вероятность того, что патруль закроет в нужный момент глаза, и, с другой стороны, была гарантия, что никто не станет нападать на таких замечательных парней, несущих трудную службу.

Одним словом, военных никто не боялся. И когда десять человек, вооруженных винтовками «FARA», влетели через главные ворота, внимание на них обратила только ленивая дворняга, дремавшая в пыли.

– Марксисты! Монтонерос! – неожиданно громко заорали солдаты. – Выходите, подонки!

Рынок примолк в удивлении. Солдаты неуверенно топтались около входа. Первый порыв прошел, и теперь они не знали, что делать.

– Марксисты! – снова закричал одетый капралом.

– Что они делают? – поинтересовался торговец рыбой у соседа.

– Ловят монтонерос, – ответил тот.

– На рынке?

Его сосед, пожилой рыбак с длинными, как у сома, усами, только пожал плечами и обратился к капралу:

– Простите, сеньор… Вы ищете кого-то?

– Конечно, ищу, идиот! – рявкнул капрал. – Вы тут прячете революционеров! Выдайте их нам, и никто не пострадает!

– Каких революционеров, сеньор?

– Самых обычных! Тех, что взрывают людей! – Капрал рыскал взглядом по прилавкам, стараясь не вглядываться в лица. Его солдаты чувствовали себя неуверенно, жались за его спиной, словно собираясь убежать. – Выдавайте революционеров, или я начну обыск!

– Это незаконно! – вдруг воскликнула сидевшая неподалеку старуха в цветастом платке. Она торговала мелкой сушеной рыбешкой, которая подобно серебристым тонким макаронинам была раскидана по ее лотку. – Кто вы такие?

Эта фраза словно послужила спусковым механизмом для капрала, который только и искал повод.

– Мы солдаты правительства! – визгливо закричал он и ударом ноги перевернул старухин прилавок. Рыбешка разлетелась в стороны. – Мы выполняем приказ!

Солдаты кинулись вперед, расталкивая продавцов, переворачивая лотки и топча товар. Поднялся невероятный шум. Все кричали, размахивали руками. Редкие покупатели спешили убраться подальше. Старики и старухи сбежались со всех сторон рынка и повисли на капрале с криками.

Кто-то из мужчин пытался сопротивляться, но сильные руки оттолкнули его. Солдаты в ярости разнесли прилавок смутьяна.

Крики и вопли продолжались до тех пор, пока капрал не выхватил из кобуры пистолет и дважды не выстрелил в воздух. Все замерло: перекошенное лицо военного, испуганные фигуры продавцов, кто-то с фотоаппаратом… А потом, в этом застывшем мгновенье, та самая старушка, что торговала мелкой сушеной рыбешкой, вдруг сдвинулась со своего места. Приблизилась к капралу и ударила его ладонью по лицу.

В тишине, наступившей после выстрелов, пощечина прозвучала оглушающе громко.

– Старая ведьма… – процедил капрал сквозь зубы. – Я солдат правительства!..

– А мне плевать, хоть сам президент, упокой господь его душу, – и старушка плюнула. Точно на блестящий армейский ботинок.

Капрал обезумел. И сделал то, о чем впоследствии сильно жалел.

Он ударил торговку рукой, в которой все еще была зажата рукоять пистолета.

Много ли ей было надо, той старушке? Может быть, она умерла бы сама, в тот же день. Прямо за своим прилавком, упав лицом в сушеную рыбешку, которую покупали и тихонько воровали мальчишки…

Может быть, ей подошел срок?

Возможно.

Но вышло так, что умерла она от удара капрала, одетого в форму национальной гвардии. Умерла сразу. Просто осела мешком на пыльный камень Серебряного Города.

Толпа отшатнулась от солдат. За какую-то секунду они оказались в центре огромного круга испуганных глаз. Чужие и лишние.

– Ладно… – прошептал капрал, вытирая пот. – Ладно… Я солдат. Я выполняю приказ…

И они быстрым шагом покинули рынок.

Чтобы появиться во всех газетах, на первой странице под крупным заголовком: «Гвардейцы убивают горожан!»

11

Тем же вечером одна из этих газет, «Buenos Aires de la tarde», легла на стол атташе по культуре посольства Советского Союза в Аргентине.

– Читали, Антон Яковлевич? – поинтересовался атташе у посольского водителя.