«Виноват», – негодовал Андрей, и Светлана удивлялась:

– Цел же! Что еще?!

Пошли тухлые, последовательные будни. Нога беспощадно болела, но Андрей долго не шел в больницу, томимый великим нежеланием попасть в стационар. Когда приспичило и все-таки решился, врач, пожилой, похожий на замерзшего воробья еврей, зловеще намекнул:

– Нерв перебит.

Можно ли его восстановить или заменить, не сообщил.

Впрочем, на капитальное лечение в больнице не настаивали. Назначили терпимые процедуры. Но посещение стоянки, тем более частое, само собой исключалось. Андрей почувствовал знакомый привкус хандры.

Помимо того, Петя окончательно потерял голову и ничего кроме «сказки» перед собой не видел. Он начал тратить несусветные суммы (укатил, к примеру, с Юлей на неделю в Сочи), принялся обедать в ресторанах. И без того утлая казна опустела. На выволочки Андрея Петька испуганно хлопал глазами и просил ссуды под какие-то гротесковые гарантии.

Уж нечем стало платить сторожам, молодые ребята ушли. Наняли каких-то забубенных стариков, которые, увидев невнимание со стороны хозяев, попросту опускали плату с клиентов в свой карман. Налоги платить стало нечем. Когда Андрей несколько оправился и попытался что-то восстановить, процесс оказался необратимым.

Петька и вовсе на дело махнул рукой. Их отношения с Юлей достигли вулканической стадии. Он игнорировал жену, двоих своих детей, и вообще, возникли разговоры об отъезде насовсем в Подмосковье, там жила близкая Юлина родня. Вроде бы не юноши и достаточно потрогали друг друга, но непременно, как только добирались до постели, перенести в повседневную жизнь их мог не иначе вселенский катаклизм. Он и явился однажды в лице летчика, мужа Юлии. Тот неожиданно нагрянул в отпуск и, не найдя никого дома, послушал сердце, указавшее на Румянцевых.

Как раз в этот период третий день гуляли у Андрея – родители уехали к родственникам – Петя с Юлей обнаружили свободную постель.

Зайдя в коридор и увидев одежду жены, Николай, надо думать, вознамерился произвести сюрприз, с лукавой миной, соответственно, прошел мимо оцепеневшей Светланы в комнату (Андрея в ту пору дома не было). Здесь мина исчезла.

Можно, вообще говоря, представить самочувствие человека, который благонамеренно везет домой кучу тревожных вещей, наконец, доставляет себя, в результате застает жену в окончательном неглиже, в тесноте с посторонним гражданином. Произошла забавная, молчаливая драка. Петя и летчик стиснулись в объятиях и норовили по причине занятости рук укусить друг друга. От чрезмерности попыток оба свалились и, все так же обнимаясь, продолжили поползновения лежа. Летчик оказался удачливее, цапнул Петю за бровь, добившись обильной крови. Сам же, заметим, в ней измазался. Петька сосредоточенно ловил нос Николая, но мужик попался тренированный.

Вообще, во время сражения потерпевший умудрился треснуть Светлане, Татьяне, без задней мысли пришедшей посмотреть на зрелище, и ее матери; даже поставил той синяк, чем она впоследствии гордилась и, демонстрируя соседям, вдохновенно поясняла: «Я всегда говорила – немцы (почему-то летчика она обзывала так) народ ушлый». Примечательно, что в сражении не пострадала только Юля. Во время баталии она, стоя все в том же неглиже, изящно теребила кончиками пальцев виски и недоуменно бормотала:

– Боже, какой кошмар! (Читай: на какие странные поступки могут отчаяться люди).

Воздадим справедливости, впоследствии летчик повел себя мужественно. Удар судьбы он принял стойко, даже корректно. Заходил к Румянцевым и после происшествия, настаивая на «полном введении в курс дела». В какой курс могли его ввести, было непонятно.

– Я согласен, Светка. Но зачем ты женщину пожилую шабаркнул? – пытался выйти из скользкой колеи Андрей.

– Так я и говорю, – добросовестно излагал тот, – стрессовая ситуация. Я не из железа делан.

После неприятных зигзагов Андрей увещевал:

– Подозреваю, Коля, тут что-то с любовью связано.

– Я понимаю, – уныло соглашался летчик, – перестройка, чего не случится. Но почему не уведомить? Так можно и без сердца остаться.

Между тем последствия приобрели неожиданный ракурс. Николай пошел на соглашение, добропорядочно отделяя причитающийся супруге скарб. Но Юля, да простится каламбур, вдруг заюлила. Ее действия приобрели шаткость, недоговоренность. Петя ударился в отчаянье.

Дальше – интересней. Летчик уехал в Германию, добивать контракт, а Юлия объявила:

– Петр, нам надо немножко не встречаться. Со мной что-то происходит, и я хочу это пристально рассмотреть.

Петя от жизни отстранился.

Вообще, в те дни он выявился довольно необычно. Стал неуравновешен и интересен: то впадал в крайнюю прострацию, то делался несуразно интенсивен и дерган. Порой становился печален, что шло ему необыкновенно, и созерцателен – обычно это кончалось длинными лирическими монологами о тесноте человека с природой – либо глубокомыслен и даже афористичен.

– Я думаю, мы зря представляем бога мужиком. Это явно женщина. Отсюда вся нелепость мира, – говорит Петя и гордо выходит из комнаты: к театральности он был склонен сызмальства.

Через минуту возвращается и пораженно докладывает:

– И кто как не баба придумал самую жизнь. Вы вдумайтесь, какая гнусность: кучкуются два человека, зачинают третьего, и он вынужден жить, ибо не волен вмешиваться в права других… Но самая мерзость, что и первые не способны исправить опрометчивость, поскольку с жизнью третий получает права. – Петя в гневе вздымает руки. – Подлость отъявленная.

Или вот, звонит к Румянцевым, мрачно и бессловесно проходит на кухню. Достает бутылку и разливает в три стопки. Обращаясь отчего-то к Светлане, велеречиво объявляет:

– Женщина состоит из двух частей: матки и кассового аппарата. Все, что функционально истекает не из этого, ей недоступно.

Хлопает порцию и удаляется, приведя Светку в иступленный восторг.

Какие-то разговоры с Петей о стоянке были чреваты отсутствием малейшей реакции. Андрей, не понимая, зачем это делает, приезжал на работу с предчувствием неминуемой неприятности. Все с тоскливым любопытством ожидали конца.

И терпение было вознаграждено, сгорела сторожка. Причем едва не с самим сторожем. Тот, утомленный винным пресыщением, очнулся, когда огонь основательно пощупал его тело. Ватник и брюки сотлели вчистую. Сторож получил первую степень за ожоги.

Разумеется, стоянку закрыли. Однако оставались два ЗИЛа, брошенные здесь уж как месяц и никем не востребованные, Андрей для порядка выспрашивал кого мог – напрасно. Несколько ночей кряду сам сторожил грузовики, ненадолго засыпая в своем автомобиле, единственно отлично коченел и наживал ненависть. В итоге продал одну машину за ящик водки расторопным мужикам, вторую бросил на произвол. Впрочем, с ребятами смотал сетку, вывез к приятелю в огород и тотчас забыл о ней. Эпопея бесславно закончилась. Жизнь в который раз продемонстрировала тыл и не хватало дыхания сказать, что он симпатичен.

Однако зашевелилась весна. Уж поплясывало солнце в густых, набухающих стайках сосулек, серый, корявый снег зиял проплешинами, в прихожих квартир неустанно расползалась плесень грязи.

Артем подрос, окончательно приобрел формы и стал удивительно похож на бабушку, мать Румянцева. Папаша начал испытывать острое наслаждение играя с ним, просто прогуливаясь и наблюдая за деловитым, углубленным в себя пареньком. Когда Румянцевы ложились спать, Артем неизменно просыпался и требовал от папы подать палец (комната была узкой, взрослая постель и детская кровать стояли через тощий проход). Собственнически охватывал теплой, влажной ладошкой вытребованное и, тут же уснув, начинал расторопно посапывать, высунув из-под одеяла пухлые розовые щеки. В эти минуты Андрей наполнялся приливами горячей сочной нежности.

Отношения со Светланой вышли на тропинку с взгорками, ухабами и поворотами, пусть, достаточно просматриваемыми. В институте супруга неуклонно приобретала популярность. Заходя по необходимости к ней на работу, Андрей не однажды заставал несомненно не связанных деловыми отношениями прилипал. Затеяла ездить в командировки, чего он вовсе не понимал – при ее-то должности. Но самой нелюбезной состоялась ее настойчивая жажда независимости.

– Ты, Румянцев, человек низменный, – раздраженно парировала она подозрения, – мысли твои сплюснуты и слушать тебя нет причины.

– Посмотрите, Фудзияма, – топырился Андрей.

Мучительным было подспудное ожидание непредсказуемого и оттого коварного поступка с ее стороны, – пожалуй, не столько поступка, сколько возвращения тех непереносимых кошмаров. Сжимал гнет неспособности не то что влиять на Светлану, но и на себя в смысле отношения к ней. Наконец, удручало безволие оттолкнуть. Досаждало, что Светлана много в мыслях произносилась. Поначалу Андрей негодовал, что это – чувство, но скоро утих, придумав, будто здесь не только чувство, но и употребление досуга наиболее близким методом, рефлексией.

Материальная сторона существования была сносной, ибо сподобился Андрей по вечерам заниматься извозом. Выяснилось, что предприятие сие относительно прибыльное – если бы еще не постоянные траты на ремонты. Известные отрицательные приключения – порой нервные – вообще нелицеприятность самого дела досаждали умеренно. В позитиве лежали не только бумажки, наблюдения, беседы, ситуации и даже, случалось, штучки (однажды Андрей вовлекся в соблазн, движимый, вероятно, ностальгией по прежней форме – впрочем, досадливо и брезгливо потом отстирывался и долго предохранялся), но и безмятежная езда по меланхоличному городу. Особенно угождал небольшой дождь, когда асфальт ровно шел в глаза затейливыми бликами. В такие минуты посещала четкая, изящная тоска и мысли уходили в манящие, отслоненные от повседневности сферы.

Для полноты картины – зудели родители.

– Вырастили сыночка, – подчеркивала попранную мечту мама, – тунеядец и полная пустота.

Отец пенял как всегда косвенно:

– Интересно, на что ты пьешь? Воруешь?

Верно, Румянцевы не отказывались от молодых утех.

Говоря обобщенно, стоял период относительного равновесия. Не очень давило будущее – всегда можно было вернуться в цех (Сергей наладил работу и зазывал). Семейные отношения приобрели четкие черты и уже это допускало подобие спокойствия. В потоке времени повсеместно были разбросаны ниши для сокровенного. Наконец, потихоньку осязаемым становился быт.

***

Бездельничал, как и Андрей, Петька. Он, похоже, отмерз (летчик воротился совсем и пошло существование) и хоть в пьяном пылу скрипел зубами – «Душу мою повозила. Ненавижу» – набрал родную безалаберность и украшал будни. Кипел прожектами, сплошь наивными, мгновенно терял кураж и пускался в итоге в предприятия способные единственно обусловить утлое существование. Из солидарности Андрей помогал. Должно быть, Петя определенно оттенял нарочитость положения. Тем временем предпринимательство набирало силу.

– Андрюха, твою тебя, лежит же негде золотой камешек. Шевели помидорами, – злился Петя.

– Не один, полагаю. Какой золотее, вот задача.

– На ощупь надо.

– Лень – оттого что боязно, – щерился Андрей. – Уж я вслед за тобой. Ты меня подберешь, я в курсе.

– Сучара и прочее! – разрешался Петро. – Дурак ты, поскольку способный.

В конце концов Петю устроил в кооператив по гранитным делам родственник.

Еще одна осень съежившимися листьями, жухлой травой, тучным ненастным облаком разбавила судьбы. Вдруг плаксивой стала Светлана, затеяла жаться к Андрею по ночам. Объявила несколько раз не к месту, что любит его. Становилось не по себе.

На похмельной тоске однажды – лечились вчетвером, Сергей еще с женой – Андрей разомлел да спел все-таки пару своих песен. Печальных. Татьяна аж слезой блеснула. Впрочем, все настойчивей случались ее прикосновения особенного рода. С отвычки он начинал волноваться и заниматься дурными мыслями. На трезвой голове мысли не держались, но после пьянок шевелилось.

Притча, читал очередное и получите, слезу пустил. Такого не подразумевалось, стало быть, перепугался и замарал светлую, мягкую печаль: не знал, на что злиться, испуг чи проявление.

Сблизились с интересной парой. Встретила случайно на улице давнишнюю приятельницу Светлана – учились вместе – и сошлись на том, что нужно многое друг другу рассказать. Для иллюстрации подружка привела мужа и, пусть о мотивации забыли, нашли общность. Стали ходить друг к другу в гости.

Семья, что говорить, была любопытная. Ирина, габаритная, несколько пошловатая особа, внезапно стала Андрея занимать. Сперва насторожился: прежде девицы столь грубого помола не нравились, искал тонкое, изюмистое, – поразмыслив, постановил, возмужал, стал естественнее.

На первый взгляд казалось, что Ирина первенствует. Была на полголовы выше мужа и нередко справляла ядреные шуточки:

– Иван (имя-то себе выбрал), ты безнадежно лысеешь.

– Что делать, теперь не закроешь.

– У меня есть верное средство, – озарялась она, – поставить тебе рога.

Сотрудник все принимал с глуповатым хихиканьем. Андрей разжился жалостью к существу и был неприлично ошарашен, когда узнал, что тут весьма уважаемый человек. Начал пристально вглядываться и – ничего не обнаружил. Но именно новоявленный приятель и дал импульс – в дальнейшем и материализовать пособил – к новой, неожиданной деятельности.

Славно разместились раз на даче Репринцевых. После бани дети, чистые, уложенные по постелям, ворковали неугомонно за стенкой, стол демонстрировал изобилие, тело ликовало в предвкушении чревоугодия. Шел исконный, душевный час.

Быстро и ласково откликнулся хмель. Мужики сурово беседовали, женщины уважительно слушали, ухаживали расторопно.

– Время идет слепое и просительное, – говорил Иван. – Ты впереди встань, и оно за тобой.

– Всё – так. Только народ мы – русский. Глупый народ, пустой. Слова любим, а рука к рюмке движется.

– В том и казус, что в русском народе живем. Все ждут чего-то. Ты впереди и вставай… А насчет глупого – зря. Ленивый – да. Но я такое скажу: мысль – она в слове. Дело живот греет, слово – душу… Видел я иностранцев. Скучные они.

– Тебя ж деловым зовут, – любезничал Андрей.

– Потому так и говорю, – без апломба отсылал Иван.

В тот вечер Иван разговорился. Поведал пути доступа к коммерческим операциям, схемы, поскольку украшал повесть цифрами и фактами, выглядело все просто, слушалось интересно. И поработала информация.

По досужим надобностям наведывался иногда Румянцев в институт, где работал прежде, ситуацией владел. Шла пертурбация, валили стариков, в корзину пихали диссертации. Начальником в бытность его служил занимательный мужчина, «гражданин на все времена». Остряк, импозантище, потомок польских конфедератов, лепесток высокого, доросшего до бомонда дерева, доктор наук и полный в ней профан, секретарь парторганизации, выпивоха, прохиндей, бабник и интриган, к своим пятидесяти годам обладатель громоздкого и интенсивного прошлого, неувядающей натуры и прочего, что может составить самую отъявленную репутацию. Еще словесил Горбачев, еще не выбросили партбилеты, а Гайсинский, недавний адепт коммунистических идеалов, уж вглядывался в атрибутику капитализма.

Упоминалось, что последнюю точку в уходе Андрея из института поставил он. С полгода прошло после увольнения и заявились однажды к Андрею Гайсинский с компанией. Выпивали с часик, затем Андрей завел Гайсинского в ванную и внушительно объявил:

– Однако ты, Валерьян, сволочь.

Тот достаточно трезво обследовал лицо Андрея и, немного подумав, изложил:

– Не верю.

Андрей начал удрученно доказывать правоту, тот глубокомысленно искал контраргументы. Кончилось объятиями.

В настоящее время Румянцев слыл в институте ушлым. При его посещениях Гайсинский жал Андрею локоть и сокровенно говорил:

– Ну что, как?

– Да так себе, – с плутоватой ухмылкой отвечал Андрей. Гайсинский понимающе и удовлетворенно кивал головой и заговаривал о быте.

В одно из посещений в приватной обстановке Валерьян с иронией заговорил:

– Черт возьми, прет молодежь. Директором Чижова поставили, а? Кандидатишка! Вчера на цырлах передо мной лазал, а нынче… Взгляд-то какой! Я намедни из кабинета его выходил, дверь задом открывал.

Поведав несколько последних баек, Гайсинский полушутливо – это вообще была его манера – затеял деловые разговоры.

– Слушай, думаю кой-какую коммэрцию в лаборатории изладить. Мужики озверели, договоров с предприятиями нет, скоро штаны начнут спадывать.

– А что, это сейчас позволяют? – удивился Андрей.

– Ну, мы с тобой всегда вперед смотрим. Я недаром задом дверь открываю.

– Дай бог, в таком разе.

– Но как это делается, Андрюша? Ты у нас практик.

Румянцев вдруг, не без дурной бравады, открыл то, что повествовал Иван. Гайсинский занялся, как сухая хвоя. Андрей тут же пожалел о фанфаронстве, ибо бывший руководитель начал глубоко дышать и настойчиво теребить, требуя деталей. Пришлось смыться.

Однако не те ребята, Гайсинский через неделю вытребовал Румянцева на рандеву. Пришлось объясниться: Андрей выложил все – от собственного нынешнего положения до эскиза общей обстановки, что нарисовал Репринцев. Уж разговор подходил к концу, уж предложил Гайсинский пробовать вместе новое дело, когда невзначай в теме упомянул Андрей фамилию Ивана. Аж дернуло Гайсинского. И сдерживаться не стал, выдохнул сокровенно:

– Порекомендуй меня, парень. Обязан буду.

– Попробую, – простодушно согласился Андрей.

Короткое время испытывал Румянцев легкость. С этим и рассказал о причинах появления Валерьяна и всем ходе беседы Светлане. Закончил рассказ с удивлением:

– Видишь, Иван какой человек известный? Явно Гайсинский о нем наслышан.

Здесь, когда увидел пристальный, давящий взгляд Светланы, мгновенно все оценившей, начался зуд. Навалились терзания.

Шанс, требовалось напряжение, движение. Но Андрей обленился, положение его как нельзя устраивало. Да и нудила рана первого предприятия, слишком глубоко врос страх перед деньгами, что так легко ломают устоявшееся. Наконец, в ситуации слишком явен статус посредника.

Время перед сном прошло негативно. А ночью Андрей проснулся, в виски стучал вариант. Штука состояла в том, что основное упование Гайсинский возлагал на обширные и глубокие связи с медеплавильными комбинатами, с которыми лаборатория тесно и взаимоприятно сотрудничала. Уязвимой стороной был сбыт. Это пятно и приковало сейчас взгляд. Муж сестры, мужик свой в лом, работал главным инженером проекта в Гипромезе и курировал именно потребителя. Паутинка сплеталась. В сущности, вся комбинация замыкалась на Румянцеве. Он встал и пошел курить.