…Так вот, на плесе происходила вполне интенсивная жизнь. Во-первых, все дно было покрыто стелющимися по дну лентами водорослей, среди которых в достаточном количестве ползали крабы – повсеместно в песок зарывались отломанные клешни, бесхозно торчали ребра ракушечной скорлупы. Эти водились двух сортов: красные с волдыристыми панцирями, воинственные на вид, семенящие боком с одной непременно задранной, как ковш экскаватора, клешней, и другие, зеленовато-серые, омерзительно, по-стариковски мохнатые (они, между прочим, считались вкуснее). Помимо, выпрыгивала из-под ног, оставляя дымок песка, камбала, юркала другая невеликая рыбка. Если к последней подводили руку или другое орудие добычи, она с поразительным проворством стреляла на метр вперед и тут же замирала, точно приглашая к игре. Леха утверждает, что это корюшка. От искушенных людей мы узнали, что бить товарища надо вилкой в хвост. На камбалу нас учили делать самодельные гарпуны, насаживая на палку расплющенный и зазубренный на конце гвоздь.

С рыбой, понятно, в поселке проблем не было. Как водится, шахтеры часто хвастались подвигами на этом поприще – по совести, нас нередко угощали. Один человек из бригады Лехи освоил тайменя в шестьдесят килограмм. И верно, наши подруги притаскивали на пикники литровые банки икры, причем здесь же и готовили.

Нет, о скуке и речи не могло быть. Собственно, я любил вечерние смены – милое душеугодие утренней необязательности, неизменный и родной Валеркин нудежь. Но главное, удавалось запоем читать (допускаю, здесь я окончательно стер глаза). Еще строгал обширные письма свердловской подружке, будущей жене – сочные, мне казалось, усугубленные романтикой географии и греха (любопытно бы перечитать корреспонденцию теперь – неизбежно барахло).

Помню, прочел рассказ, где во время войны плакала девушка тому, что дождь сломал ей прическу, когда выполняла смертельное задание. Что за нелепость, напыщенно презирал я. Как был глуп!.. Но абсолютно точно – именно тогда меня впервые обожгла мысль, что женщины иные существа – имел место разлад со Светкой по пустяку – и помню светлое томление по домашней привязанности (не припоминаю, корил ли себя за измену, – вряд ли).

Сверх того я, заядлый меломан, купил радиоприемник и безвозмездно наслаждался западной музыкой, достающейся от Японии. Сетка вещания там, по моим наблюдениям, на всех волнах неизменна – минут десять монотонное курлыканье, вероятно, новости, песенка, опять конвульсивное ёканье. На песнях я, конечно, отрывался, ибо в те годы раздобыть что-либо подобное в вотчине было просто нереально.

Изумительны грозы на Сахалине – остров аномальный, набит в недрах магнетическим веществом. Тучи собьются, тугие, ядреные, и в их буклях, освященных сумасшедшими красками Врубеля, шныряют червонные сполохи. Не совокупно, точно рожденный в отдельном случае, с нарастающим гамом, что повалившееся дерево, охнет раскат. И сыплет звездопад отборных капель, гулко лопающихся о дырявые лопухи, часто, пузыристо рассыпая озорные точеные вулканчики по травянистым лужам. Жадно гудят кровли низких крыш и деревянные тротуары… Выбегали на улицу, впитывали. Как дивно бурлила и пенилась глинистая вода в толстых ручьях, собранных с глянцевых сопок.

– Вы обратите внимание! – кричал вымоченный напрочь Конде.

– Аааа!!! – соглашались мы.

Затем жирная, потная синева и ликующее солнце. Хорошо!

А утренний бриз, гладящий нежной свежестью шею, идущий от оцепеневшей плиты моря, местами покоробленной нужной рябью, и точечные, осторожные возгласы птиц – это, братцы, явление.

Кот Мотофей, дымчатое чудовище, которого закармливали всей общагой – он, кажется, был бесхозный. Домашнего зверя не люблю, и в отместку Мотя постоянно терся, подло мурлыча, о мои ноги. Хмурый сосед, с которым гоняли в шахматы. Лаконичный до восторга. Вот образец общения:

– Здравствуйте, Семен Палыч.

– Ладно.

– Погодка нынче… Вчера дождь шел, а сегодня сияет – живи, не хочу. Партейку, что ли!.. Ваш ход, Семен Палыч… Давеча слышал, ученые замутили человека со свиньей скрестить. Тонко. До чего ушлые ребята – все неймется, все пыркаются. Вы, Семен Палыч, как к ученым?.. Понял, никак. Пу-пу-пу, что-то ферзюка у меня бездействует. А вот такой коленкор, как вы взглянете?.. Нда, взгляд ваш, прямо скажем, неказистый. Ну хорошо – тогда маневр по флангу, так сказать, ход курвиметром… И здесь не впротык. Какой-то вы, Семен Палыч, неавантажный, я бы даже сказал, сильно гуттаперчивый. А вот получите презент от некоего офицерского чина… Вчера «У озера» показывали. Умеет Герасимов. Вы как к проблемам Байкала?.. Понял…

– Мат.

– Нда, нэ отэц. Черт, зря мерина пожертвовал… прощайте, Семен Палыч.

– Живи…

Наконец мы начали зарабатывать деньги. Первая получка возбудила нас чрезвычайно. Как, в сущности, немного надо молодому телу, как умеет даже толика в виде тривиальных денежных знаков резвить силы и чаяния, расшатывать дремотные потенциалы. У кассы бросились мечтать о покупках и вообще. Впрочем, все кончилось «Плиской» и «Гамзой» в плетеных полуторалитровых бутылях (отоварка поселка имела дискретный и малоассортиментный характер). Однако собственнические ощущения теребили надежное чувство уюта.

С наслаждением вспоминаю одну из бригадных посиделок. В обиходе предприятия существовала разномастная система поощрений, в числе которых имела место невеликая бригадная премия не помню уже за что. В раскидке на брата это составляло мизер, и самым естественным образом штукенция скопом пропивалась. Как только мастер сообщал, что корячится прелесть (это предусмотрительно происходило в средине смены и непременно в конце недели – о народе в те времена заботились), сидевший на кнопке кореец, лицо для плановой выработки малозначимое, моментально улетучивался. Стало быть, бригада после помывки, а кто и сразу из лавы – из тех, что угадывали на сложные уступы и заканчивали последними – стремились к столу, который уже давно соорудил кнопка Угай прямо вблизи от запасного бремсберга. Столом служил раскинутый на траве тент с обильной снедью и соответствующим количеством влаги.

Помнится, попав первый раз на подобную смычку, мы с Конде сразу почувствовали себя в тарелке и держались достаточно свободно. Это позволило наблюдать за мужиками цепко и должным образом обзавестись впечатлениями. Замечательно сохранилось, как Вася Жиров, тщедушный на вид и озорной молодой мужик – он был недоучка, слинял из Приморского горного техникума – нарочитым иерихоном воспел первый тост:

– Сущие в отце нашем Бахусе, возлюбим друг друга, братие!!

По случаю линьки Вася был великий книгочей, не миновавший блеснуть заковыристым словом, цитатой и прочей заумью. Народ уважительно хлопнул, пошел сосредоточенный заед.

– Не, ну Альенде – фона-арь! – возмущенно сверкнул очами невысокий пожилой квадрат, числившийся Толиком, после недолгого поглотительного акта. – Бескровное общество, непротивление злу! Какого фуя!

Тотчас вспенился ор, люди кипели готовностью защитить социалистическую идею и прочей ортодоксией… Между прочим, к Советской власти многие сахалинцы против ожидания были не очень лояльны. В отличие, к примеру, от шахтеров-северян, где состав был чрезвычайно разнороден (множество западных хохлов). Истоки для меня и теперь невидимы… Впрочем, здесь дебаты держались недолго – при этом пара приходов не преминули случиться – и гам рассредоточился по секторам.

Стоят перед глазами развалы съестного: янтарные балыки, копченья, соленья, охапки заморской зелени, которая тогда в народе кроме лука и укропа была скудно представлена. Нам дали аванс, но довольно скромный, и молодая слюна торжествовала. Шахтеры, понимая, потчевали нас с лукавым умилением. Леша, взрывник, высокий и худой как жизнь, тряс перед нашими очами шматом мяса и до крайности резонно увещевал:

– Вы, братцы, рубайте – оно… в желудок.

Через полчаса я плавал в окончательной неге и обожал малейший изгиб времени.

– Ты понял, сима – она глину любит. Потому ее надо брать в верховьях. Горбуша – костистей, та еще сволочь, ты понял… – басил Леша Кондею, который, услышав ремарку, грамотно прикинулся рыбаком (ни бельмеса в действительности).

Меня взнуздал Тарас – он сам рекомендовался как смесь хохла, бурята, русского и декабриста – детина с узкопоставленными глазами и арбузоподобным животом:

– Ты на Угая ня зыр… – Я заикнулся относительно трезвости «кнопки» – тот сосредоточенно питался, смешно скосив глаза к концу носа (азиат, и так-то глаза…). – Воны ж хитрованы. На своем огороде работящи люто, до сумерек не отвадишь, а на государство – не… То у яво копчик ломит, то чирай… – Взывал тут же: – Ваше огородие! Почем ведро гарбузов?

Угай, окончательно сузив глаза, сморщивался, губы не разомкнувшись, растягивались в лукообразную загогулину, кивал часто. Тарас радостно залоснился, вспомнив, по-видимому, натюрморт, и артистично изваял:

– Штаны перед мастером скинет, веращыть: сирей в зопе, сирей в зопе… и пальцем тычет. Гы-гы-гы!

Плечи Тараса тряслись, глаза закрылись, из губ шла свистящая трель. Резко остановился, повернулся ко мне.

– А вот-ка спробуй корейской закуски. – Он потянулся за поллитровой банкой с какой-то однородной массой.

Угай, углядев действия коллеги, одобрительно улыбался. Я ответно оскалился и ухватился за свою кружку.

– Так это… – усердно добавляя в голос басок, решительно изрек я. – За прожиточный максимум бы не грех… под это дело.

Тарас с готовностью взвил свою пайку. Дернули; следом я, ухватив порядочную горку закуси, глядя на Угая с выражением солидарности и международного братства, ахнул ее в рот и, неразборчиво жевнув, проглотил. И в ту же секунду уяснил, отчего так затейливо поглядывали на меня товарищи.

В моем теле произошел мартен – я понял, что случается, когда в сомлевшую топку поступает очередная порция горючего. Впрочем, тела уже не существовало – все происходило на рефлексах. Рот раззявился, я начал производить глотательные спазмы. Ей богу, видел как из глотки, словно из пасти дракона, вырываются снопы пламени. Даже гогот не слышал, мои чувства были уничтожены. Никогда и представить не смел, что пища может являть такую гремучую смесь.

Когда чуть очухался и ближайшее обрело контуры, увидел, как Тарас, вытирая слезы, пихает мне в руку кружку с лимонадом. Я резко схватил и через продолжающиеся конвульсии принялся жадно глотать. Угай подпрыгивал от восторга и горловым голосом повторял:

– Вкусная собака, осена вкусная.

Как выяснилось, закуска составлялась из собачьего мяса и жгучего перца в соотношении, предполагаю, один к двум. То, что мы видим теперь в изобилии на рынках, представляет собой адаптацию, призрачное подобие. Позже выяснится, Угай совсем не то, что видится на первый взгляд. Человек с высшим образованием – кроме него таковым обладали верх пяток человек на всей шахте. Наш начальник участка, скажем, как и многие из комсостава прошел Приморский горный техникум. Словом, Угай работал в верхнем руководстве, пока не случился конфликт, где гражданин взял принципиальную позицию. Иначе говоря, в небе возились купидоны облаков, блажили о ненасущном птицы, и мир был создан исключительно для нас.

Я жадно наблюдал за мужиками. Там был и Коля Васильев, дядя рачительного движения и густого голоса – он, случалось, подбрасывал нам впоследствии рыбу – крушивший зубами стакан, страшно вращая глазами, и хохотавший затем раззявленным ртом, из которого валилось искрошенное стекло. «Мамма миа», имел манеру поминутно вставлять он. И замкнутого склада Матвей, не проронивший ни слова кроме периодических «эй, на баке – свистать всех наверх!» или «задраить иллюминаторы», одинаково уведомляющих, что время наливать, в котором я заподозрил бывшего моремана и ошибся, ибо тут был случай деревенского парня, служившего в Москве, где познакомился с Сахалинской девушкой, да и приволокся за ней тащимый сердцем.

Чухоня, косоглазый чудила, в вечно сытой, чуть величавой улыбке, таскавший в мирское время на шее женские бусы.

– А в хайло не угодно ли! – имел обыкновение, часто и забавно мигая, беззлобно спрашивать он, когда кто-либо витийствовал длинно или не то. «Ваши льготы, синьор-гражданин, накрылись медным тазом – стало, гони папиросу». Его. При своей внушительной массе он первый начинал клевать носом и, роняя голову, держа притом осанку, принимался вкусно посапывать. Всхрапнув, с равномерным промежутком просыпался и, страшно пронзая глазами, тонко вопил: «Всем оставаться на местах!..» Ему вообще были присущи два начала: приязнь к Васе Жирову, которая выражалась ерничаньем по поводу страсти того к старославянским цитатам, и особенность выдавать обещания угрожающего свойства, что являлось законченной напраслиной, ибо личность была качества изрядно мирного. Например, если в компании присутствовал любимчик и его корили, Чухоня сулил: «А буде изгаляша над прицными, получательством возобладати».

Как жили эти люди в своих барачных квартирах с общими отхожими на улице, которые заваливало зимой двухметровым снегом? Теперь, во всяком случае, это были милейшие товарищи, загадочные, впрочем, чем освещала их отдаленность от надуманной цивилизации.

Вообще, один из существенных моментов производственных практик – ознакомление с человеческим материалом. Диву даешься, какие встречаются экземпляры – мастера ошеломляющие, соленые острословы.

– Умный, однако, у нас Петров.

– Нормальный, это ты дурак…

– Слушайте, а премиёшка нынче добрая отвалилась.

– Добрая, только маленькая.

Неизменные фразочки: «Раньше! В былые времена я на бабу без ружья хаживал», «Не болтай ерундой», «Захерел ты, Коля – тетка нужна для введения хозяйства».

Садится, закуривает: «Убью-ка в себе лошадь».

В бригаде Игоря работал дядька, Февраль.

– А почему Февраль-то?

– Так в башке не хватает…

Народ тертый, разнокалиберный, своенравный. Присутствовал при стычке одного рабочего с начальником. Орали, похватали обушки, и только навалом всей бригады свару уняли.

Особливо занимал мое внимание Вася Жиров, улыбчивый, несмолкающий, его бесподобная изворотливость приводила меня в ликование.

– Ты чего сегодня не зачистил, – пенял рыжий и трезвый, хоть вровень пивший мастер, – опять Крылов на другую смену лишку запишет (Вася, несомненно, торопился на мероприятие).

– Да я же вчера выходной был, – открещивался, выпучив глаза Вася.

– Причем тут вчера – вчера у Макара мышь отелился! – задохнулся мастер.

– Как причем? В Невельск ездил, радиоприемник японский купил.

– Ты чего, гад! – угрожающе настораживался мастер.

– Михалыч, ты ж сам просил пассатижи фирменные посмотреть. Все в абгемахте, хоть сегодня приходи, получишь свои плоски.

– Нет, ты на полном серьёзе?

Позже подобную сцену играли Ильченко и Карцев.

– Жаден ты, Коля, зажилил горилку, что родня прислала, – добросердечно сетовал Вася носатому хохлу.

– Я?! А жешь вспомни, полгода как ночью тебе плакон секретный отдал! Шо-та не больно магарыч! – взвился Коля.

– Добре расточих, покой приобретах. Окропим чрева, – технично урезонивал Вася, вознося посудину.

Особенно симпатично мне было его уязвимое отношение к жене. Тут он терял ловкость и напор, чем ядовитые пролетарии пользовались.

– Слышь, Вась, захожу в магазин. (Жена Василия, изящная татарочка, волоокая гурия, работала продавщицей и была особой знаменитой). Копылов, на витрину облокотясь, в Эльку вперся, стоит и молчит. Прихожу через пару часов – спички забыл купить – стоит. Ай неймется чего! У тебя, Вась, как с этим?

– Чему посмеяхомся, тому же и послужиша, – смущенно сулил Вася.

Воздадим истине, случались из-за жены у Васи жестокие запои. Помню беседу по этому случаю.

– Что с Васькой делать? – поинтересовался один из рабочих у мастера.

– Упразднить, – сжато и хмуро ответствовал тот. Тут же обрел лирический блик очей, тон сник. – Однако глаза у Эльки… кумулятивные.

Зашел разговор о самогонке и я с апломбом начал демонстрировать свое «ещё тот», посвящая народ в производство пойла из политуры, о чем и вправду имел сведения лет уже с семнадцати. Меня, как первого дворового певца, старшие до процессов провокационных свойств допускали. Надо сказать, сахалинские от лакокрасочных производств были далеки и мой профессионализм вызвал уважение. Отсюда безудержно хвастливая душа потащила дальше. Не помню, что я там нес, но дело кончилось пари, где я пообещал на мотоцикле забраться на сопку. Самое любопытное, что мужики дружно пустились, будто впервые, разглядывать мирно лежащие вокруг сопки и в их лицах читались прикидки за и против. Честно сказать, я сам был в себе уверен безоговорочно, ибо снизу рельефы смотрелись вполне доступно. Позже поведаю, как мы совершали путешествие на одну из горушек, и как смеялся я над самим собой.

В общем, ударили по рукам с Тарасом. Причем, он сообщил несколько сконфуженно:

– Однако у меня иж… и это… с коляской.

– С коляской, иж!? – возмутился я. – Тогда вообще как два пальца!

Дело, между прочим, там чуть не дракой кончилось. Мы добавляли в каких-то катакомбах узкой кучкой, я, должно быть, уже чуя себя выигравшим пари, толкал какие-то полублатные речи, смысл, которых был тот, что со мной надо очень осторожно. С нами – не знаю, откуда он взялся – оказался крепкий, с цепким взглядом отпетый малый не из нашей бригады. Я бахвалился о скамье подсудимых, на которой мне действительно удалось побывать, и он смотрел в меня зловеще, ввинчивая нетвердый зрак. (Кажется, я оскорбил его обращением, имевшим тогда хождение дома. «Ара, делай!» – запамятовав имя, сказал я, подавая стакан.) Однако во мне осязаемо, точно крупная стремительная рыбка в тесном аквариуме, юркало чувство уверенности.

Вообще сказать, случались уже факты безрассудного бешенства, истоков которого так до конца и не понимаю (есть основания учитывать не только болезненное самолюбие), ибо по жизни я, как всякий рефлектирующий человек, форменный трус. Всегда боялся собственную трусость, учился сживаться с ней, как с женой, – если вдуматься, все стоящие поступки происходили в ее присутствии. Собственно, можно допустить, что сочинительство – страх перед жизнью (Ключевский: искусство любят те, кто не умеет жить). Ну да, род эскапизма – побег от реальности, уход в вымышленный мир, где-то капитуляция… Но у меня в жизни многое получалось – от чего же смываюсь? Глупости – иду как раз к себе, мне здесь лучше. Вот видите, боюсь признаваться.

«Иногда одиночество – от совести. Когда умеешь только получить. По существу оно добродетельно».

Впрочем, тогда я не знал себя и не хмельная одержимость забавлялась в кущах психики. Есть подозрение, что именно плотские и вместе идеалистические, какие-то зернистые эманации Сахалина вершили чудесные проказы всесилья… Сочиняю? – не уверен.

Как бы то ни было, соперник о перечисленных нюансах не знал и с хмурым вожделением вглядывался в мой левый глаз, не иначе прицеливаясь и предвкушая радости грядущего рукоблудия. Собственно, он уже и удало возопил: «Эх, полным полна коробка, итит твою – есть и ситец и парча!..» – что, несомненно, предваряло атаку. Однако его унял тот сопатый хохол Коля, – он попросту сгреб человека в охапку и под мышкой унес прочь совершенно по-английски, молча.