Поезд двигался безостановочно. Возможно, когда Маша спала мертвым сном, эшелон где-то и стоял. Но сейчас на полном ходу он проскакивал станции и полустанки. Иногда состав замедлял ход, потом снова набирал скорость и мчался на всех парах. Маша, лежа на одеяле под танком, закрыла глаза. Рядом посапывал сынишка. Было хорошо на душе. Все тревоги позади. Мечталось, что вот так на открытой платформе, защищенная сверху стальным чудовищем, под стук колес она будет ехать и ехать до самой Москвы. Будет ехать, не останавливаясь. Понимая, что все это бредни и что впереди ее ждут наверняка нелегкие дни, тем не менее она старалась не думать о предстоящих тяготах и наслаждалась выпавшим ей покоем. Подумала, что старшего братишку, конечно, взяли в армию. А Вася… Господи, сохрани ему жизнь, помоги ему в ратных делах! «А я сделаю все, чтобы наш Мишка был здоров, – мысленно обращалась она к мужу. – Я тебе обещаю, что мы с ним обязательно дойдем до Москвы, и оттуда я напишу твоим родителям в Рязань».

Стало прохладно от встречного ветра. Она укрыла краем одеяла Мишку. Тот по-прежнему спал сладким сном. Вдруг она почувствовала сильный голод. Еще бы! Столько часов прошло после завтрака. Вспомнив, что дядя Петя добавил к ее харчам весомый довесок, она нашла бутылку молока, толстые лепешки из кислого теста, яйца и репу, вытащила из ножен немецкий солдатский нож и, орудуя им, принялась уплетать все это за обе щеки. Воздух был наполнен ароматом проносившихся мимо лугов и лесов, благо паровозный дым относило на север, налево по ходу поезда. Середина июля – время, когда цветут все травы. В Минске состав остановился. Простоял часа полтора-два. Чтобы не быть замеченной, Маша заползла под самое брюхо танка. Поехали, и снова без остановок. Пыталась заснуть – не получилось. Видно, днем отоспалась. Это даже хорошо. Скоро полночь – пора кормить сына. Когда время подоспело, она дала грудь Мишке, потом поиграла с ним, поговорила, попела песенки, а когда он снова засопел, накрыла сына и себя второй половиной одеяла и крепко заснула.

…Проснулась она оттого, что кто-то тянул ее за ноги из-под танка. Стояла кромешная тьма. Поезд не двигался. Сначала Маша подумала, что это ей снится – некто тащит ее куда-то в бездну. Но когда «некто», вытянув ее из-под днища, навалился на нее, она поняла, что все происходит наяву. Испуганно, но тихо спросила: «Ты кто? Что тебе надо?» А потом, окончательно проснувшись и осознав, что к чему, истошно закричала: «Караул! Люди! На помощь! А-а-а!» Неизвестное существо грубо закрыло ей рот рукой, а другой полезло в промежность, но, нащупав препятствие в виде крепких парусиновых мужских штанов, попыталось порвать их. Ничего у него не получилось. Маша правой рукой сбила руку негодяя, зажимающую ей рот, и завопила так, что где-то вдали залаяли собаки. Проснулся Мишка и заревел во все свое звонкое младенческое горло. Ночная тишина огласилась воплями.

Однако вселенский шум не остановил насильника. Он, придавив своими ногами ее ноги, уже двумя руками пытался стащить брюки с женщины. Не вышло. Наконец, он догадался расстегнуть ремень, но портупея, о существовании которой не догадывался, прочно держала штаны. Маша яростно била двумя руками по лицу неизвестного и продолжала кричать. Наконец изловчилась, вызволила одну ногу и, опираясь на нее, опрокинула мужчину на бок, вцепилась зубами сначала в его щеку, а потом в нос. Подонок взвыл от боли, сильно ударил Машу по лицу, громко выругался по-немецки. Услышав ненавистную речь, она тигрицей навалилась на него, колотя изверга куда попало и крича ругательства, известные каждому русскому с младых лет. А ей во всю вторил Мишка, охваченный страхом за свою мать, которая издавала душераздирающие недвусмысленные для него звуки тревоги.

На станции проснулось всё, что спало поблизости. Раздались трели свистков. Один из часовых выстрелил в воздух. Наряд полевой жандармерии, дежуривший в ту ночь, помчался в сторону криков. Когда свистки и топот ног приблизились к платформе, где в жестоких объятиях схватились двое, немец понял, что надо давать деру. Он сбросил с себя женщину, вскочил на ноги, чтобы убежать, но вошедшая в раж Маша, потрясенная неслыханным посягательством, мертвой хваткой вцепилась сзади в поясной ремень подлеца, и все его попытки вырваться ни к чему не привели. В таком положении их и застала полевая жандармерия.

Маша с трудом успокоила сына. Руки и губы ее тряслись. Жандармы, посвечивая фонариками, аккуратно вытащили из-под танка все ее вещи. Нападавшего крепко взяли под руки с обеих сторон, и наряд с задержанными двинулся в сторону вокзала. Это была Орша.

По случаю шумного, но пока непонятного ЧП разбудили железнодорожного коменданта. Майор, предполагая, что поймали партизан, о которых уже шла молва, сначала с удивлением рассматривал женщину с ребенком и, судя по знакам отличия, рядового-танкиста. Вид у обоих был впечатляющим. У женщины брюки висели на одной портупее, вязаная теплая кофточка свисала клочьями, обнажая довольно полные груди, упрятанные под бюстгальтер. Под ее глазом светился фингал величиной с кулак. Губы были разбиты и источали кровь. У немца из перекусанной щеки тоже сочилась кровь, а вот нос являл собой не дожеванный полусырой бифштекс.

Узнав, в чем дело, комендант пришел в ярость: из-за какого бабника и русской потаскухи его лишили сна! Он приказал немедленно найти и привести начальника танкового эшелона. Он не хотел ограничиться простым расстрелом этой мешочницы с младенцем, проникнувшей в расположении военной части. Он решил, выполняя свой воинский и служебный долг, дать ход делу по поводу присутствия среди танков гражданского лица. К этому подтолкнула майора оплошность неудачливого ловеласа. На вопрос офицера, как солдат ночью нашел среди танков бабу, тот ответил, что, мол, слух такой прошел, будто начальство распорядилось подвезти до Орши какую-то женщину, и он на спор со своим экипажем отважился проверить сию версию. О голой заднице, увиденной из вагона, танкист промолчал.

«В конце концов, – подумал майор, – это дело командира эшелона – разобраться со своим донжуаном. А вот с тех, кто допустил неслыханное нарушение воинской дисциплины и посадил на поезд с танками посторонних, спрос должен быть строгим». Он уже с интересом стал рассматривать женщину с ребенком. Ничего не скажешь, хороша. Понять солдата можно. Вдруг он обратил внимание на нож в ножнах, который криво висел на расстегнутом поясе. Подошел к ней и вытащил нож. Он оказался немецким. Спросил у нее, откуда нож. Она ответила: «Ихь ферштее нихт», то есть «Не понимаю». Это была одна из десятка фраз и слов, выученных по настоянию Петра Дормидонтовича. Майор бросил нож на стол, где лежали Машины вещи, и обратился к ефрейтору – командиру жандармского наряда: «Впишите в протокол!» Потом повернулся к Маше и жестом показал, что надо застегнуть ремень. Она положила ребенка на стол, закрепила пояс, застегнула порванную кофточку на одну оставшуюся целой пуговицу и снова взяла на руки сына. Переводя взгляд с ее разбитого лица на разукрашенную физиономию танкиста, майор понял, что сопротивлялась она отчаянно, и неожиданно проникся к ней чувством, похожим на некое подобие уважения. «М-да, однако, видать дамочка с характером,» – подумалось ему. Но эта «дамочка с характером», убитая случившимся, стояла, понурив голову.

Вошел командир танкового батальона вместе со своим начштаба. Оба представились по всей форме. От сопровождавшего их жандарма они уже знали суть происшествия. Майор-танкист тоже был сильно разгневан и по той же причине, что железнодорожный комендант: подняли с постели из-за какого-то болвана – кобеля. Повернувшись к своему солдату, он, еле сдерживая себя, бросил ему:

– Твоя рожа мне мало знакома, кажется, из новичков. Кто ты?

– Механик-водитель второй роты первого взвода рядовой Шмундт.

– Хорошо, с тобой мы еще поговорим, – и обратился к военному коменданту вокзала: «Господин майор, какие проблемы вызвало это небольшое происшествие?»

– Проблема одна, господин майор, – ответил комендант, – присутствие в расположении воинского эшелона гражданского лица. Положение усугубляется тем, что, со слов вашего механика-водителя, приказ о посадке женщины с ребенком отдан вами или кем-то из ваших подчиненных.

Майор-танкист злобно посмотрел на своего солдата, стоявшего навытяжку, и буркнул:

– Ты не простой болван, Шмундт, а болван в квадрате, – глянув на хозяина кабинета, спросил: – Так что из того, что посадили женщину с ребенком?

– А то, что вы нарушили приказ. Полевая жандармерия, – комендант кивнул в сторону стоявшего рядом ефрейтора, – составила соответствующий протокол. Он будет мною подтвержден и отправлен по инстанции. У вас могут быть большие неприятности.

У майора-танкиста остатки сна окончательно улетучились, он обрел обычную форму, пропала и злость. Подумав немного, спокойно сказал:

– Господин майор, что могут стоить те неприятности, которые сулите вы мне, по сравнению с тем, что мы можем получить их на фронте. По моим сведениям, русские под Смоленском оказывают очень серьезное сопротивление. Там позарез нужны наши танки. У меня приказ более существенный, чем пускать или не пускать баб на поезд, – приказ быть под Смоленском завтра ровно в двенадцать ноль-ноль. Поэтому вместо обсуждения пустяка, обнаруженного вашими доблестными жандармами, хотелось бы поговорить о более серьезных вещах. А именно – почему наш эшелон стоит?

– Причина простая, господин майор: железнодорожные пути переложены в соответствии с немецкими стандартами ширины только до Орши. После Орши рельсы не переложены, поэтому пропускная способность их крайне ограничена: русских паровозов и подвижного состава в нашем распоряжении очень мало. В связи с этим вам предстоит следовать до Смоленска своим ходом или ждать, когда появится возможность погрузить ваши танки на русские платформы.

– От кого зависит конкретное решение?

Комендант посмотрел на потолок и туда же показал пальцем, потом добавил:

– Ну кое-что зависит и от меня.

– Теперь послушайте меня, майор. Могу ли я так неофициально обращаться у вам? – тот кивнул. – В ожидании решения я хотел бы предоставить вам несколько приятных минут. Вы хотите посмеяться? – тот снова кивнул. – Так вот я расскажу вам, как и почему я посадил на поезд эту молодую мать с ребенком. В Барановичах я заправлялся углем и водой. Само собой, зашел к тамошнему железнодорожному коменданту. Со мной был мой начштаба, – он показал на стоявшего рядом гауптмана. – Ваш коллега из Барановичей попросил довезти до Орши эту фрау, – танкист повернулся к Маше. – Я наотрез отказался. Как вы сами правильно тут говорили, приказ – нельзя. А он, этот комендант, спросил меня, как я только что спросил вас, не хочу ли я посмеяться. Ну кто откажется лишний раз поржать во время войны! Я, естественно, согласился. Тогда он стал зачитывать вслух одну бумажку. Когда он закончил, мы со своим начштаба покатились со смеху. Хотите, чтобы я прочитал вам ту же самую бумагу?

– Конечно, я готов, – с интересом ответил комендант.

Танкист повернулся к своему солдату и приказал: «Поди вон!», потом обратился к Маше и спросил по-немецки: «Где та бумага? Разрешение на выезд». Она непонимающе уставилась на офицера. Майор досадливо поморщился. Вспомнив, как она в Барановичах прятала документ под лифчик, показал рукой, будто он шарит у себя за пазухой, и еще раз повторил: «Папир.» Это слово заставило спохватиться ее, оно входило в перечень немецких выражения, зазубренных ею. Маша торопливо вынула разрешение и передала его танкисту. Пока он разворачивал документ и начинал читать, она вдруг с ужасом осознала, в каком ненадежном месте хранила его. Она даже похолодела от мысли, что насильник мог порвать лифчик, и «папир» оказался бы потерянным навсегда.

Пока она про себя разбиралась со своим явным промахом по части хранения важнейшей для нее бумаги, обстановка в кабинете железнодорожного начальника заметно изменилась. По мере чтения разрешения на выезд лица всех присутствующих расплывались в улыбках. И когда майор-танкист закончил, грянул хохот. Смеялись долго, весело, от души. Отсмеявшись, все подобрели друг к другу. А Маша опять задалась вопросом: «Интересно, что же там написано такое смешное?»

– Майор, – обратился комендант к танкисту, вытирая глаза носовым платком. – Сейчас я распоряжусь, чтобы ваши танки, как только появиться первая возможность, перегрузили на трофейные платформы. Негоже тратить драгоценный моторесурс на преодоление скверных русских дорог. – После небольшой паузы, глянув на Машу, добавил: – Что будем делать с этой фрау, которая намерена раньше нас добраться до Москвы?

– Я думаю, – ответил, смеясь, танкист, – поступить в соответствии с рекомендациями военного коменданта города Барановичи – посодействовать в ее движении на восток. В данном случае лучшая для нее помощь – отпустить на все четыре стороны.

– Согласен, – поддержал танкиста комендант и обратился к ефрейтору-жандарму: – Помогите ей собрать вещи, отведите в зал ожидания и отпустите, когда закончится комендантский час. Да, и не забудьте показать ей дорогу на Москву, – эти последние слова снова вызвали смех. – Протокол о задержании оставьте у меня.

Когда переходили в пустой зал ожидания, уже рассветало. Ефрейтор был предельно вежлив, но с его лица не сходила ухмылка. Нож он вернул. Маша покормила проснувшегося сына, еще раз переложила вещи и продукты. Вскоре снова появился жандарм, жестом показал на выход, проводил до привокзальной площади и обозначил, куда идти на Москву. Взвалив на себя тяжеленный ранец, взяв на руки сына, она пошла в указанном направлении. Орша была безлюдна. Миновала окраину. Ее никто не остановил. Впереди лежала дорога на Смоленск и далее на Москву.