Цитаты из книги «Пастух и пастушка»

Обжигающий просверк света ударил его по глазам, он загнанно упал лицом в подушку. Не сразу он осознал себя, не вдруг воспринял ослепительно яркий свет лампочки. Но женщину, прикрывшую рукой лицо, увидел отчетливо и в страхе сжался. Ему так захотелось провалиться сквозь землю, сдохнуть или убежать к солдатам на кухню, что он даже тихо простонал. Что было, случилось минуты назад! Забыть бы все, сделать бы так, будто ничего не было, тогда бы уж он не посмел обижать женщину разными глупостями – без них вполне можно обойтись, не нужны они совершенно…

Так думал взводный и в то же время с изумлением ощущал, как давно копившийся в теле, навязчивый, всегдашний груз сваливается с него, тело как бы высветляется и торжествует, познав плотскую радость. «Скотина! Животное!» – ругал себя лейтенант, но ругань вовсе отдельно существовала от него. В уме – стыд, смятение, а в тело льется благость, сонное успокоение. – Вот и помогла я фронту. Борис покорно ждал, как после этих внятно уроненных слов женщина влепит ему пощечину, будет рыдать, кататься по постели и рвать на себе волосы. Но она лежала мертво, недвижно, от переносицы к губе ее катилась слеза. На него обрушились неведомые доселе слабость и вина. Не знал он, как облегчить страдание женщины, которое так вот грубо, воспользовавшись ее кротостью, причинил он ей. А она хлопотала о нем, кормила, поила, помыться дала, с портянками его вонючими возилась. И, глядя в стену, Борис повинился тем признанием, какое всем мужчинам почему-то кажется постыдным.

Женщина! Так вот что такое женщина! Что же это она с ним сделала? Сорвала, словно лист с дерева, закружила, закружила и понесла, понесла над землею – нет в нем веса, нет под ним тверди…

Борису даже не хотелось привыкать к мысли, что такого диковинной силы человека можно потерять из-за пустяка. Богатырь и умирать должен по-богатырски, а не гнить от паршивой болезни морально ущербных морячков и портовых проституток. Старшина начал отступать еще с границы, не однажды валялся в госпиталях, знал голод и холод, окружения, прорывы, но в плен не угодил. Везло, говорит, наверное, оттого везло, что он придерживался старинного правила русских воинов – лучше смерть, чем неволя.

Борис понимал, немец этот обречен. Добивший его Мохнаков сотворит большую милость, иначе такой живучий человек примет еще столько нечеловеческих мук. Пронеси судьба такую долю! Самая страшная и последняя мука, когда эти твари ползучие доедают человека. Они будут спускаться по остывающему телу, с головы, из ушей, с бровей, под одежду, облепят пояс, кипеть будут под мышками и наконец в комок собьются в промежности, будут жрать бесчувственное тело, пока оно еще теплое, потом сыпанут с него, серой пылью покопошатся и застынут вокруг трупа. Они тоже подохнут! Напьются крови, нажрутся и передохнут! Пере-до-о-охнут!..

Живой ручеек катился стремительно вниз и делался потоком. Далеко где-то, оттененное округлостями, таинственно мерцало ясное женское тело. Оттуда ударяло жаром. А рядом было ее лицо, с вытянутыми, смятенно бегающими глазами. Борис слышал, слышал – кисточки кукольно-загнутых ресниц щекочут кожу на его щеке. Сердце взводного начало колотиться, укатываться под гору. Приглушая разрастающееся в груди стучание, все ускоряющий бег, он сглотнул слюну.

Антоша Рыбкин, напевая песни, запросто дурачил и побеждал затурканных, суетливых врагов. Зрители чистосердечно радовались успехам киношного вояки. Сами они находились на совсем другой войне. «Идем в крови и пламени, в пороховом дыму».

Патроны в диске кончились. Солдат все давил и давил на спуск, не переставая кричать и подпрыгивать. Пленные бежали за дома, лезли в хлев, падали, проваливаясь в снегу. Борис вырвал из рук солдата автомат. Тот начал шарить на поясе. Его повалили. Солдат, рыдая, драл на груди маскхалат. – Маришку сожгли-и-и! Селян в церкви сожгли-и-и! Мамку! Я их тыщу… Тыщу кончу! Гранату дайте! Резать буду, грызть!..

полным потемневших бинтов, рваных обуток, клочков одежды, осколков, пуль, желтых косточек. В корыте смешалась и загустела брусничным киселем кровь раненых людей, своих и чужих солдат. Вся она была красная, вся текла из ран, из человеческих тел с болью. «Идем в крови и пламени, в пороховом дыму».

Паровоз вот-вот ухнет в глубину, зашипит головешкою, и коробочки вагонов ССЫПЛЮТСЯ туда же вместе с людьми, с печами, с нарами и с солдатскими пожитками. Вода сомкнется, покроет гладью то место, где шел состав. И тогда мир этот, залитый солнцем, вовсе успокоится, будет вода, небо, солнце и ничего больше! Зыбкий мир, без земли, без леса, без травы. Хочется подняться и лететь, лететь к какому-нибудь берегу, к какой-нибудь жизни.