Глава 4

Лиллен.

А лето текло мимо.

С тополей, словно теплый снег, летит пух – Алька с утра пораньше отжимается. Во дворе у соседки пестро цветут лазуритки – Алька в лесу бегает кросс с препятствиями. Вылупились и запорхали тысячами крыльев над лугами стаи бабочек – Алька с мечом и щитом наперевес нападает на деревянный манекен. У подружек новые юбки в оборочку – у нее мозоли на ладонях; у них шитые бусами шлепки на каблучках – у нее под ситцевыми рукавами рельефно перекатываются бицепсы.

Бицепсы.

Совсем, как мужик стала, – проворчала бы, наверное, бабушка, – жилистая и тощая. Девушке такой быть не к лицу, некрасиво это.

А куда ей «красиво»? Для кого? Зато меч в руке все чаще казался родным, уже лежал, как влитой, и бегать до горы по утрам становилось все легче – прибежишь назад и уже на зеленую траву не валишься на час, как бывало вначале. Дышать легче, икры не болят, вот только поясницу по вечерам ломит – не до танцев. Утром тренировки, после обеда практика в Управлении – бумажки, статистика, документы, учеба. Новые лекции, новые задания, новые знакомые – все по большей части занудные.

Лето Алеста видела только из окошка. Когда утром вместе с рассветом бледнел на чердаке мрак и сквозь тонкие щели в досках протягивались, словно струны, ровные золотистые лучи. И вечером, когда те же лучи, только мягкие и розовые, почти пушистые, стелились через сад. Вызрела клубника, наливалась малина, подставляла бока солнышку пузатая вишня – все грелись, все наслаждались, все напитывались теплом, только она, Алька, наблюдала за жизнью, как из бункера, изнутри собственной черепной коробки и вздыхала, когда бросала короткие взгляды на бледную, совсем без загара кожу.

Мать, возвращаясь с работы, демонстративно беседовала только с Хельгой, отец захворал и сразу после ужина уединялся в комнате; Ташка уехала в Карлин к бабушке – сплошное одиночество. Из развлечений: наблюдать за садовником Нилом да таскать из библиотеки книги. Все интересные уже перечитаны, а на неинтересные нет ни сил, ни желания.

Алька грустила.

Два летних месяца уже прошагали мимо. Остался третий.

И он, как пить дать, прошмыгнул бы так же, как остальные – скучно и неприметно, – если бы не одно событие…

Тайник.

Тайник обнаружился случайно и, конечно же, на чердаке; в какой-то момент блеснула в свете заходящего солнца щель между досками, и Алька тут же отправилась ее исследовать.

И что нашла! Две старые и почти рассыпающиеся от прикосновений книжки, несколько выцветших черно-белых фото в жестяном ящике – на них Агафья обнимала незнакомого мужчину – Алькиного деда (ведь, деда?).

Алеста хмыкнула: «А кого же еще обнимать?»

Но зато как обнимала! Искренне, радостно, не выделяя ему, по-видимому, «пятнадцатиминутку». Неужели любила по-настоящему? Почему же тогда не рассказывала о самой себе, только о других – из-за матери?

Глядя теперь на обиженное и одновременно восхищенное выражение лица внучки – глаза горят, в них плещется любопытство, рот приоткрыт – Агафья бы, наверное, смеялась. Она вообще любила смеяться. И тайники, видимо, любила, иначе, зачем сделала бы один в стене?

«А, может, специально, для меня?» – руки все тянулись к найденным сокровищам.

Нет, это вряд ли. Скорее, для себя.

Тут и потускневшие от времени украшения, и старые на жухлой, как крылья высохшей бабочки, бумаге письма, открытки: от отца, брата, подруг…

Часть истории. Часть бабушкиного прошлого.

Спешно бьющееся в собственной груди сердце и невероятно сильное чувство, что отныне что-то обязательно изменится.

Письма Алеста читала только по ночам. Всегда с чувством стыда, но с великим упоением – так в старину читали запрещенных поэтов – взахлеб, сразу в кладовую памяти, чтобы наизусть. После подолгу вспоминала строчки и перебирала их, словно жемчужные бусины: с какой заботой писал дед, когда находился в другом городе, с какой нежностью отвечала ему бабушка, с какой любовью эти двое заботились друг о друге. Она тонула в чужих чувствах, словно в океане, и не желала из него выплывать – ее качало, пьянило, влекло, убаюкивало незнакомым течением.

Значит, чувства есть и не по графику. Значит, они бывают.

А по ночам ей снился дед – в фуражке, улыбающийся, почему-то всегда с цветами, как на фото.

Потом письма закончились, и настало время книг.

И все, и Алька потерялась для общества окончательно. Бабушка будто специально для нее сохранила не занудную и полную великих мыслей прозу, не чьи-то пыльные мемуары, не заскорузлые научные труды неизвестного политика или ученого – нет, она сохранила любовные романы. Те, старые, аутентичные, еще не подвергшиеся цензуре.

Такие (как значилось в истории) когда-то жгли на площади тоннами. Все выжгли – так говорили, а оказалось – не все.

И они – эти романы – окончательно потрясли Алькино воображение. А как еще? Ведь, оказывается, мужчины тоже умели любить! И не только любить, но быть сильными, смелыми, ре-ши-тель-ны-ми (а она и забыла, что это слово могло применяться к самцам). Умели быть справедливыми и щедрыми, заботливыми и ласковыми, проявлять инициативу, разрешать конфликты, быть опорой семье.

Как-как-как… Нет, не так – почему? Почему все изменилось?

Теперь Але, куда бы та ни шла, постоянно мерещились воображаемые герои – гордые, серьезные, с бугрящимися мышцами, мудрые и рассудительные – каких не бывает в жизни. Они спасали своих дам, скакали на конях, воевали только при наличии правильной причины – и не воевали даже, исключительно защищали своих. И она всматривалась в мужские лица – любые, которые встречала на пути, – уборщиков, садовников, посудомойщиков, кочегаров, дворников…

«Где же они, где?»

Ведь должны были такие остаться? Не могли все исчезнуть, не могли забыть природы. Она верила, что узнает такого из толпы – по одному лишь взгляду, по наклону головы, по презрительно поджатым губам. И взгляд этот – внешне покорный – будет выдавать всю глубину сдерживаемых чувств. «Я – мужчина! – будут говорить сверкающие глаза. – И горжусь этим».

Алька бредила.

Ей скоро идти, а она еще девственница, она никогда не любила, ей никогда не позволяли. А день рождения уже через неделю – неужели она не успеет? Совсем ничего не успеет?

Она благословила тайник и свою находку, но в моменты отчаяния его хотелось проклясть.

Лучше бы не находила, лучше бы не мучилась. Вот только забыть то, что узнал, невозможно.

Этот поступок был в стиле импульсивной Ташки, а совсем не уравновешенной Алесты, но именно последняя занималась теперь невообразимым, а именно: уже третий день накачивала садовника Нила любовью. Накачивала, не жалея сил и энергии, наплевав на все запреты, – занималась этим утром, в обед и вечером – всякий раз, когда не видела мать.

И тот постепенно расцвел. Сначала начал все чаще поднимать лицо, рассматривать окружение, как-то по-особенному просветлели его глаза, один раз даже мелькнула на лице беспричинная улыбка. А к вечеру третьего дня садовник принялся напевать – Алеста возликовала: работает!

Ее метод работает!

Размышляла она просто: да, на улице нужный человек не встретился. Общество запугало мужчин, заставило их забыть собственную роль и значение в социальном устройстве. Так почему бы не помочь одному из них вспомнить? Кому? Кому-нибудь знакомому, не противному, даже симпатичному.

Выбор пал на садовника.

Ведь в романах как? Любовь – она приходила не сразу, а зачастую после телесной близости. Значит, – ликовала Алька, – надо эту телесную близость организовать. Таким образом, она познакомится с интимной стороной жизни (уже не пойдет в храм девственницей и будет что рассказать Ташке), а заодно, возможно, пробудит чувства в мужчине. Затем вернется, воспитает в нем самоуважение, гордость, чувство собственного достоинства и, вопреки приказам матери, возьмет-таки Нила в мужья, и станут они жить душа в душу. Может, не так здорово, как бабушка с дедушкой, но как-то похоже – в семье, где царит идиллия и равенство. Нет, конечно, афишировать этого не будут – умный мужчина, если он умный, поймет, что выпячивать привилегированное положение не стоит, – зато внутри собственных стен они оба обретут гармонию. Алеста получит возможность любить столько, сколько захочет, а Нил получит возможность быть постоянно любимым.

А что пока нет чувств? Так они ведь еще толком не знакомы.

Запел? Принялся мурлыкать себе под нос?

Значит, сегодня вечером она отправится к нему в сарайчик с визитом.

Думая об этом, Алеста жмурилась, как сытая кошка.

Темноты было дожидаться невтерпеж. Мать после ужина все продолжала сидеть за столом – смотрела телевизор; Алеста нетерпеливо кружила наверху. Хельга, как назло, тоже осталась дома.

Может, отложить?

Этим вечером садовник долго вазюкал шлангом по саду – поливал-поливал-поливал и все никак не мог угомониться. То там подстрижет, то здесь сорняк выдернет, то замешает очередную смесь удобрений – трудяга.

Алька наблюдала за ним коброй.

Разглядывала светловолосый затылок, жилистую спину, все никак не могла придумать, с чего начать разговор, – наверное, все нужно объяснить как есть? Рассказать свой план без обиняков, предложить попробовать – ведь не откажет?

Не откажет. С чего? Ташка говорила, что мужчины падки до женской ласки, Хельга лишь подтверждала эту теорию, а сегодня Алька вознамерилась предложить именно ее – эту самую ласку. Щедро, душевно и задаром.

Интересно, ей понравятся на ощупь его волосы? А вес его тела? Какого это будет – гладить его восставшую плоть, сжимать ее пальцами, ощущать чужие ладони на коже? Так же трепетно, как в бабушкиных книгах? Закружится ли у нее от восторга голова, приятно ли будет слушать звучащие в порыве страсти нежные слова? Понравится ли вкус его дыхания?

«Эх, Нил! Знал бы ты, что тебя ждет…»

А что ждет ее?

Особенно, если узнает мать?

В десять вечера погрузилось во тьму кухонное окно; то, что вело в спальню Хельги, – на пятнадцать минут позже. В десять сорок одну Клавдия выключила свет в летнем домике, а без пяти одиннадцать свет погас и в сарайчике садовника.

Одетая в легкое платьице (под которым лишь кружевной бюстгальтер и трусики), Алька бесшумно выскользнула за дверь – пора. Озираясь, спустилась по лестнице, тенью прокралась к прихожей и скрипнула массивной входной дверью. На секунду остановилась, прислушалась – ни звука, – лишь отбойным молотом грохотало собственное сердце.

«А Нил, вероятно, не ожидает гостей…»

Конечно, не ожидает – кого ему ожидать? Хозяйскую дочку? Он, наверное, и предположить не может, что одна из них внезапно сбрендила и решила отдаться первому встречному.

Аля волновалась. Тихонько шлепала расстегнутыми босоножками по тропинке и все думала, хорошо ли выглядит? Понравится ли избраннику? Ведь не уродина, не глупа, помылась…

Ночь пахла влажной землей, сочной травой и распустившимися в темноте бархотками – от них стелился по саду сладковатый и приторный, как материны духи, аромат.

Тряслись ладони, тряслись поджилки, скрутило от нервов внутренности.

В ветхую дверь сарая Алеста постучала ровно четыре раза.

Для того чтобы он открыл, потребовалось несколько секунд. Чтобы посторонился, впустил и выслушал, минута. Для того чтобы, наконец, кивнул и позволил сесть на кровать, еще целых пять.

Слишком долго!

А теперь этот олух (по-другому и не назовешь) стоял на расстоянии в несколько шагов и, стараясь не выдать испуга, смотрел, как Алеста расстегивает пуговицы на платье. И выглядел он при этом, как неспособная сходить по-большому сова, – волосы взъерошенные, глаза круглые, рот распахнут. Свет не зажигали, но она и без того видела, что Нилу страшно. Вместо того чтобы рассматривать ее с вожделением, он едва не выдавливал спиной дверь. Кажется, его мысли грохотали в воздухе: «А что, если войдет Ванесса Терентьевна? А что будет, если она узнает?»

Аля злилась.

Ее руки тянут вниз бюстгальтер, а придурошный садовник думал вовсе не о ее груди, а о себе! Что с ним будет, что с ним будет!

А как же ее чувства?

«Спокойно, у тебя еще нет чувств, у него тоже. Их надо пробудить».

И все равно раздеваться самостоятельно было унизительно; Аля сжала зубы и расстегнула застежку бюстгальтера. Стянула кружево, положила его рядом, закинула ноги на узкую лежанку, подвинулась к стене. Не удержалась, грубо спросила:

– Так и будешь там стоять?

– Я…

С тех пор как она вошла, он только и делал, что односложно мычал: «Я… мы… мы не должны… а вы уверены?»

– Вы точно… возьмете на себя ответственность?

– Возьму, – сквозь зубы прошипели с кровати.

«Спокойно, Аля, спокойно…»

Наверное, поначалу бывает всякое – ему нужно расслабиться, отвлечься, а дальше все пойдет, как по маслу. Должно пойти. Они оба возбудятся, тяжело задышат, начнут липнуть друг к другу – черт, как Хельга это делает? Ей не противно?

– Ну?

Нил медленно приблизился и выглядел он при этом, как приговоренный к расстрелу.

– Послушай, если не хочешь…

Раздражение перевалило за отметку «слишком сильное».

Они шептались, как два школьника – эмоционально, порывисто, зло.

– Я… Хочу…

– Тогда долго я тут буду одна лежать?

Он, наконец, сел рядом – прямой, как доска, напряженный.

– Я… раньше…

– Что?

– Я… не был с женщиной.

– Я тоже не была, – Аля фыркнула. – Ни с женщиной, ни с мужчиной.

– Что я… что мне делать?

В блеклом лунном свете, сочившемся сквозь маленькое занавешенное окно, Нил выглядел растерянным, испуганным насмерть – возбуждения это не добавляло. Алеста силилась видеть его мужественным, красивым, решительным, но… получалось слабо. В сарае пахло несвежей постелью и мужским потом.

– Коснись меня.

В ее сторону протянулась дрожащая ладонь, легла на плечо. Она показалась ей теплой и липкой, как перележавшая на солнце медуза.

– Груди.

Ладонь послушно переместилась на грудь – зависла над ней сверху, медленно припечаталась.

– Ну…

– Что «ну»?

– Потрогай ее.

– Я трогаю…

Хотелось рычать.

«Помассируй, погладь, поводи кругами… Пососи, в конце концов!»

То ли от недовольного блеска ее глаз, то ли от пыхтения, партнер на секунду очнулся – сжал пальцы, попробовал грудь на ощупь, потрогал сосок.

Аля закрыла глаза и попыталась расслабиться – ну, где же оно, хваленое возбуждение? Где ее собственное тяжелое дыхание, где страсть, где… все?

– Ляг рядом. Обними меня.

Нил подчинился.

– Поцелуй.

Когда его лицо приблизилось, и сухие губы ткнулись в щеку, она не выдержала:

– Вас что, ничему не учат?

– Чему… не учат?

– Как быть с женщинами?

– Нет.

– А природа что говорит?

– Что? Я…

«Я не знаю», – она могла бы завершить фразу за него.

Нет, это провал – полный провал. Ей не жарко, не сладко, не томно – ей… противно. Его волосы – она все-таки попробовала зарыть в них пятерню – казались жесткими, как щетка, кожа пахла химикатами и чем-то… чужим, не родным, но Аля стойко держалась.

– Расстегни ширинку.

Должна же она хотя бы «подержаться»?

Зашуршала ткань, послышался звук расходящейся в стороны молнии.

– Приспусти штаны и трусы…

– Но…

– Давай!

– Но…

Пока Нил кочевряжился, Алеста сунула ладонь под резинку, нащупала что-то мягкое, словно тряпичное на ощупь и попыталась это сжать.

Это… пенис? Какой-то… Какой-то морщинистый, неприятный… совсем не такой, как описывали. В книге он был «твердый, как сталь, бархатный, огромный»… А этот, может, и бархатный, но в руке лежит, словно детский спонжик.

Ей вспомнилась губка-утенок, с которой Алька купалась в ванной.

– Почему?…

– У меня трусы грязные, – наконец выдавил Нил, и ее рука тут же отдернулась.

– Тьфу ты!

– Я не знал!

– Все, с меня хватит.

Теперь ей было противно до отвращения. Она неуклюже перевалилась через горе-партнера – тот ойкнул, – впотьмах нащупала у стены свой бюстгальтер, сгребла его и выпрямилась. С негодованием прошептала:

– Только подумай сказать об этом матери!

– Я не…

– Урою! – прошипела Алька и направилась к двери. Никогда в жизни она не была ни грубой, ни жестокой, но в этот момент впервые в жизни была готова придушить человека голыми руками.

И пусть мать ищет нового, пусть причитает, пусть орет так, что стены рухнут. Как вообще теперь смотреть на этого Нила? А она еще любовь ему посылала, тьфу!

Убожество! Ничтожество! Мужик…

Последнее слово прогрохотало в ее голове и вовсе уничижительно.

После душного сарая ночной воздух показался ей умопомрачительно свежим.