На пожелания «доброго вечера» Белинда лишь кивнула, плотнее сжала губы, подхватила пакет за шуршащие ручки и отбыла обратно на улицу – в сырой синеватый вечер, в очередной раз мочить неоднократно уже промоченную за долгий день кофту.

Немой и невкусный ужин.

Бубнящий о пользе лосьонов для рук телевизор. Тупой спортивный матч с обилием рекламы на одном, сопливый сериал на другом и нудный диктор на третьем – всего три канала. При нажатии на кнопку пульта «четыре» экран мельтешил – что за дыра?

Датчика дыма она не нашла и потому перед сном закурила прямо в номере – лишь приоткрыла окно. От вида занавешенной пеленой дождя улицы воротило. Снова мокнуть, смотреть на горы и как льет с крыши, чувствовать себя подгнившим листом, упавшим в холодную стремительную реку? Нет, спасибо. До утра вонь из номера выветрится, а, если не выветрится, то пусть администратор сам проветривает «будуар» – с него станется.

За сорок три-то доллара.

И не забыть бы утром про заначку.

Лин хотела, было, встать, чтобы достать банкноты из-за телевизора, но поленилась – заберет утром. Забудет? Никогда. Забыть можно обо всем: собственной гордости и чести, о желаниях, мечтах, друзьях, о том, кем когда-то был и кем хотел стать. Обо всем. Но только не о деньгах.

И потому она погасила надоевший телевизор, дотянула сигарету до фильтра, поднялась, выбросила ее в окно, после чего приоткрыла дверь и похлопала оконной занавеской, пытаясь выгнать дым наружу.

Интересно, где сейчас Килли? Вернулся? Уже был на складе или еще не был?

Итак, «херня» снова включилась.

Создатель свидетель – она не хотела, чтобы все закончилось именно так – словами «выметайся», зло захлопнутой на прощание дверью и кражей. Не хотела и почти тяготилась содеянным. Клокотала внутри ярость, требовавшая справедливости, бурлила горной рекой обида, впадала в пруд печали, разливалась по венам бесконечным чувством вины.

Где и когда она оступилась? Он хотел, чтобы она держала квартиру в чистоте, и она держала. Следила за внешностью? И Лин следила. Тратила последние деньги на красивое белье и обувь, каждый день брила ноги и подмышки, пользовалась целым арсеналом косметики и парфюмерии, лишь бы нравиться ему, лишь бы они не отдалялись.

Отдалились.

Когда?

Килли ведь не всегда был таким – моральным уродом, в которого превратили его большие заработки. Тогда, в самом начале, когда у него была своя автомастерская, а у нее привольная жизнь официантки, наполненная вечерами с подругами, пенным пивом и женской болтовней, они оба были другими. Нормальными. Встречались, мечтали о будущем, не тяготились отсутствием возможности набивать желудки гурманской едой, ценили общность интересов, обожали валяться на кровати и хохотать над дурацкими шутками, которыми раззвиздяйская башка Джордана вечно была полна.

Тогда он часто улыбался.

После – нет. Связался с оружием и начал все больше молчать, хмуриться. Полагал, что занялся «крутым» бизнесом, заматерел, но на деле скурвился, заржавел сердцем.

Прогнил.

Чужая беда еще никому не приносила счастья, а оружие – это беда. Так считала она, но не он. И начались ссоры.

«Отвали, Лин… Не читай мне нотаций… Ты можешь просто помолчать, Лин?»

Дальше хуже.

«Где моя жратва? Не твое дело, почему задержался. И я устал… Дай мне поспать».

Отвали, отвали, отвали. Слишком много «отвали».

Незадолго до сегодняшнего дня Белинда уже знала, что они разойдутся. Они потеряли что-то важное – соединяющую их нить. Она не знала, какие именно слова прозвучат в конце и когда. Кто их скажет – он, она? Сказал он – жестокие, обидные, болезненные.

Интересно, а она красивая – его новая пассия? Большую ли квартиру он купил? В каком районе?

Мысли текли, и остановить их было невозможно. Темный потолок, занавешенный оконный проем, черный прямоугольник выключенного телевизора; несмотря на усталость, сон не шел – с новой силой заметались в голове страхи: а если он уже обнаружил пропажу? Администратор выдаст ее, не задумываясь, – Джордан умеет быть обаятельным и убедительно врать. Баба в магазине тоже ее запомнила…

Давила стенами незнакомая и неуютная комната. Давило ощущение отеля – холодного чужого дома с рядом дверей и похожих друг на друга, как две капли воды, номеров. Здесь было противно жить – на данном этапе ей было бы противно жить везде…

– Это внутри, Лин… Ты сама виновата. Ты сама совершила то, от чего теперь бежишь. Он все еще мог бы быть твоим, если бы ты больше молчала, чаще поддерживала его и улыбалась.

Но она не могла улыбаться: улыбаться означало наступать себе на горло всякий раз, когда хотелось сказать гадость. Нет, не гадость – правду. В последние недели Килли не улыбался тоже – только когда выпьет. А пил он все чаще – дорогое вино, коньяки, портвейны. Он почти что сделался алкоголиком, но она терпела, потому что пьяный он вдруг делался добрым и как будто снова любил ее.

– Дура. Ты всегда была полной дурой – верила его лживым словам, но не верила собственному сердцу.

– Заткнись.

– Я-то заткнусь. Только ситуацию уже не исправить.

– Тогда какого хрена меня теперь пилить? – вопрошала она внутреннего ментора, постоянно изводившего ее упреками.

– Если сейчас не пилить, ты так дурой и останешься…

– Что ты пилишь? За что?

– Потому что все могло быть иначе…

Могло… Могло… Могло. Белинду начинали душить слезы.

– Ты сама виновата.

– Уже слышала.

– Дура…

Сраный подселенец в ее голове вновь принялся за любимую работу – изводить, насиловать логичными доводами, упрекать. Сколько же можно? Зачем? Как остановить мысли? Она не виновата, не виновата, не виновата… это все Килли!

– Конечно, на другого проще свалить…

Лежа в холодной постели, не способная ни заснуть, ни остановить поток изъедающих душу мыслей, Белинда накрыла голову подушкой и зажмурилась.

Хватит. Хватит! Хватит!!!

Снаружи молчал город Ринт-Крук. Снаружи монотонно капало.

* * *

Это случилось в два… в три ночи?

Она не слышала ни того, как снаружи подъехала машина, ни того, как отошел в сторону хлипкий язычок дверного замка, – измотанная, слишком крепко заснула. А проснулась уже тогда, когда в темноте с нее вдруг резко сорвали одеяло, дернули за плечо, стащили за руку на пол, а после сразу же ударили по лицу – Белинда вскрикнула, осела, почти мгновенно ослепла от боли.

– Думала удрать, сучка?

Килли!

Ее сразу же начали пинать. Она стояла на четвереньках возле кровати, хрипела, сипела и, чтобы не распластаться по полу, силилась держаться, опираясь на ладони. А удары сыпались один за другим – по голове, по ребрам, по бедрам, коленям, в живот – страшные и без перерыва.

– Деньги мои присвоила, тварь? Решила, что и тебе причитается, Лин? А вот и нет! Нет, слышишь, тварь? Ни цента тебе не причитается!

Белинду тошнило от ужаса. Килли был не просто пьян – он был не в себе. В комнате находился кто-то еще, но она не видела, кто именно, – его друзья? Перед глазами плавали пятна, в голове расцветали адские маки, от каждого нового пинка желудок превращался в камень и грозил вывернуть скудный ужин на ковер; из носа полилась кровь.

Только бы не сломал что-нибудь… Ребра, зубы…

– Видали, как побрилась? И раньше была не красавица, а теперь так вообще… тьфу!

Джордан в свете ночника разглядывал и грубо вертел ее стриженую голову, насмехался прямо в ухо.

– Думала, не разгляжу на камерах? Не узнаю? И не разглядел бы сразу, но ты прокололась, сучка. Ты, как всегда, прокололась – ты позвонила Кони! Полагала, не отслежу чужой телефон? Дура! Дура! Ты всегда была дурой!

И ее вновь принялись пинать – поплыла перед глазами комната.

Он был пьян, он был зол, он жаждал ее крови, а потом бил не для мести, а на убой. Не способная более ни слышать насмешки, ни даже толком различать интонации голоса, Лин молилась только об одном – лишь бы не убили. Ей не хочется, совсем не хочется закончить жизнь в этом номере, лежа в луже собственной, въевшейся в выцветший ковер крови. Не здесь, не в Ринт-Круке, не сейчас…

Только не убей, не убей…

– И еще и потратить часть успела…

При каждом касании носка его ботинка Белинда мысленно визжала от ужаса, ожидая, что сейчас – вот прямо сейчас – внутри треснет и вопьется в плоть одна из костей… И тогда все – внутреннее кровотечение, тогда она не сможет двигаться, тогда навсегда, быть может, останется калекой. Холодно. Ей почему-то становилось все холоднее – открыта дверь? Воображение играло с ней злую шутку – это все не с ней, это сон, ужасный сон… Вот только во сне не бывает так больно, она бы давно уже проснулась. И тогда в мозг заново врывалась реальность – ее нашли, догнали, ее сейчас убьют.

– Не бей…

– Что?

– Не бей!

– Сипишь еще, пакость мерзостная? А не сипела, когда больше штуки баксов потратила? Сама зарабатывала их?

– Не бей…

К этому времени она уже лежала на полу с разбитым ртом, носом, отекшими веками и распухшим, как ей ощущалось, телом. От боли ни вдохнуть, ни выдохнуть, а запал Килли все не спадал, хотя теперь он ее уже, кажется, не бил – зло перебрасывался фразами с друганами, решая, что делать дальше – оставить в живых или прикончить?

– Она нас знает. Донесет…

– И пусть доносит. Кому ей доносить?

– Сама вернется, чтобы мстить. Бабы – они такие…

И громкий хохот сразу после.

– Бабы? Да ты посмотри на эту бабу – это месиво! Она уже не встанет!

– Ну, смотри. Сам знаешь. Я б ее прикончил…

В какой-то момент прямо над ее пульсирующим ухом раздался звук, которого Белинда боялась больше всего на свете, – щелчок взведенного курка. Со стоном она скрутилась на полу, прижимая ладони к окровавленному лицу, попыталась поджать колени к животу, раствориться в этой ненавистной комнате – не быть, не жить, не существовать.

Как все свелось к этому? Как она очутилась в подобной ситуации, ведь о таком пишут желтые газеты и показывают второсортные каналы – когда мужчина бьет свою женщину… Такого не бывает на самом деле, не должно быть, нет – они ведь любили друг друга…

– Килли…

– Что, моя лапочка? Что-то хочешь мне сказать?

Близкий шепот, радостный. Шепот совсем не того человека, которого она когда-то знала.

– Я ведь…

– Что, моя хорошая?

– Я ведь… – горло жгло огнем; легкие заходились шершавым кашлем, – тебя…

– Что – меня?

– Любила…

– Да что ты? И потому сперла мои деньги?

– Наши…

– Наши?!

Он хохотал нечеловечески, и не единый звук в этом смехе не предвещал ей пощады.

– Килли… не убивай…

Тишина. Гробовое молчание.

– Не убивай… – одинокий и жалкий сип, никем не услышанный во Вселенной. Где же Создатель? Где же его помощь, когда она так нужна? Где… кто-нибудь?

Еще никогда в жизни ей не было так больно – мучительно, смертельно, до желания орать на весь свет: «Мне больно, мне больно, разве вы не видите, мне больно!»

Пусть все кончится.

Собственное тело более ощущать не хотелось – разбитое, чужое, страшное. Пусть все просто кончится. Лишь бы только все ушли, оставили ее в покое – не ее более – жуткое и страшное, как он сказал, месиво. Месиво, которое когда-то было человеком, женщиной. Еще этим утром нормальной женщиной.

Почему нельзя провалиться в беспамятство? Почему нельзя отключить разум хотя бы на пороге смерти?

Она лежала и дрожала, отхаркивала и захлебывалась собственной кровью, дергалась от спазмов и желания блевануть – она хотела тишины. Спасительной тишины, мягкой и теплой.

– Килли, ты еще долго?

Почему он стоял над ней? Почему не стрелял? Наверное, в собаку стрелять проще – она ведь теперь избитая собака – переломанная и выброшенная на помойку.

– Не… уби…вай.

Губы не шевелились, голос наружу не шел.

Минуты тишины. Минуты покоя, но не того, о котором она молилась, – зловещего покоя перед финальной чертой. Скрип чьих-то шестеренок, принимаемое решение, тик-так, тик-так со стены, скользящая по чужой черепной коробке в виде окончательного вывода пустая и равнодушная мысль: Оставить. Убить. Оставить. Подарить жизнь.

Убить.

– Да пошла ты!

И она заплакала. Беззвучно, одними глазами, голой израненной душой.

– Живи. Тварь. В назидание. Я добрый сегодня, видишь? Видишь?!

Белинда не видела.

Когда комнату покидали, она лежала на полу, зажмурившись, сжавшись в единый комок нервов и соплей, – «месиво – не человек», – и медленно соскальзывала разумом в небытие.