– Пять лет назад я был одним из вас. Вернее, первым из вас, – долетал до Марата сквозь привычные уже шумы катера голос Адика. – А теперь перестал быть. И знаешь почему? Кто-то жадно жил моей жизнью в мое отсутствие. А вот ты – счастливчик!

– Разве я счастливчик?! – уныло просипел моряк.

– Конечно, – злобно воскликнул Адик, – и твоя скромность – лучшее тому доказательство, ведь первая заповедь везунчиков – прибедняться, открещиваться от своей удачливости и твердить: «Я не я и фортуна не моя». Знаю я вас! Так и стоят перед глазами постные лица родственников и знакомых девушек, готовых при виде меня разреветься то ли от горя, то ли от ужаса и страха за себя, как будто не мне, а им обкорнали жизнь и волосы. Все, кроме меня, чем-то недовольны! На увеселительной морской прогулке я натыкаюсь на твой потухший взор. С другой стороны ерзает Лора, хватается за грудь, как будто от легкой качки у нее может выскочить сердце. А посмотри на этих голубков! – Адик насмешливо повел лобастой головой в сторону рыжей девушки и юноши, расположившихся на носу, у самого борта. – Как тщательно они укрывают свое личное счастье, повернувшись ко всем молодыми затылками и даже не воркуя друг с другом, может быть, лишь украдкой держат под лавкой судорожно переплетенные пальцы. Разве они не прибедняющиеся счастливчики, как и все на этой палубе? От вас тут не продохнуть! – Адик обвел глазами пассажиров. Марат не увидел, но почувствовал, как тот остановил на нем взгляд. – За исключением, быть может, вот этого доходяги. Какое безмятежное у него лицо! Заметь: он не грустит, как ты, по дохлой пиковой даме, а блаженно спит, жаря на солнце выпуклый пуп, хотя его трудно заподозрить в легкой жизни, если даже пуповину, судя по этой пуговице, ему перетягивал пьяный ветеринар.

Адик мог изгаляться сколько угодно, Марата не задевали его измышления, но они привлекли нежелательное внимание Краба, который, в эти секунды пусть и от нечего делать, разглядывал его лицо, машинально запоминая. Марат сунул руку в карман, где лежал нож, распахнул глаза и с неприязнью внезапно разбуженного человека хрипло проговорил:

– Чего?

– Чужой ты тут, вот чего! – ответил бесцеремонно Адик и покончил с Маратом: – Спи дальше, карлик, никто тебя не трогает, – продолжал, кивая на парочку впереди: – Она на носу, я на корме, и, видно, мне ее уже не догнать, слишком долго отсутствовал. Может, во мне произошли перемены, которые ее отталкивают, и стань я прежним – она по-прежнему радостно салютовала бы мне при встрече. Но я не помню, каким был, – видно, память отсидел. Мне надо освежить память, и никто мне в этом не может помочь, кроме старых знакомых. Скажи прямо, старина: ведь ты тоже долго опознавал меня. Неужели я так сильно изменился: постарел, пострашнел?

– Девочка повзрослела, – сказал Краб, благоразумно уклонившись от прямого ответа. Вор усмехнулся и, помолчав, продолжал:

– Если я лишился Сингапура, – потому что кто меня теперь туда пустит? – это полбеды, хотя и с мечтой расставаться горько… А ты, моряк, в Сингапуре был? Вот видишь, как тебе повезло! Мало того, дамы, которые тебе только и нужны для счастья, во всех дальних плаваниях были с тобой, потому что их легко можно найти в любом порту на любом борту, даже на этом. Нет, никто меня не разубедит в том, что ты редкостный везунчик!

– Был! – сипло каркнул Краб.

– Как же это «был», – деланно удивился Адик, – если дамы и сейчас при тебе, сам меня к ним звал… Они ведь не стареют. – При этом он в упор взглянул на свою спутницу и, отвлекшись от разговора, шепнул что-то ей на ухо, после чего Лора, нарочито поведя плечами, отправилась к парочке на носу катера.

– Правда, слышал я, старина, – продолжал Адик, – что и у тебя был тяжелый день в жизни. Я говорю о твоем грандиозном проигрыше, который случился вскоре после того, как я вынужден был покинуть наш с тобой порт, только не в Сингапур я ехал. Пять лет в Заполярье бесплатно отдыхал и питался, но не траулер то был и не ледокол «Ленин». Хорошо помню нашу последнюю игру; в тот раз твои картонные шлюхи тоже тебе изменили, хоть и любят они тебя, знаю, как и ты их. Взаимная любовь – что может быть лучше? Но в тот раз дамы подвели тебя, остался ты буквально в чем мать родила; и вдруг узнаю, что ты в мое отсутствие – не успели еще остыть мои следы на раскаленном асфальте этого города – проигрываешь Черкесу энную сумму с тремя нулями! Невероятно! Или ты скажешь, что слухи сильно преувеличены? Не скажешь? Правильно! Кто же станет сомневаться в достоверности слов Юсуфа, даже в его отсутствие? Потому что безопаснее признаться и в том, чего не было, чем заподозрить в клевете такого авторитетного джигита! А предположить, что его подвела память, – значит оскорбить еще сильнее. Ты знаешь, к чему я клоню, моряк! Откуда такие деньги?! У тебя в рубке, я видел, удочки лежат… Так вот, слушай внимательно: возможно, однажды рано на заре ты копал червей для рыбалки и случайно выкопал… клад. А что ж, с моряками это часто случается. Вот лично я никогда не находил чужих кладов, но ведь я и не моряк. Ужасно любопытно: как он выглядел? Неужели старинный глиняный кувшин или окованный ржавым железом сундук из негниющего тысячелетнего тиса? Стоп, молчи! Сейчас я сам угадаю. Это был… вполне современный, правда, сегодня уже несколько старомодный школьный ранец из дерматина. Спорю, ты прорубил лопатой его клеенчатое покрытие? Надеюсь, ты не повредил того, что было внутри? Понимаешь, старина, там не мог быть закопанный двоечником дневник, потому что какой же это для тебя клад, ведь ты не строгий учитель, а бесшабашный мореман и к тому же картежник! И, кроме того, не всегда школьные принадлежности закапывают в землю школьники. Иногда сентиментальная мать десятилетиями бережет ранец как реликвию детства, а повзрослевшему первокласснику он кажется музейным хламом, пока он вдруг не найдет хламу странное и неожиданное применение. Из ранца вытряхиваются тетрадки с ошибками пятнадцатилетней давности, с вложенным для чего-то между страницами листом инжира, а вместо этого кладется туда… Давай еще раз вместе подумаем: что?! Золото и бриллианты? – прошептал Адик и отчеканил: – Ничего подобного! Там хранилось нечто практичнее драгоценностей. Нечто чуждое и враждебное всякому законопослушному советскому гражданину, но и в высшей степени привлекательное. Заметь: мне сейчас интересен не факт присвоения клада – и я, и любой другой поступили бы так же, – а ход твоих мыслей. Ты не мог не думать про хозяина клада. Ты даже подозревал, кто это, потому что хватит, пожалуй, одного пальца на одной руке, чтобы сосчитать на побережье людей, которые, во-первых, могли иметь в наличии найденное тобой, во-вторых, вынуждены были на срок с этим расстаться и спешно зарыть ранец именно в том месте, – это уже в-третьих, – где ты на него наткнулся. Ты ни секунды не сомневался, что рано или поздно хозяин клада примется искать его или того, кто его нашел! Вот с какими мыслями ты украдкой огляделся: стояло раннее погожее утро, вокруг – ни души. К тому же ты находился в густых зарослях какого-то кустарника. Его много по городу рассажено, у него такие бледные, без запаха, цветы, только я не помню названия. А ты? Тоже не знаешь?

Краб молчал – наверное, благоразумно давал возможность собеседнику выпустить пар, прежде чем приступить к оправданиям. Но даже если у него имелись веские аргументы в свою защиту, Адика они, по-видимому, не интересовали.

– На что ты рассчитывал?! – раздраженно выкрикнул вор, и брезентовый тент над палубой устрашающе захлопал от резкого порыва ветра. – Что хозяин клада из долгой отлучки не вернется, а если вернется, не сможет установить личность нашедшего клад?.. Ты просчитался! Такое длинное шило в мешке не утаишь. Откуда появилась в твоем кармане такая фантастическая для тебя сумма? Если б ты выиграл в «Спортлото», по городу гулял бы слух, но никто про это не слышал. Может, ты снял деньги со сберкнижки? Ха-ха! Видишь, тебе самому смешна эта мысль. Откуда у тебя сберкнижка?! И вот тут – видишь, я только пытаюсь тебя выручить! – оказывается, что версия «клад нашел» – самая безобидная. Все остальные объяснения – «крал», «вымогал», «шантажировал», «спекулировал», «подделывал деньги» – еще хуже и ведут к еще более неприятным последствиям.

Это была уже откровенная угроза, и Краб наконец откликнулся. Он разлепил губы и что-то пробурчал, но так тихо, что Адик не расслышал, и ему пришлось повторить громче.

– Ты меня знаешь, Адик: я на чужое не играю. А то были… личные дела, – просипел Краб и с отвращением махнул рукой, случайно задев Марата по макушке.

– Согласен: личная жизнь неприкосновенна! – кивнул Адик. – Она неприкосновенна, пока не вторгается в сферы чужих личных жизней.

Из разговоров с людьми, знавшими истца в прошлом, Марат заключил, что тот обладал даром внушать невольное уважение и необъяснимое сочувствие к самым предосудительным своим поступкам и винить в них людей, общество, тяжелую наследственность, необузданную мужскую натуру и даже злой рок. Основой этого поразительного дара служило то, что он не объяснялся и не оправдывался. Впоследствии, анализируя в высшей степени интересный разговор, случайным свидетелем которого оказался, Марат решил, что вел себя Краб именно так, как должен был вести себя тот, кого он разыскивал. Хотя порой Марату казалось, что странный этот разговор, который происходил по ту сторону его закрытых век, ему просто померещился. Море, которое он увидел впервые в жизни; настоящее, хоть и маломерное судно, на борту которого он оказался; рядом с ним – руку протяни, – по всей вероятности, истец, которого он настиг в первые же часы своего появления в городе… Что, кроме разговора о кладе, могло пригрезиться Марату в подобной обстановке?! К сожалению, то, что в дальнейшем происходило на катере, осталось для него сокрытым. Впрочем, в своем состоянии – что это было: забытье, полуобморок от истощения, эйфория, морская болезнь? – Марат все равно не смог бы ни во что вмешаться.

Он успел разобрать несколько странных, двусмысленных возгласов и еще более подозрительное, тягостное молчание в ответ на них, прежде чем голодная дрема вновь смешала явь с грезами. Минуло какое-то время – он не знал, сколько минут или часов, – и на корме поднялась кутерьма. Надвигались и уходили какие-то силуэты, лиц он не различал. Пассажиры впереди для чего-то менялись местами. Пару раз Марата подвинули и сложили ему на колени (кстати, довольно вежливо) руки, которые он во сне разметал в стороны. Ему не хотелось ни вникать, ни вмешиваться в происходящее. В какой-то момент Марат почуял запах духов «Быть может…», запах Директрисы Учреждения, и вздрогнул, но потом сообразил: видимо, Лора вернулась, успев надушиться; самоуверенная рыжая пахла явно по-другому. В глубине души он отдавал себе отчет, что проявляет малодушие, граничащее с изменой долгу, но укоры совести едва долетали до него из страшного далека, тогда как гораздо ближе, явственнее и потому неодолимее обступало чувство уюта в тесном закутке между бортом и спиной для чего-то вплотную притиснувшегося к нему моремана. Тот держался напряженно, что позволяло Марату наваливаться на него всем весом расслабленного тела, ведь волны непрерывно болтали катер. Иногда рычаги локтей и желваки мышц на спине Краба приходили в движение с силой и точностью, способными покорить любого, кто просто механически с ними соприкасался. Да, эта нервная мощь завораживала.

Только гораздо позже Марат осознал, и от этого открытия его пробрал озноб, что окажись моряк тем самым истцом, которого Марат разыскивал, и заподозри он неладное – ему представлялся великолепный шанс навсегда избавиться от преследователя. Что, по большому счету, мешало Крабу затолкать Марату в рот кляп из скомканного носового платка, которым еще у трапа он тер себе шею и грудь под галанкой, стянуть Марату руки его же брючным ремнем и, взяв под колени, перевалить через борт? Разве не так же решительно и хладнокровно действовал он еще в ранней молодости, когда устранил Марата с пути как досадное недоразумение, вернее – перешагнул через него в жадном стремлении поскорее вдохнуть вольный ветер дальних странствий, поддержав иск, по которому ответчика приговорили к длительному сроку заключения? И если тогда даже увещевания искусных адвокатов не могли удержать его от расправы, то почему теперь, когда он наверняка заматерел в своих принципах и отшлифовал приемы, его должно было смутить присутствие равнодушных пассажиров? Улучи Краб момент, когда все будут глазеть на море (а такие моменты были, ведь и возглас «дельфины!» Марат в полусне запомнил), все повернут головы в сторону открытого моря, и за гулом мотора никто не услышит всплеск от падения тела за кормой. В какой-то момент Марату – вот как он был вымотан! – показалась заманчиво-уютной мысль о медленном соскальзывании в теплые сумрачные глубины. Еще в Учреждении Марат со старшим узником Петриком пришли к выводу, что преследователи истцов должны быть готовы к любым самым неожиданным зигзагам погони. Долгая изнурительная борьба – на черноморском побережье Марату только предстояло в нее вступить, а продолжить на Дальнем Востоке – могла обернуться еще более мрачной развязкой в холодных водах Охотского моря. Отсюда следовало – и это раньше не подвергалось никакому сомнению, – что надо быть постоянно настороже и действовать крайне предусмотрительно. Теперь же Марат и пальцем не пошевелил, чтобы уклониться от предполагаемого удара противника. Удобно же он устроился – как зритель, отсыпающийся на скучном киносеансе! Не исключено, что еще и улыбался во сне глупейшим образом. Может, качка сыграла с ним злую шутку, а его фантастическая беспечность была редкой формой морской болезни? Правда, выныривая из забытья, Марат, прежде чем вновь погрузиться в пучины благодушия, неизменно находил взглядом то сбоку, то впереди себя тусклое свечение краба на белой фуражке, и мысль о том, что он удерживает объект в поле зрения, служила Марату хотя бы слабым утешением и оправданием.

Ну а то, что происходило между Крабом и вором во время нашедшего на Марата сонного затмения, он профукал, окончательно сдав позиции. Как Марат узнал впоследствии, игра стала финалом тягостного разговора между этими двумя. Со слов о карточных дамах начался их диалог на катере, картами и завершился. Реплики играющих на редкость удачно вплетались в запутанное сновидение, хотя произносили их совсем не те люди, которые были рядом: как всегда, дело происходило в Учреждении – редко Марату снилось что-либо другое.

Пробуждение оказалось кошмарным, точно продолжение сна. Когда жесткая, тяжелая рука легла Марату на плечо и его принялись энергично трясти, говоря, что пора сходить на берег, он, проморгавшись, увидел то, чего никак не мог даже вообразить. Над ним в знакомой фуражке, сбитой на бритый затылок – головной убор был ему явно мал, – стоял Адик и бесцеремонно его будил.

– Да кто ты такой?! – ошарашенно воскликнул Марат, возмущенно оттолкнув его руку, вскакивая и озираясь.

И хотя ясно было, что Марат ждал ответа на все накопившиеся за время его сна недоразумения, а вовсе не собирался выяснять личность вора, тот отнесся к его словам буквально.

– Разве у меня на лбу не написано? – спросил он, недобро подмигнув Марату.

И тут же отвернулся к Лоре, принявшись ее щекотать и тискать, – возможно, для того, чтобы оградить себя от дальнейших расспросов. Однако женщина с напускной строгостью уперлась кулачками в грудь Адику и, выглянув из-за его спины, отчетливо, чуть не по складам проговорила:

– Наш катер причаливает к центральному военному санаторию имени Ворошилова. Мы сходим на берег.

С какой вкрадчивой, а по сути, наглой уверенностью произнесла она это «мы», ясно намекая, что Марат никак не очухается, что он проворонил все, в том числе заспал цель своего путешествия и не пропустит ее лишь благодаря попутчикам, которые по счастливой случайности следуют в тот же пункт назначения! На самом деле он мгновенно узнал и жадно оглядел качающуюся перед глазами зеленую гору, разрезанную сверху вниз по склону узкой колейкой черных рельсов, по которым медленно скользил к пляжу красный вагончик. И так же, как на открытке, которая лежала в кармане куртки вместе с другими видами этого города, по обеим сторонам фуникулера белели выступающие из-за деревьев причудливые корпуса санатория. Прямо напротив него, где-то ближе к вершине этой горы, находился конечный пункт назначения.

– Я плыву дальше, – сказал Марат, усаживаясь на свое место и плотно скрестив на груди руки.

– Нам это решительно все равно, – еще более миролюбиво возразила Лора, – а потревожили мы твой сон, поскольку нас предупредили, что ты хотел высадиться именно здесь.

– Кто вам такое сказал?

– Человек из команды катера.

– Да где он, этот человек? – ядовито хмыкнул Марат и заглянул под лавку, словно там кто-то мог прятаться.

Адик сделал нетерпеливое движение, но Лора его удержала:

– Он в рулевой рубке. Стоит за штурвалом. Успокойся: не бегать же ему с носа на корму будить каждого задремавшего, даже такую важную персону, как ты.

Марат поморщился, вытягивая затекшую ногу и массируя ее; при этом он высунулся в проход, чтобы заглянуть в открытую дверь рубки, но кого-либо отчетливо не рассмотрел.

– Я-то спокоен, – сказал Марат, – настолько, что терпеливо выслушиваю, как мне разжевывают самоочевидные вещи и ни словом не отвечают на вопрос, который на моем месте у любого возник бы сам собой.

– Какой же это вопрос? – улыбаясь, спросила Лора.

– Представьте себе, – веско заговорил Марат, пародируя ее манеру, – что ваш попутчик задремал, и не обязательно потому, что возле вас скучно или тошно. Причины возможны всякие: утомление от долгой неволи, необходимость собраться с силами перед новым важным делом… – Позже Марат вспоминал, что Адик, развернувшийся лицом к берегу, как будто вздрогнул. – А просыпается он, представьте себе, оттого, что бужу его я, причем в вашем парике. При этом вас рядом не видно. Разве не возникнут ко мне, мягко говоря, вопросы? И разве не похожий фокус проделал ваш спутник, когда принялся меня толкать, надев фуражку хозяина, которого я пока что, строго говоря, не вижу? И даже если он действительно в рубке, к чему этот маскарад?

– Фу! Какой грубиян! – сказала Лора, и губы ее обиженно дрогнули.

– Хватит с ним цацкаться, он сам не знает, чего хочет! – рявкнул Адик и потащил Марата в проход.

Судно уже покачивалось у вытянутого с берега бетонного языка. Длинноногий Стерх выпрыгнул на причал первым, и его рыжая спутница, которую он назвал Жекой, тянула руки, готовясь последовать за ним.

– Я хочу узнать, – сказал Марат, упорно пытаясь высвободить руку, – как зовут человека из команды.

– Зачем? – не останавливаясь, спросил голован.

– Чтобы потом найти и вернуть долг.

– Можешь не возвращать.

– У него ведь не частная лавочка, а государственное судно. – Марат уже перестал упираться, опасаясь довести дело до открытого конфликта, и отчаянно пытался образумить Адика. – Деньги за билет принадлежат государству. И даже если он положит их себе в карман, не нам об этом судить. Может, он острее нас с тобой нуждается в деньгах. Вот морская фуражка тебе, особенно не твоего размера, точно не нужна, а моряку еще послужит. Давай я, так уж и быть, отнесу ее в рубку.

– Да ты репей! – крякнул Адик, выталкивая Марата на буну. – Думаешь, я не знаю, что голова ему нужна, чтобы шапку носить? А что касается чужого размера, то и я тебя спрошу: чья на тебе нейлоновая сорочка? Рукава ты закатал, но плечевые швы висят на локтях, да и ворот широк. Тем не менее она на тебе. А где тот, кому она по размеру? Может, его и в живых уже нет? – С этими словами вор принял из катера Лору (она шла последней) и зашагал, не оборачиваясь, вместе с другими к берегу.