II

«Что злость проходит, кто тебе сказал…»

 
Что злость проходит, кто тебе сказал?
Ей никогда не сделаться вчерашней.
Вновь Бенуа построенный вокзал
несет ложноготические башни,
как вечный контролер, плывет на нас,
все время входит в Новом Петергофе.
Я зла на жизнь, когда она— анфас.
Мне жаль ее, лишь повернется в профиль,
как человека в сером у окна,
которому так тягостно не спится.
Когда бывает жизнь совсем больна,
она такие выбирает лица
и в них молчит, укрывшись с головой,
к чертам их привыкая, как к одежде.
Молчит и едет. А пейзаж живой
пытается развлечь ее в надежде:
а вдруг поправится! Ну что ж, пускайтесь в пляс,
проезжие дома и лес прохожий!
Ведь только и надежды, что на вас,
надежды, на отчаянье похожей.
 

Уборка

 
Вещей, простых и настоящих,
мне не хватало.
С трудом открыла нижний ящик—
всё заедало!
 
 
Больничный пасмурного цвета,
не раз продленный,
и профсоюзного билета
мундир зеленый…
 
 
На снимке бледном и размытом
под икс-лучами
мой зуб ещё болел пульпитом,
белел печально.
 
 
Смешались скрепки, папки, люди,
медикаменты,
открытки: яблоки на блюде
и пляж, где тенты.
 
 
Я запихнула всё обратно,
отбросив жалость,—
лицо двоюродного брата
слегка помялось.
 
 
А помню брата я нескладным,
всегда последним,
в Таврическом саду прохладном—
девятилетним.
 
 
И скобку на зубах, и папку,—
на ней съезжали
с горы зимой, в сугробе шапку…
Беда с вещами!
 
 
Их тьмы и тьмы. Какие тучи
легли на плечи!
Я помню всё гораздо лучше,
чем эти вещи.
 
 
Я, собственно, письмо искала:
«Ушел туда-то…»
Слова я помню: там их мало,
вот только дата!
 
 
Я помню, что начало лета,
я— в чем-то желтом.
Как знать, что на тебе надето,
когда «ушел» ты?
 
 
Какой был год, узнать бы точно,
и как давно мы
пожизненно теперь, бессрочно
с тобой знакомы.
 

«Так много печали в оранжевом цвете…»

 
Так много печали в оранжевом цвете,
и в желтом, и в желтом так много печали!
Сильнее других это чувствуют дети.
Их оповещает о близком начале
учебного года настурций цветенье
и пчелы, и шмель-одиночка с мотором—
июльские первые предупрежденья
о чем-то большом, неизбежном и скором.
Начнутся осенние кроссы на время,
заколет в боку, ярко вспыхнет дорога,
и вдруг перестанешь держаться со всеми,
начнешь отставать, отставать понемногу…
И все потеряются в желтом мельканье,
А ты не успеешь. Тебя обманули.
Верней— умолчали, что хватит дыханья
не дальше настурций, не дольше июля.
Ведь все пробежали сияющим парком.
Ведь все уже знали и просто молчали
о том, что вот именно в светлом и ярком,
в оранжево-желтом так много печали.
 

«Кончилось письмо, страница, строчка…»

 
Кончилось письмо, страница, строчка.
Влажный сумрак разведя руками,
вплыть в обложку. Где-то там есть точка,
между письменным прибором и очками,
та, в которой на листе бумаги
начиналось, скажем: «Здравствуй, Оля»
В пасмурности этой столько влаги—
воротник поднимешь поневоле.
Пожила, но не осталась скука,
холодно и нечего украсть ей.
Комната пуста и близорука—
ничего не видит дальше счастья—
суховатым словом «переписка»
обозначить с жизнью отношения,
как бы та ни подходила близко,
не спросив на это разрешенья.
Будем наводить мосты пунктиром,
из обложки пасмурного цвета
будем переписываться с миром,
«Здравствуй», – выводить и ждать ответа.
 

«Видишь не дальше носа— такой туман…»

 
Видишь не дальше носа— такой туман.
Упираешься взглядом в пустой товарный вагон.
Сопротивляясь, пространство вытолкнет, как лиман,
в ту же точку, откуда брали разгон.
 
 
Да, перемены есть: тогда гобой
в переходе метро сопел, теперь— кларнет.
Но все происходит с тобой, опять с тобой.
Это все еще ты, а прошло, например, семь лет.
 
 
Так плыви себе под кларнет, гобой, фагот.
Суетись, пританцовывай, не понимай,
почему тебе нужен этот, не близок тот,
и тебя выбирает хам, войдя в трамвай.
 
 
В ту секунду, когда поймешь, какой закон
возвращает тебя в неясность из пустоты,
и откроется горизонт, отойдет вагон,
вдруг окажется: это уже не ты.
 

III

«Чужой язык меняет голос…»

 
Чужой язык меняет голос:
тон повышает, понижает.
То серебрит, как время волос,
то будто в воду погружает.
 
 
Пугают сны таким кошмаром:
стучусь к тебе, а дверь закрыта.
Ты отвечаешь мне на старом
остывшем языке забытом.
 
 
Твой голос тише стал и глуше.
За словом— шлейф беззвучной пыли.
Ты не устал и не простужен—
тебя там просто подменили.
 
 
Я говорю: «Открой»– на четком,
обидно правильном наречье,
как будто вычистили щеткой
все звуки перед нашей встречей,
 
 
обильно смазав, как детали.
Твой диалект— сухой и мертвый,
как будто голос твой пытали.
На пленке ставят мне затертой
 
 
останки, усмехаясь криво…
Страшней, чем двери, даже стены,
больнее ссоры и разрыва
любые тембра перемены.
 

«Дорогой кто угодно, за Ваше письмо…»

 
Дорогой кто угодно, за Ваше письмо
От 9-го ноября— большое спасибо.
Да, болею, но это пройдет само.
Все хорошо, а точнее, невыносимо.
 
 
Когда говорят, что мы совершаем круг
Общий для всех, обычный, – то это враки.
Каждый из нас дает свой отдельный крюк,
И нам позавидуют бешеные собаки.
 
 
«Все проходит, и раньше всего любовь.
Два года— и все, начинай сначала».
Чтобы больше не слышать подобных слов,
О любви я попросту замолчала.
 
 
Перешла на «приятно было узнать»,
«Очень рада», «удачи», «пиши», «посылаю», «вышли».
Сама отдала все то, что можно отнять,
И сохраняю только такие мысли,
 
 
К которым не подобрать ни ключа, ни слов.
Во всяком случае, как правило, не находим.
Да здравствует почта— честный, простой улов:
О здоровье, работе, конечно же, о погоде.
 

«Влюблённый для друзей потерян потому…»

 
Влюблённый для друзей потерян потому,
Что верен до конца сомнительной догадке:
Вокруг идёт война, и следует ему
То молча выжидать, то мчаться без оглядки.
 
 
Любимых к нам вели таким кружным путём,
В такой кромешной тьме учили улыбаться…
Назло придуман свет и звук изобретён,
И тысячи вокруг прожекторов и раций.
 
 
Чтоб не добил его попутчик-конвоир,
Чтоб не прикончил взгляд и речь не доконала,
Кто любит, тот бежит. Он трус и дезертир.
Он без вести пропал, избегнув трибунала.
 

«Сказав «Прощай», ты остаёшься жив…»

 
Сказав «Прощай», ты остаёшься жив,
и то же слово выслушав в ответ,
ты застываешь, трубку положив,
и смотришь на какой-нибудь предмет.
 
 
Следишь, угрюмый снайпер, вор, шпион,
упрямый испытатель злой тоски,
как в вазе раскрывается пион,
лениво разнимая лепестки.
 
 
Теперь ты и цветку, и вазе враг.
Пропасть, как и положено вещам,
они стремятся. Спрятаться во мрак.
Вещей не существует по ночам.
 
 
Ты, повторяю, жив, а прочих нет.
Выбрасывая новые «прощай»
в холодный, по ночам горящий свет,
в тебе одном вращается праща.
 

«Поживём, пожалуй, молча и врозь…»

 
Поживём, пожалуй, молча и врозь,
Неспеша старея, ровно дыша.
Если кто увидит меня насквозь,
он решит, что сердце— вроде ежа.
 
 
Сердце в тесной клетке, в глухой норе,
в нежно-колкой шкурке, в кромешной тьме—
лаковый каштан в своей кожуре,
тихий заключённый в своей тюрьме.
 
 
И какой ещё ни придумай троп,—
Для кого? Ведь мы же молча и врозь.
То есть сердце— это маленький гроб,
и болит отчаянно каждый гвоздь.
 

«Бежать, бежать… и остановиться…»

 
Бежать, бежать… и остановиться,
отплыть и лечь, и смотреть на берег,
в замке копаясь вязальной спицей,
каких в шкафу ожидать Америк?
 
 
Не спать, не спать… и уснуть под утро.
Скучать, скучать… и забыть на вечер.
Как дыры эти зияют мудро:
длиннее ночи, сильнее встречи.
 
 
Упал туда, полежал и вышел.
Дожил до лета, сумел не спиться…
Вздремнул— и ожил. Скучал, но выжил.
Блестит бесцельно стальная спица.
 

«Я плыву из последних сил…»

 
Я плыву из последних сил,
хочешь— верь мне, а хочешь— нет.
Но уж если меня спросил,
если слушаешь мой ответ,
 
 
то узнай, что всех нас опять
тайно бросили в бездну вод.
Если ты это будешь знать,
может, кто-нибудь доплывёт.
 
 
Море, море со всех сторон,
и кораблик встаёт на рейд.
Это снится мой давний сон,
благосклонно кивает Фрейд.
 
 
В южной тьме не заметит он,
как трепещет ночной платан.
Кто-то высветлен и влюблён,
кто-то в белой рубашке там.
 
 
И сигналит вовсю листва
отдалённому кораблю,
и закатаны рукава
у рубашки, как я люблю.
 
 
Персонажи счастливых снов
все молчат, о чём ни спроси,
а несчастных— так много слов
говорят из последних сил.
 
 
Я-то сон и плыву во мглу,
но платан и кораблик— явь.
Подремли, прислонясь к стволу—
я к тебе добираюсь вплавь.
 

«Я бы жизнь провела…»

 
Я бы жизнь провела,
скользя рукой по руке—
словно вниз по реке,
пока не проглотит мгла
 
 
комнату и меня,
шум за окнами, мат,
падающий, звеня,
подтаивающий март,
 
 
пошловатый мотив
с настоящей тоской.
Мгновенье цепко схватив,
придерживаю рукой.
 

«Над жизнью любой образуется туча…»

 
Над жизнью любой образуется туча.
В неё собираются ревность и ярость.
Туда потихоньку, кряхтя и канюча,
с грехом пополам поднимается старость.
 
 
А ты остаёшься внизу, и за нитку
держа этот шар грозовой и огромный,
похож на большую больную улитку,
улитку, которая стала бездомной.
 
 
Призывно звенят сказки мёртвого леса,
и звери попарно выходят из мрака…
И всех наших ссор дымовая завеса
уже не спасёт от обычного страха.
 

«Ночные облака…»

 
Ночные облака
Над спящими домами
Колеблются слегка,
Как сумрачное знамя.
 
 
Окончилась война
Большой победой утра.
Бледна и холодна,
Просыпанная пудра
 
 
На лица пустырей
Ложилась. Потепленье…
Чугунных батарей
Холодные колени,
 
 
Звонки из темноты
И радиотревоги,—
Все ждали, чтобы ты
Спустил с кровати ноги.
 
 
Но некто— на ином
Настаивал несмело.
Являясь только сном,
Он ничего не делал.
 
 
Он был неуязвим,
Он спал и снился разом.
Пока мы спим— мы спим.
Ко всем словам и фразам
 
 
Мы глухи. В нём была
Усталость высшей пробы.
И утренняя мгла,
И круглые сугробы,
 
 
И то, что он молчал
Молчанием бездонным,—
Привязанность к ночам
И верность побеждённым
 
 
Будило в нас опять…
Ничто не важно, кроме
Того, что можно спать.
Там нас никто не тронет.