– Просыпайтесь, сударь. Что-то в посольстве засуетились, забегали, не иначе господин Модильяни сейчас с гостями заявится.

– Кто?

Очумевший от сна докторёнок помотал головой, словно вытряхивая остатки сонной одури, и уставился на лакея ошалелыми глазами.

– Господин Винсент Модильяни, капитан герцогских рейтаров, помощник его светлости. И-и, сударь, вы что же, сами не знали, к кому с просьбой сунулись?

– Да я… – Поль Вайсман сконфуженно потёр нос. – Как-то… Смотрю – подъехал к посольству, войти собирается. Дай, думаю, напрошусь, он, судя по всему, вельможа знатный, вон в какой карете, с ним пропустят. И лицо доброе, такой не откажет…

Доброе, как же… Слуга подавил смешок.

– Изволите здесь подождать или выйдете?

– Уже выхожу. – Молодой человек шлёпнул себя по щекам несколько раз, для чего-то энергично потёр уши и вскочил. Ростом он был невысок, а потому о потолок кареты не приложился, а вот тому же капитану, да и светлейшему приходилось беречь головы… И опять старый Жюстен отметил, с какой ловкостью доктор выпорхнул из кареты, словно заправский дворянчик, даже игнорируя его руку, хоть при выходе и кавалерам не зазорно было принять помощь слуги – да хотя бы опереться на его плечо, потому как две ступеньки, да на весу, а если ещё и утомлённому до этого дорожной тряской – немудрено и сковырнуться…

Раззолоченный портшез они увидели не сразу, ибо тот вынырнул из-за дальнего крыла здания – там, скорее всего, и находилась пресловутая женская половина, на которую, по словам известного всей Галлии грозного Модильяни (юноша поёжился) посторонних мужчин не пускают. Носилки легко как пёрышко, несли аж восемь арапов в ярко-пёстрых одеждах, в тюрбанах, с ятаганами за поясом. Проводы госпоже Фатиме были устроены знатные, как почётной гостье, с почётным эскортом.

– А вот и наш припожаловал, – слуга кивнул на распахивающиеся двери парадного входа в посольство. – Ишь, даром что грозен – этикет блюдёт. Положено на территорию Османии каретам с неверными не заезжать – он, значит, не заезжает, из уважения, хоть и морщится каждый раз. Вчерась-то, чтобы турчанку с папашей провести, таки въехал, и ничего, нехристи утёрлись, как своих не пропустить? А сегодня, вишь, остановился тут. Дабы… – Жюстен наставительно поднял палец: – Дипломатический скандал иначе!

– Да-да, я понял, – кивнул Вайсман, вглядываясь в боковую процессию и едва не переминаясь с ноги на ногу от нетерпения. – Глупо это всё, но что поделать – политика, приходится считаться… А вы что же, и вчера сопровождали господина Модильяни? Вы госпожу Фотину видели? Как она?

– Да особо и не заметил, сударь. Что там разберёшь, когда она, словно куль, в хламиду какую-то замотана. Вы уж простите.

– Жаль… Ничего, скоро всё узнаю. Что ж так медленно-то!

– Для торжественности момента, сударь. Османцы – они народ неторопливый, любят, чтобы всё чинно-политично, да с блеском и шиком, чтобы, значит, богатством прямо в глаза изумить. Да впрочем, они одни, что ли? У бриттов тако же всё в позолоте, ажно парики стали не так давно золотой пудрой присыпать, смех один. Вот мадридцы – те поскромней, все в чёрном, цветной нитки на них не найдёшь, и хмурые, суровые, зато в каменьях все: и в перстнях, и в орденах. Воротники у них чудные, ей-богу, словно мельничные жернова на шею нацепили.

Молодой человек невольно заинтересовался:

– Это сколько всего вы повидали-то, сударь… Жюстен, да? А я думал – у вас работа такая, что стой на месте, как привязанный!

– Иногда и стоим, да глядеть-то во все стороны никто не запрещает. А когда приходится и с поручениями побегать, тут уж от своего брата лакея много чего узнаешь помимо того, за чем послали.

– И у московитов были?

– И у московитов, и у булгар, и у эльфов-средиземноморцев. Даже к Некрополису однажды подъезжали. Но туда – врать не буду – не попали.

– А что так?

– А туда вроде как в этот самый гарем – не пускают. Все переговоры только за стенами снаружи. И не прорвёшься. – Слуга посуровел лицом, вытянул руки по швам. – Однако, сударь, – шепнул, – всё, я молчок. Идут.

Кинув взгляд на приближающуюся процессию, молодой человек превратился в слух и внимание. Ему, судя по всему, было плевать, что посол блистательного Константинополя лично и пешком провожает чужеземного высокого гостя и своего уважаемого соотечественника до самых ворот, причём делает это в окружении секретариата и ближайших соратников, дабы выразить безграничное почтение. Доктора более всего интересовал портшез и тот, кто внутри. Как так получилось, никто не понял, но только юноша оказался перед носилками одновременно с капитаном Винсентом.

Но поскольку к тому моменту чернокожие носильщики переступили невидимую пограничную черту, проступок молодого человека остался без леденящих душу последствий. Хотя протестующе и, одновременно, с негодованием вскинулись и Омар Юсуф ибн Шайриф, и почтеннейший Суммир, а господин Модильяни недовольно поморщился. Тем не менее, чтобы не толкаться на виду у всех и сохранить достоинство (а заодно и поверить кое-какие догадки) – отступил, предоставив, вполне цивилизованно, право доктору встретить свою подопечную первым.

– Ох, господин Поль! Хвала Аллаху и Пресвятой Богородице! – как-то невпопад воззвала к высшим силам бедная госпожа Россильоне. Если бы не бледное, измученное лицо – невозможно было бы узнать в этой пышно одетой даме вчерашнюю несчастную узницу. – Неужели это вы? Какое счастье!

Молодой человек ловко подал ей руку, почти выдернул из портшеза и… так и вцепился в запястье.

– Немыслимо! – побагровев, возопил было, растеряв солидность, господин посол, но вдруг осёкся, заметив отрешённый, отнюдь не пылающий вожделением взгляд юноши. – Немыслимо, – повторил как-то задумчиво. И переглянулся с почтенным купцом.

– Да-да, друг мой, тем не менее, – шепнул тот, переходя на родной язык. – Вы тоже узнали этот приём?

– Как не узнать, если однажды целых полгода меня лечил от страшной болезни сам Шефераддин Сабунчоглу, звезда лучшей больницы Амасье, а затем и столицы! А вы, уважаемый? Вы тоже видели этот захват пульса?

– Да, пришлось не к месту захворать, будучи в гостях у брата в Бурсе, а он весьма дружен с самим Ширванлы, учеником великого Аслан-бея, и в то время как раз курировал местную больницу; вы ведь знаете, уважаемый, с каким вниманием наш солнцеликий владыка, да преумножит Всевышний года его благополучного царствования, относится к врачам, особенно пишущим книги и передающим свои знания новым поколениям! Именно Ширванла брал пациентов за руку вот таким же образом и словно впадал в кратковременное оцепенение, и ему не надо было расспрашивать о симптомах, он будто считывал…

– Рубцы от бичевания воспалились, – расстроенно сказал молодой человек. – Ничего удивительного… Промывали травяным отваром с добавкой макового, но просто сняли боль, а воспалительный процесс уже начался… Не беда. Госпожа Фотина, я составлю хорошую мазь, и недели через две всё затянется, не волнуйтесь.

– А малыш? – Женщина задрожала. – Как он?

– А мой внук? – нетерпеливо подался вперёд благородный купец.

Доктор глянул на него в недоумении, словно только что увидел. Пошевелил пальцами, всё ещё лежащими на запястье пациентки, ещё раз коснулся пульсирующей жилки.

– Угрозы младенцу нет. Пока нет. Мой долг сообщить, что госпожа Фотина нуждается в полном покое, отдыхе и хорошем уходе. Вы сами знаете, какое сильнейшее потрясение она пережила, и теперь ей нужно время прийти в себя и окрепнуть.

– Так, может… в Роан? – поколебавшись, предложил старик. – Родной дом, воспоминания о супруге…

Женщина содрогнулась.

– Нет, только не это! Батюшка, стоит мне подумать об этом доме – и каждый раз я словно наяву вижу, как умирает муж, а его брат делает мне отвратительные предложения! Нет!

– К тому же длительная дорога вам сейчас противопоказана, – твёрдо заявил Вайсман.

Капитан Модильяни решил, что пришёл, наконец, его черёд вмешаться.

– Господа, я, собственно, не понимаю ваших колебаний. Ведь я передал господину Суммиру и его дочери приглашение от его светлости, так чего же вам ещё? Тишина и покой, уход и забота… Его светлость не менее вашего заинтересован в благополучии и обустройстве дальнейшей судьбы госпожи Фотины. А потому, – капитан сделал в сторону кареты приглашающий жест, – прошу вас.

Купец воздел руки к небу и собирался, по-видимому, разразиться благодарственной тирадой, но наученный горьким опытом капитан, зная, что проще остановить стрелу в полёте, чем разошедшегося в приступе красноречия сына Востока, поспешно повторил:

– Прошу, уважаемый Суммир ибн Халлах и вы, госпожа Россильоне!

И тут уже достаточно жёстко оттеснил молодого человека, сам предложив руку измученной женщине, которая опёрлась на неё с благодарностью, ибо, судя по всему, изрядно ослабела, а хрупкий доктор вряд ли удержал бы упавшее во внезапный обморок тело. Она была на пределе сил, и, обеспокоенно глянув ей в лицо, капитан мысленно согласился с недавними словами Поля Вайсмана о том, что время, когда испытания закончены, может оказаться для несчастной куда тяжелее.

Сопровождая едва передвигающую ноги Фотину к карете, он через плечо окликнул растерявшегося докторёнка.

– Где и как вы собираетесь делать свою чудодейственную мазь, мэтр Вайсман?

Юноша радостно встрепенулся.

– Здесь хорошая аптека на улице святой Урсулы. Я часто оттуда выписываю компоненты и даже готовые составы, и сейчас собирался обратиться именно к ним. Но как мне потом передать… или увидеть… – Он смешался. – Меня пустят?

– В Гайярд?

Следуя выразительному взгляду капитана, два лакея осторожно на руках подняли и усадили даму в карету, стараясь не причинить ни малейшего неудобства. Винсент кивнул с одобрением. Выжидая, пока отец устроится рядом с дочерью, прикинул кое-что в уме.

– В Гайярд… Знаете, мэтр Вайсман, я бы удивился, если бы та часть кареты, в которой будете находиться вы, вдруг отпала – и осталась вместе с вами за подъёмным мостом, а мы бы въехали без вас… Что вы на меня так смотрите? Садитесь-садитесь. Это же вы, а не я, наблюдаете за своей пациенткой, назначили ей лечение и режим; вам и отвечать за последствия. Посмотрим, насколько вы оправдываете свой диплом.

Доктор вспыхнул от радости, пропустив мимо ушей намёк на недоверие.

– Тогда по дороге и заедем к аптекарю! Здесь недалеко!

***

«О драгоценнейший и венценосный друг мой, солнцеликий и справедливейший, надежда и опора моего сердца и в родном краю, и здесь, вдали от благословенной отчизны! Не доверяя ненадёжной голубиной почте, да и опасаясь, что летуны, отправленные в вашу голубятню, могут быть перехвачены и распотрошены недругами в поисках тайных посланий, излагаю мысли сии на страницах своего дневника, дабы затем, если Всемилостивейший и Всемилосердный позволит состояться нашей встрече, не упустить ничего из удивительных событий, происходящих в последнее время. Я-то, ничтожный, думал, что седая голова – залог спокойной и несуетной старости, и ничего странного, не сказать более – сказочного и необычайного – в моей жизни уже не случится. Да и смешно грезить в моём возрасте о приключениях и подвигах, хотя, надо признаться, в молодости я не раз направлял свои корабли в неизвестные дали, памятуя, что в пра-пра-прадедах моих было несколько Синдбадов – мир с ними со всеми! – и уж один или два из них точно нашептали на ушко известной юной царице не единственный рассказ о своих странствиях… Но полно, кажется, я отвлёкся».

Суммир отложил пёрышко на специальную подставку. Полюбовался на медленно высыхающие, теряющие блеск по мере впитывания в плотную желтоватую бумагу, чернила. Фиолетовые, отметил с удовольствием. Сословия проще использовали здесь для письма, как и у него на родине, смесь сажи с каким-то дрянным пахучим веществом или же разведённый в воде и вине порошок «чернильного орешка». Но в сказочном дворце его светлости герцога Эстрейского в ходу были драгоценные чернила из вытяжки желез каракатицы, сдобренной специальным составом, позволяющим лучше впитываться и в бумагу, и в пергамент, а также храниться долго, не обесцвечиваясь. Здесь, в этом дворце, всё было лучшее. Совсем как у его венценосного друга. И правильно. Хозяин страны этого достоин.

Купец прикрыл глаза, вспоминая прожитый день. Да, всё надо расписать обстоятельно. Ему уже приходилось отчитываться после дальних поездок: Баязед любил выслушивать новости из первых уст, и не от подобострастных доносчиков и министров, а от людей непредвзятых, тех немногих, которые до сих пор помнят связующие узы дружбы и могут сказать правду в глаза, пусть и дерзко, но высокой цели ради. Да и хорошую добрую историю властитель был не прочь послушать, особенно ежели та тянулась медленно, неторопливо, под одну из его частых бессонниц. Оттого-то и вошло у почтенного купца в привычку: по прошествии дня запечатлевать главные события на бумаге, иногда и не очень важные, но достойные внимания. Ибо даже такие мелочи, как странные обычаи вроде того, что галлы обязательно заканчивают трапезу не фруктами, а сыром; что скрещивают пальцы за спиной от сглаза; и что петух у них кричит не «Кук-кур-ре-ку-у!», а «Ко-ко-ко-ре-ко!», могли развлечь благодарного слушателя-монарха.

Лишь одного не позволял себе упоминать умудрённый жизнью торговый человек: имён. Из подтекста, конечно, да ещё и зная о каких-то определённых событиях, опытному мужу нетрудно догадаться, кого именно подразумевает в том или ином случае почтеннейший, но с догадок спрос невелик. А потому – небольшая книжечка с золотым обрезом в переплёте из мягкой телячьей кожи хранила сведения ничуть не хуже, чем занесённый песком сундук с сокровищами на морском дне.

«…и встретил я, наконец, ту, что и не мыслил узреть хотя бы издали – прекрасную златовласую пери, кротким нравом и удивительнейшим целомудрием усмиряющую сердца самых свирепых львов и драконов. Увидев меня, она широко открыла дивные очи и оборотила взор к своей наставнице, ещё одной жемчужине гарема… Прости, венценосный, но ты удивишься и будешь смеяться, узнав, что «гаремом» галлы считают только малый уголок женской половины дома, где содержатся жёны и наложницы, и совсем забывают, что в оной половине живут и родственницы, и прислуга женского пола, и даже мальчики до известного возраста…Ещё одной жемчужиной, не покривив душой, я назвал бы почтенную наставницу златокудрой пери, дальнюю родственницу светлейшего владыки, обучающую премудростям и тонкостям светского этикета, а также житейской мудрости ту, которая в результате козней недругов вынуждена была несколько лет находиться вдали от законного супруга. Немного терпения, мой повелитель, и позже я изложу эту занимательнейшую и трогательную историю подробно. Глядя на сию добрую наставницу, отмеченную, несмотря на вдовство и некоторые года, зрелой красотой, полнотой и совершенством, я впервые после кончины моей несравненной и единственной – ты знаешь! – супруги вздохнул полной грудью, подумав: раз уж Всевышний позволяет мне не только зрить, но и оценивать по достоинству женскую красоту, то, может, для убелённого сединами старца ещё не всё закончено. Как знать, вдруг и меня где-то дожидается любящее сердце, ибо, как сказал однажды великий Омар,

Взгляни на старый дуб, что бурею разбит,

Увял и пожелтел гранат его ланит,

Но вкруг него лоза с любовью заплетётся.

И зеленью своей согреет и пленит.²

Вздохнув, Суммир подумал: а не слишком ли интимный разговор у него получается не только с самим собой, но и, возможно, с венценосным, пусть и незримым пока собеседником? Но… друг есть друг. Не пристало скрывать от него даже потаённые уголки души. И потом, это всего лишь мысли, не так ли?

В конце концов, мелькнуло в голове, я вдовец, почтеннейшая госпожа Доротея вдовица…

Нет-нет. Не говоря уж о том, что он до сих пор верен памяти прекрасной Гюльчатай, сама мысль о том, чтобы жениться в его-то годах, неуместна. Только людей смешить. Впрочем, Селим Сияющий, отец его солнцеликого друга, и на восьмом десятке жизни имел не менее семидесяти наложниц, и те, говорят, страшно интриговали, дабы попасть на его ложе. Ему же, Суммиру, пошёл лишь пятьдесят первый год, и не такая уж седая у него борода, пока ещё рано её подкрашивать хной, как это делают многие перезрелые щёголи.

Но нет, не отпустит его светлость от себя… гхм, вернее, от своей пери такую наставницу-подругу… Спросить бы, нет ли у неё старшей сестры, тоже красавицы, пусть и в возрасте, с такими же чудными льняными волосами, как у самых дорогих дев, привозимых янычарами из дальних северных стран?

Как она сердито сверкнула глазами, когда бедняжка Фатима, побледнев, заплакала и сказала, что ни за что не согласится, чтобы хоть чьи-то руки к ней прикасались после рук палача! Прекрасная наставница выхватила из рук опешившего доктора-юнца баночку с целебной мазью и в изысканных, правда, не совсем понятных выражениях попросила выйти вон всех, ибо они с госпожой прекрасно справятся сами. Удивительнейшая, добрейшая женщина, это ведь она подготовила для его дочери чудеснейшие покои. Ах, нет, не только она, здесь есть и начальница гарема синеглазая госпожа Аглая, кого-то так ему напоминающая. У неё под каблуком даже дворецкий, хоть и не похоже, чтобы он был евнухом.

А какой чудесный парк виден из окон! Златокудрая госпожа пери обещала Фатиме, что будет гулять с ней в этом парке каждый день и покажет все лучшие места, как только молодой доктор разрешит прогулки. Доброй госпоже, очевидно, не хватает подруг, ибо раньше, говорят, у прежней герцогини было несколько фрейлин, а потом их всех выпроводили из-за недоверия, а новых ещё не завели. Может, и к лучшему? Может, и впрямь, в гареме должна быть лишь одна жемчужина?

И весьма возможно, что в поисках собеседницы и понимающей слушательницы благородное сердце правительницы потянется к бедняжке Фатиме?

Суммир довольно прикрыл глаза.

Это мужчины бьются в баталиях и переговорах. Женская дружба живёт на иных небесах. О, это нечто удивительное, способное одной улыбкой или сломанным каблучком двинуть под откос всю большую политику, развязать войну или же, напротив, остановить кровопролитие. Переделать карту мира, держа в своих ладонях сердца повелителей вселенных. Пусть мужчины играют в свои серьёзные игры, а женщины просто дружат.

И тогда мир между державами будет сохранён.

А чем отблагодарить златокудрую пери, Суммир уже понял. Ни златом, ни серебром, ни драгоценностями, кои померкнут от её красоты, нет. Лишь деяниями, достойными её деяний.

И, обмакнув в чернила перо, начертал на чистой странице:

В жарких битвах героев, в пылу страшных сеч

Побеждают порой не копьё и не меч,

А прелестнейший взгляд благороднейшей девы,

Не огнём, а любовью сумевший ожечь…³